Во-первых, в крепости нет пороха...
— Когда я пройду Лабиринт? — спросил Винсент. Ему надоело...— Когда я пройду Лабиринт? — спросил Винсент. Ему надоело ждать случая, когда этот вопрос окажется кстати, и он решил задать его некстати.
Мать с любопытством посмотрела на него поверх газеты и не ответила ничего.
— Нет, правда. Ты же еще в детстве сказала мне, что это случится. Чего мы ждем?
— Я сказала, что это, может быть, случится, — уточнила мать.
— Хочешь сказать, этого не будет? — таким тоном, будто речь шла о сорвавшемся походе в театр, спросил Винсент, плюхаясь во второе кресло. — Я уже взрослый, довольно странно мне использовать в качестве проводника собственную мамочку.
— И то верно, — так же спокойно ответила мать и опять углубилась в чтение.
— Может, ты все-таки что-нибудь объяснишь, а?
— Ах, Винс, — свернув газету, она положила ее на столик, — ответь мне сначала на один вопрос: зачем тебе это?
Он пожал плечами:
— Странно отказываться от возможностей, даже когда они кажутся бесполезными, а это полезная возможность. Сколько раз ты сама пользовалась своей магией?
— Я ею пользовалась в основном по привычке. Знаешь, я живу в этом отражении уже много веков, и единственное, чему меня пока что научила жизнь, — никогда нельзя недооценивать людей. Пусть они не умеют доставать вещи из воздуха и их легче убить — этим их не удивить, они знают это с детства. И учатся жить именно в своем мире и именно людьми, используя до донышка всё, что им дано.
— Это всё замечательно, мам, но мне дано чуть больше — почему ты лишаешь меня возможности вычерпать до донышка то, что есть у меня?
— Я никогда не лишала тебя никаких возможностей, Винс. С самого начала я знала, что ты, возможно, останешься здесь, а может, решишь уйти, а может, постараешься, как ты хочешь сейчас, пользоваться неземными способностями на Земле. И я сделала всё для того, чтобы у тебя оставался выбор. Даже когда я видела, что выбора, скорее всего, не будет.
— И почему его не будет?
— Винс, давай посмотрим правде в глаза: ты слаб.
От такого безапелляционного заявления он дернулся, будто его ударило электрическим током:
— Слабаком меня уже давно никого не называл.
— Это потому что по сравнению с людьми ты не слабак, только и всего, и единственным, кто мог тебе это сказать, была я, ну а мне не хотелось это говорить без необходимости. Только не надо обижаться, ладно? Я не хочу самолично провожать тебя к месту твоей смерти, только и всего. Я помню, как это выглядит, когда на Лабиринт ступает чужой. А в тебе, боюсь, слишком много человеческого.
— И ты не даешь мне права попробовать? Раньше ты никогда мне ничего не запрещала.
— У тебя не будет второй попытки. У тебя вообще ничего уже не будет.
— Знаешь, за мою жизнь многие люди сомневались в моей способности что-нибудь сделать. Ты не первая.
— Винс, это не крикетный матч, это опора мироздания — ты не сможешь его перехитрить, ты не сможешь использовать его силу против него. Там нужна грубая сила, у тебя ее нет. Я втайне надеялась, что ты сам откажешься от таких планов, но раз уж этого не случилось, придется мне сказать тебе прямо: если ты хочешь пользоваться какой-нибудь магией, у нее будет другой источник.
Винсент молчал, аргументы всплывали у него в голове одним за другим и исчезали, разбитые его собственными возражениями. Лишь услышав слова про другие источники, он встрепенулся:
— Логрус?
Мать покачала головой:
— Не получится, ты отвлечешься и потеряешься, во всех смыслах этого слова. Я знаю тебя.
— Не думала, что ты считаешь меня таким… неполноценным.
— Ты более чем полноценен, Винс. И людей ты всегда будешь немного превосходить. Но только их. Так уж вышло, не знаю почему. Все мои дети всегда оставались на Земле. Один был обречен на это, потому что я тогда сама была здесь заперта — дурацкая ситуация, сейчас я бы обошла ее без труда, но тогда я была молодой и толком не умела отвечать за свои поступки, поэтому решила оставить всё как есть. Ты унаследовал слишком много слабостей — от каждой из рас. Обратить их в свою пользу ты сможешь, но, как я уже сказала, обмануть вселенную невозможно. Только у Фрэнсис и была по-настоящему возможность отсюда выбраться, но она, как видишь…
— Ясно… — пробормотал Винсент.
— Скорее всего, это из-за того, что она узнала всё слишком поздно. Но у меня не получалось открыть ей правду раньше, она моментально всё выбалтывала отцу, а то и кому-нибудь еще. А к тому времени, когда я смогла рассчитывать на ее способность хранить тайны, она уже была… тоже слишком человеком. Знаешь, одно дело, когда ты с детства живешь в Дворах Хаоса, где иногда проще выйти в соседнее отражение, чем сделать шаг по своему… или в Амбере, где другие миры всё равно что для вас другие части империи. А узнать такое даже в десять лет — не смертельно, конечно, но я могла бы предугадать, что для нее это будет крушением вселенной.
— Ясно, — еще раз сказал Винсент.
— Не расстраивайся, — она протянула руку, чтобы тронуть его за плечо, но как-то не довела это движение до конца. — Земля — большая планета, не какой-нибудь островок в океане, который можно по кругу за день обойти. К тому же она так быстро меняется — каждый век как новая вселенная. Она и через триста лет не станет тебе тесна, если ты сам себя в этом не убедишь. Мне до сих пор ее мало.
— У меня и не было каких-то планов на другие отражения. Но довольно унизительно делать проводника из собственной матери, не так ли? Каждый раз, когда я буду прибегать к твоей помощи…
— Винс, — вздохнула она, — я не хотела вываливать на тебя все неприятные вещи разом, но, раз уж об этом всё равно зашла речь, не буду затягивать.
— Что еще? — устало спросил он, приподняв бровь.
— Думаю, я не долго еще буду маячить рядом как напоминание о том, чего у тебя никогда не будет. Так что если тебе еще что-то нужно от твоей старой мамочки — поторопись. — И, в ответ на вопросительный взгляд Винсента, она продолжала: — Я уже рассказывала, что собою представляет моя жизнь. На одном месте я долго не задерживаюсь. Вот и сейчас мне уже пора. Пока еще я могу отшучиваться, когда Нора Миддлфорд спрашивает, в чём мой секрет и почему я за тридцать лет ни капельки не изменилась. Потом об этом заговорят и другие. А я слишком стара, чтобы притворяться старушкой. И меня слишком мало здесь держит — тебе будет легче без меня, Фрэнк тем более. В конце концов, я притягиваю слишком много неприятностей. Эти внезапные нападения начинают действовать мне на нервы — сама я с этой шушерой справлюсь, но мне совсем не хочется, чтобы они обратили внимание еще и на вас.
— Неплохо ты всё распланировала, — заметил Винсент.
— Планирование никогда не было моей сильной стороной, Винс, но этот вариант действительно кажется мне оптимальным. Все остальные еще хуже.
— Может быть…
— Не сердись.
— Я не сержусь, — Винсент криво улыбнулся. — Ты останешься в нашем… отражении?
— Я сама еще не приняла решение. Но даже если и останусь, мне придется убраться подальше — в Америку, например. В Лондоне меня слишком хорошо знают, так что, где бы я ни была, по отношению к вам это, увы, будет всё равно что на другом краю вселенной. А письма я могу и так, проездом отправлять. А может, сменю внешность. Мало ли в Англии толстеньких веснушчатых блондинок…
— Значит, письма писать все-таки будешь? — спросил Винсент и только сейчас, по тому, как сложно оказалось сохранить спокойный голос, понял, как сильно его это всё затронуло.
— Иногда. Нечасто. — Какое-то время она молчала, глядя на свои сплетенные пальцы, потом сказала: — Я не хочу, чтобы о нашей семье ходили нехорошие слухи, поэтому можешь не беспокоиться о том, что я таинственно исчезну. Вам найдется кого хоронить.
— Могу представить, — сказал Винсент. — Ладно, это всё уже не моя проблема. Ты мне лучше скажи, что делать мне, когда я начну выглядеть слишком молодым для своих трехсот лет, при условии, что менять внешность вашим способом я так и не научился?
Он зачитал ей письмо и положил его на стол. Она стояла позади, переклонившись через спинку кресла и его плечо, и, скорее всего, читала вместе с ним, обгоняя. Совсем как в детстве, чёрт побери.
— По правде, — сказал он, отогнав это неудобное для него воспоминание, — мне не кажется, что этот парень заслуживает еще какого-то наказания. Интересно, зачем королеве на самом деле понадобилось его искать?
— Она считает, что он еще может быть опасен?
— Он еще семь лет назад был насквозь болен и утратил все амбиции. Сейчас он должен быть полной развалиной. Ни вреда, ни пользы.
— Возможно, ему что-нибудь известно… опасное или, напротив, полезное.
— Может быть, — Винсент зевнул и, встав из-за стола, подошел к шкафу. — Так, с кого бы начать… Думаю, надо параллельно искать его и выяснять, не умер ли он уже — это ведь, как я понял, точно не знает никто. Чтобы найти его среди живых, надо узнать о нём побольше — есть ли у него какие-нибудь привычки, пристрастия…
— Он любил самые идиотские и слащавые спектакли, какие только могли быть допущены на сцену, — сказала мама, усаживаясь на место Винсента. Он в удивлении обернулся:
— Ты его знала?
— Разумеется. Может, сейчас он действительно ни на что не годен, но лет двадцать назад ему прочили большое будущее… Если, разумеется, будущее крупного жулика можно считать большим. И он на нас работал.
— Ага, значит, он должен быть в папиной картотеке! — Винсент присел на корточки и выдвинул другой ящик. — Расскажи о нём.
— Вин… — начала мать вместо рассказа. Винсент обернулся. — Вин, тебе нравится эта работа?
— Ну… — Винсент задумчиво переложил несколько бумажек из одного угла ящика в другой, заглядывая на оборот каждой. — Да, она мне нравится. Но и я, и эта работа вообще-то существуем не для того, чтобы нравиться друг другу. А что?
— Да ничего. Я просто задумалась о том, сколько всего происходит только потому, что такова традиция. Никто из Фантомхайвов не выбирал это занятие — ну, кроме разве что меня, но я и не считаюсь.
Винсент засмеялся:
— Мам, с каких пор тебе не нравятся наши семейные традиции? Тем более что ты-то действительно делала свой выбор сама. Разве ты о нём когда-либо жалела?
— Ты чрезвычайно легко к этому относишься, не находишь?
— Что? — Винсент снова обернулся. — Ты… Ты имеешь в виду, что я должен был проявить больше сочувствия к этому старому болтуну? Ну извини, я не подумал, что это может как-то тебя обидеть.
— Меня это никак не обидело. Я не сентиментальна, и в случае чего моя рука не дрогнет, прежде чем разнести ему череп. Дело совсем не во мне и не в нём. А в том, что ты будто… будто специально изгоняешь все чувства из своей работы.
Винсент, выпрямившийся с двумя папками в руках, посмотрел на нее непонимающе:
— Но моя работа действительно не подразумевает тонких чувств. Ты сама говорила, что нужно только то, что выгодно. Если я буду проливать слёзы над каждым негодяем, которого уничтожаю, или даже над каждой его жертвой, я просто отберу у самого себя время и силы, которые нужны мне — чтобы уничтожать и спасать.
— Проливать слёзы — это, конечно, перебор. — Она встала, снова освобождая кресло, и присела на край стола. — Ничего, если я здесь посижу?
— Мама, всё мое поведение, особенно с тобой, и так представляет собой сплошное надругательство над приличиями…
— Извини, милый, но ты еще не знаешь, что такое надругательство над приличиями, — она засмеялась. — Ладно, я не об этом. Ты отгораживаешься от чувств, потому что боишься их. Ты исключаешь их из рассмотрения, потому что не умеешь ими управлять. Они могут быть инструментом, но для тебя они только помеха.
— И… что с того?
— Твой отец был редкой сволочью… Тихо, тихо, не останавливай меня. Он был очаровательным и трогательным, и я бы отдала сорок лет своей жизни, если бы двадцать из них достались ему, но сволочью он был редкой. Сочувствия к другим в нём было не больше, чем в куске камня, так что, будь спокоен, слёз он ни над кем не проливал, разве что это было нужно для дела. Но и машинкой для игры в шахматы он не был.
— Насколько я помню, — кротко сказал Винсент, — он был не лучшим цепным псом за всю историю семьи Фантомхайв, и даже иногда нуждался в помощи других людей, таких как его супруга, — он улыбнулся и посмотрел на мать, но та явно не собиралась переводить всё в шутку, да и вообще находить в сказанном что-то веселое или приятное. — Ладно, чего ты хочешь?
— Его супруга тоже никогда не была машинкой для игры в шахматы, — сухо заметила мать. — Чего я хочу? Всего-навсего чтобы ты задумался… Нужна ли эта игра лично тебе?
— В каком смысле?
— Каковы твои интересы во всём этом? Допустим, ты умеешь находить лучший путь решения своих проблем. Но нравится ли тебе иметь эти проблемы?
— Мама, никому не нравится иметь проблемы. Тем не менее люди каждый день встают и идут навстречу неприятностям — потому что, если они не будут этого делать, проблем будет еще больше, в том числе и у них.
Она вздохнула.
— Вин, ты только не держи на нас зла за то, что мы вот такая семья. Наверное, нам вообще не стоило обзаводиться детьми. Вы все такие… несчастные.
— Кто это «мы»? Я и Фран?
— Ты, Фран, Роджер, все его предки… Да и я, пожалуй, приобщилась. Мы приносим только горе другим и ничего не имеем с этого сами.
— Может, Фран удастся выбраться из этого круга, — пожал плечами Винсент. — Кстати, она сама действительно… не была в восторге от перспективы быть моей сестрой. Не знаю, что она думает об этом сейчас. Я боюсь ее спрашивать.
— Я тоже, — сказала мать и тихо засмеялась. — Но тебе-то… тебе-то выбраться не светит.
— Но я и не собираюсь, — Винсент снова пожал плечами. — Меня всё устраивает. Не волнуйся, мама.
— Ты просто не забывай, что я уже не молоденькая и не могу и дальше быть твоей… напарницей.
— Я и не собираюсь тебя нагружать делами, — Винсент обиженно дернул уголком рта. — Не делай из меня маменькиного сынка, которого нужно до старости водить за ручку.
— Тихо-тихо, я тебя ни в чём не обвиняю. Просто я думаю… Может, мне вернуться в поместье? Это простое дело, ты его раскрутишь в одиночку.
— Почему я должен решать это за тебя? — пожал плечами Винсент. — Если ты устала, отдохни, если ты хочешь проверить, справляюсь ли я без тебя, проверь. Если… если тебе неприятно работать со мной, потому что это всего лишь я…
— Ну ты и теорий понастроил, — она опять засмеялась. — Работать с тобой было здорово. Просто я слишком за тебя боюсь. Пора мне уже наблюдать за этим издали. И не путаться у тебя под ногами со своими нелепыми вопросами и опасениями. Если ты считаешь, что всё это тебе по силам, значит, так оно и есть. Ты ведь всегда со всем справлялся, а, Вин?
— Еще бы, я же твой сын. — Он снова встал в кресло, чтобы вернуть в шкаф уже прочитанное досье со вспомогательными данными — они всё равно оказались бесполезными. — Слушай, ты так долго рассказывала, что я боюсь своих чувств или еще чего-то… Может, это просто ты меня — такого — боишься, мама?
Клодия всегда любила и умела рисовать. Но почему-то свои рисунки она вечно оставляла будто немного неоконченными, а еще иногда делала в них ошибки, очевидные даже ребенку, поэтому похвалиться ей было особо нечем. А времени на ее маленькое бесполезное хобби тратилось немало — Роджер в свое время иногда ворчал на нее за это, хотя незаметно было, чтобы какое-то другое дело страдало из-за того, что она провела целый день в комнате для рисования с кучей набросков или ушла неизвестно куда с мольбертом, в сопровождении молчаливой Эрны или вообще одна.
К тому же самые удачные из своих картин она не показывала никому, запирая их в шкафу — иногда она так и говорила: «Так, это слишком хорошо, это я спрячу». Винс один раз подобрал отмычку, чтобы посмотреть, что же за шедевры там хранятся. И после этого случая перестал относиться к маминому рисованию снисходительно, потому что таких картин и рисунков он не видел никогда — казалось, будто он смотрит в маленькое окно на реальных людей или пейзажи. Даже если люди и пейзажи были… странные. Но рассматривать их почему-то было жутковато и как-то противно, от этого даже немного закружилась голова и начало знобить, поэтому Винс, хотя и перебрал стоически все рисунки до конца, запер их обратно в шкаф с облегчением. И постарался вообще о них не вспоминать. Он не думал о них даже тогда, когда пытался найти разгадку прогулке к большой реке: тот лес, деревня и холм все-таки были не настолько чуждыми, как эти сплетения непонятно откуда растущих веток, или грязно-белые скалы, дырчатые, как сыр, или абсурдного вида строения и конструкции. Никого похожего на лысую девушку с красными светящимися глазами или на длинноволосого мужчину в очках, несущего на плече здоровенную косу, он там тоже, конечно, не видал. Позже, когда он познакомился с более далекими отражениями, содержимое шкафа все-таки ему вспомнилось. Правда, какого-то специального смысла он в этих рисунках не видел всё равно, посчитав их просто памятью о местах, где мама побывала, а неприятные ощущения, вызванные ими, — последствиями их неполной принадлежности этому миру.
И только через несколько дней, когда мать вручила им с Фрэнк два маленьких изображения Фантомхайв-мэнора — почти одинаковых, только слегка различающихся ракурсом и освещением, — до Винса дошло, каково было истинное назначение подобных рисунков. Потому что смотреть на эти картинки было так же странно и жутковато, как на те портреты и пейзажи из шкафа, — и потому что получил он свою копию не для того, чтобы любоваться, а с вполне определенной целью. Чтобы научиться возвращаться домой — например, если потеряешься. Из любого места вселенной. Любой вселенной.
Винс сам не понял, как у него это получилось — вот только что он сидел на поваленном дереве и тупо всматривался в картинку, стараясь отвлечься от покалывающего холода в ладонях и раздумывая, почему он раньше не замечал этой трещины вдоль стыка с правой башней, а в следующий момент уже стоял на лужайке перед домом. Потом-то он научился отслеживать эти ощущения — холод, оживание картинки, втягивание в туман и выныривание из него…
А тогда он просто обрадовался, что у него наконец-то получилось, и стал ждать, пока получится и у Фрэнк тоже — тогда она тоже должна была появиться на этой же площадке, только в какой-то другой ее точке. А мама, уж наверное, могла перейти сюда и без картинок.
Но время шло, а ни Фрэнк, ни мамы всё не было и не было. Винс то проклинал свою неспособность быстро вернуться в лес — ведь картинок с другими местами у него не было, — то экспериментировал, чтобы убить время, — отходил в другие места двора и пытался переместиться уже оттуда. Получалось не всегда, и чем ближе он был от пункта назначения, тем хуже, — впрочем, навыки Винса были еще не настолько устойчивыми, чтобы найденные «закономерности» нельзя было списать на них.
В конце концов Фрэнк с матерью пришли — не возникли откуда-нибудь из пустоты или белого облака (а Винс так надеялся подловить этот момент), а просто устало вошли в калитку. Фрэнк была мрачнее некуда. Винс ее понимал: для такой стопроцентно правильной девочки, которая добивалась успехов всегда и во всём, где только были нужны ее успехи, такой провал не мог не быть чувствительным. Мама, конечно, объясняла, что в первый день получается далеко не у всех, но у Винса-то получилось — и он чувствовал себя чуть ли не преступником из-за того, что невольно оказался недостижимым примером для подражания. Ему эта роль совсем не шла — он и сам это понимал. Со дня на день он ожидал, что Фрэнк научится возвращаться к поместью в мгновение ока, а потом и еще какими-нибудь талантами заблистает — например, сможет делать это, не глядя на картинку, а то и вовсе начнет ходить по отражениям, не дожидаясь Лабиринта, сама. Но этого так и не произошло — вскоре Фрэнк забросила попытки воспользоваться картинкой и просто старалась не отрываться от них слишком далеко. Поэтому они так испугались в том магазине с игровым залом — заблудись в чужом мире сам Винс, можно было просто вернуться домой и ждать его там.
Позже Винсент нередко раздумывал, почему у Фрэнсис тогда не получилось выучиться такому простому действию. Был ли все-таки ее выбор — «путь человека» — следствием того, что она, привыкшая быть такой безупречной, что уже не находила в этом удовлетворения — потому что это само собой разумелось, — при попытке свернуть на другую дорогу споткнулась на первых же шагах? Или, наоборот, она и не старалась толком, зная — или, по крайней мере, предчувствуя, — что ей это никогда не пригодится? Что однажды она побоится затеряться в этих бесконечных отражениях и отражениях отражений, приняв копию родного мира за оригинал…
Но спрашивать ее об этом было бесполезно, она и слышать не хотела ни о чём связанном с этой темой.
Кроме картинки с поместьем, мать нарисовала еще портрет Винсента — для себя, чтобы можно было быстро связаться с ним, а то и перейти туда, где находится он, или, наоборот, перетащить к себе. Ощущение от таких разговоров через рисунок было странное, а уж как это выглядело со стороны, Винсент боялся представить. Впрочем, мать этой возможностью пользовалась редко и, к счастью, это ни разу не случилось при людях. Он не был уверен, что смог бы быстро оборвать связь, ничем не проявив своего отключения от реальности.
А вот обратный вариант был невозможен — портрета матери у Винсента не было. Она объясняла это тем, что нарисовать его можно было бы только с отражения — пусть всего лишь в земном, оптическом смысле, но это была бы уже не она и вел бы он не к ней. Винсента это не особенно расстраивало. Еще чего не хватало — отвлекать мать от дел!
Но теперь, в последние годы своего пребывания в образе графини Клодии Фантомхайв, она все-таки вернулась к затее, которую раньше считала безнадежной. Она долго мудрила с какими-то зеркалами, планшетами и фотокамерами, испробовала несколько способов получения неперевернутого изображения, построила несколько громоздких конструкций, реализующих эти способы. Поначалу у нее всё равно ничего не получалось, но в один прекрасный день она все-таки представила свой портрет.
И Винсент, и Фрэнсис были тогда в поместье, они сидели в библиотеке и обсуждали какие-то новости, когда вошла мать. В руке она держала что-то маленькое.
— Я уже говорила, что, возможно, скоро вас покину, — сказала она. — Но я все-таки оставляю тебе, Винсент, эту штучку — как знак того, что я ухожу не насовсем, понимаешь? Она, скорее всего, не очень хорошо работает, но если тебе действительно будет очень нужно, просто позови меня… и я приду. Может быть. К тебе это, кстати, тоже относится, Фрэнк.
— Мама, не надо, — хмуро отозвалась Фрэнсис. — Мне от этих разговоров хочется пробить головой стену.
Вечером того же дня Винсент сам заговорил с матерью.
— Значит, ты уже окончательно решила? — спросил он, и голос его снова дрогнул неожиданно для него самого.
— Я всегда решаю окончательно, — вздохнула она.
— Как ты собираешься это… провернуть? Мне рассказывать Фрэнк?
— Лучше не надо. Она слышит то, что хочет слышать. И ей этого более чем достаточно. А как именно… Тебе тоже лучше этого не знать. Хотя ты и сам мог бы догадаться. Помнишь ту семью в отраженном Лондоне?
— Да. Ты хочешь убить ее вместо себя?
— Да, хотя, наверное, многие скажут, что это неэтично — она ведь ничем не хуже меня, и к тому же она, скорее всего, мое личное отражение… Ну, знаешь, из-за того, что я носитель крови… Но их таких много, а я одна. И она всё равно, скорее всего, смертна.
— А ее дети, — Винсент прищурился, как всегда, когда обдумывал какую-нибудь пакость. — Я тоже «носитель крови», хоть и слабак. У меня тоже должны быть отражения?
— Ты прав. Но это не обязательно именно ее дети. Это ведь очень близкое отражение, его населяют похожие люди. Твое настоящее отражение может оказаться в том мире «моим» братом. Или правнуком. Или посторонним чистильщиком обуви.
— Но это ведь не отменяет того факта, что ее сын чертовски похож на меня? — усмехнулся Винсент.
— Опять за свое… — покачала головой мать. — Нет, Винс, вырезать ради тебя целую семью я не буду. По крайней мере, сейчас.
…Графиня погибла через месяц после этого. Утонула, катаясь на лодке. Как она и обещала, всё было вполне правдоподобно. Винсент и сам, не будь он предупрежден, не поверил бы, что эта мертвая женщина — не его мать, а кто-то другой. А Фрэнсис, кажется, так и не поверила.
На похоронах Винсент снова увидел того человека в костюме гробовщика и с исчерченным шрамами лицом. Винсент не знал, как себя вести с ним — как-никак, его с матерью что-то связывало. А уж если вспомнить его обещание «присмотреть за тем, что останется»… Этот человек подошел к нему первым.
— Как вам этот праздник? — спросил он, положив руку ему на плечо, и, раньше, чем Винсент опомнился (вывернуться из его объятий он все-таки успел), продолжал: — Не знаю, кто эта леди, в честь которой я его устроил, но вряд ли она была бы недовольна.
«Он знает, — пронеслось в голове. — Но шантажировать вряд ли будет: во-первых, доказательств у него нет, а во-вторых, он вроде как хорошо к нам относится. И все-таки…»
И все-таки он решил держаться с этим типом поосторожнее.
Что до обещанных писем, то они так и не приходили, хотя год летел за годом. И маленький портрет упорно молчал — то ли он действительно плохо работал, то ли Винсент не умел им пользоваться, то ли бывшая Клодия Фантомхайв не считала нужным отвечать своему сыну.
Клодия действительно больше не вмешивалась в дела Винсента после того разговора в кабинете. И он к ее помощи старался не прибегать. Да ему и не нужна была ее помощь. Он старательно подбирал себе собственную команду, и хотя способы, которыми он принуждал людей работать на него, обычно были малоприятными для этих людей, настоящую преданность он тоже ценил и не разбрасывался ею, если вдруг возникала хотя бы надежда на то, что кому-то он интересен не только пользой, которую можно извлечь из сотрудничества с ним. Каких-то знакомых он «унаследовал» от предшественника, но сохранить прежний кружок в полном составе не получилось, да Винсент и не хотел бы этого: туда входило слишком много людей, которых он считал слишком скользкими даже для него. Винсент все-таки предпочитал проводить более четкую границу между преследуемыми и преследователями, даже если вторые не всегда действуют в соответствии с моралью и законодательством. При этом до него доносились слухи, что старая гвардия Роджера Фантомхайва, наоборот, считает его самого головорезом, для которого нет ничего святого. Винсента это лишь слегка забавляло. Ему не составило бы труда произвести впечатление на эту публику — достаточно было бы время от времени произносить пару красивых слов о величии империи, благе общества и о тайном долге, возложенном на их крепкие плечи, — но он испытывал органическое отвращение к подобному пафосу. Он чувствовал себя гораздо лучше в обществе людей, называющих вещи своими именами, а благо общества и долг выносящих за скобки.
Что до матери, она поселилась в Фантомхайв-мэноре — там было достаточно места для того, чтобы они с Фрэнсис не мешали друг другу. И даже когда туда наезжал и сам Винсент, это ничего не изменяло. Они жили будто в разных мирах. Нет, это не мешало им нормально встречаться и разговаривать порой, причем о самых разных вещах. Как отношения между сыном и матерью то, что сложилось между ними сейчас, возможно, было идеально. Но он-то помнил, что они никогда не были не только идеальной, но даже нормальной семьей, — и не был уверен, нравится ему эта перемена или нет.
Когда он спросил Фрэнсис, замечает ли она, что мать изменилась, та воздела руки к небу:
— Изменилась? Да от нее скоро вообще ничего не останется!
Фран, конечно, преувеличивала. Не было никаких причин утверждать, что Клодия Фантомхайв сдала. Она была в отличной форме. Всё, что она могла, осталось при ней — разница была не в возможностях, а в желаниях. Их становилось всё меньше.
Последние года полтора она почти ни с кем не общалась, объясняя это тем, что «они все ей надоели», и только переписывалась с несколькими старыми подругами. Своим иностранным родственникам она тоже написала — после большого перерыва — парочку писем, но их ответы поставили ее в тупик: она понятия не имела, о чём говорить с этими людьми. Так что эта переписка быстро заглохла.
Больше всего времени она теперь уделяла рисованию. Она и раньше много рисовала — хотя и очень непрофессионально. Впрочем, большего от нее и не ожидали, а она получала от своих картинок не меньше удовольствия, чем если бы еще и демонстрировала их каким-нибудь знатокам искусства и эти знатоки ее хвалили. Впрочем, знакомые, включая ее детей, действительно любили всё это рассматривать. Даже если они и находили какие-то ошибки или замечали общую неправильность, то сюжеты и выразительность рисунков перевешивали эти недостатки — по крайней мере, для них.
Сейчас же она проводила в комнате, которую отвела для рисования, чуть ли не все дни напролет. Фрэнсис иногда заходила туда, посмотреть, над чем она сейчас работает, или просто поговорить, но в конце концов перестала: ей становилось там как-то неуютно, среди молчаливых портретов незнакомых людей и в присутствии не очень разговорчивой матери. И уж тем более никто не входил в эту комнату в отсутствие хозяйки.
Кажется, последним, что она нарисовала, был автопортрет — немаленький, в натуральную величину. Фрэнсис видела его едва начатым.
— Я не вечная, — объяснила мама, — должна же я оставить вам хотя бы память о себе.
— Ты и так оставишь память, — возразила Фрэнсис.
— Всё равно… Лучше, если это будет что-нибудь материальное. Что-нибудь такое, чтобы вы могли почувствовать, что я по-прежнему с вами.
— Мама, прекрати эти разговоры, ладно? Ты еще нас переживешь.
— Не самая приятная перспектива, — усмехнулась Клодия. — Ладно, в конце концов, если я, к собственному превеликому удивлению, доживу до старости, мне тоже будет приятно посмотреть на собственную физиономию, когда она была еще красивой.
— Ты всегда будешь красивой, — улыбнулась Фрэнсис. — Но такой разговор действительно нравится мне больше, чем «я не вечная».
— Разговоры-то разговорами, но я действительно не вечная, чего притворяться… Хотя, знаешь, один раз мне один… э-э… человек… В общем, он мне вроде как нагадал, что мне не назначена дата смерти, как другим людям. Одно время я фантазировала, что, может быть, действительно буду жить вечно, — хотя он и предупреждал, что совсем не это имеет в виду. Что я не умру, а просто отправлюсь в какой-нибудь другой мир — не в рай, не в ад, а просто в другую жизнь. Или что я, может, исчезну из числа людей, но при этом всё равно как-нибудь… останусь. Что пусть я уйду в ничто, но иногда смогу из этого ничто появляться. Например, если я зачем-то понадоблюсь вам… — Она надолго замолчала, глядя куда-то сквозь холст. — Глупости, конечно. Низачем я вам не понадоблюсь.
Ее не стало через полтора месяца после этого. Она утонула во время катания на лодке. Тело так и не нашли — хотя искали долго и старательно.
— И куда это годится? — даже сказала Фрэнсис. — Безвестной бродяжке и то неприлично умирать так, чтобы даже нечего было хоронить, а она леди.
— Фран, можно же сделать эту… как его… ложную могилу, — сказал Винсент — даже его несколько покоробил такой подход.
— Кенотаф, Вин, это называется кенотаф, и я уже обо всём распорядилась, но всё равно…
Что «всё равно», она не объяснила.
Ни Винсент, ни Фрэнсис не спешили разбирать вещи матери, и в рисовальную комнату тоже не поднимались. Но потом, перед церемонией похорон, Винсент все-таки решил туда зайти. Клодия была странной женщиной — она могла и собственный надгробный памятник спроектировать…
Он стоял у порога и понимал, почему Фрэнсис не любила здесь бывать. Кажется, за последние годы мать резко подскочила в художественном уровне — что было вполне естественно, учитывая, сколько времени она отводила живописи, — но содержание ее картин оказалось слишком странным для него. Портреты изображали незнакомых людей, а может, и не людей вовсе. Они были реалистичны в том смысле, что тени и блики друг другу не противоречили и цвета не переходили один в другой слишком резко, но черты лица, пропорции были непривычными. К тому же все люди на портретах были одеты непонятно во что, а за спиной у них иногда виднелись не самые подходящие для жизни пейзажи. Но были и просто пейзажи — на них смотреть было не намного приятнее. Для многих из них мать зачем-то подобрала высокие — в человеческий рост и выше, — но узкие холсты, и картины в раме смахивали на двери, ведущие… ведущие в места, куда Винсент не хотел бы отправиться. Буйные, больные избытком жизни джунгли, бесцветные и безлюдные городские улицы с гоняемым по ветру мусором, сумрачные болота и поначалу кажущиеся мирными, но всё равно чем-то неуловимо неправильные кирпичные домики, густо оплетенные плющом. Может, в ответе за эту неправильность было всего лишь мамино неидеальное умение рисовать, но от этого было как-то не легче. Завершала эту галерею пейзажей-дверей обычная дверь, нарисованная в натуральную величину. Деревянная, белая, немного облупленная и рассохшаяся. Когда Винсент, простояв перед этой бессмысленной дверью чуть ли не минуту, поймал себя на желании протянуть руку и коснуться тускло блестящей медной ручки, чтобы удостовериться в ее нереальности — или в ее реальности, — его передернуло. И ведь она не так уж хорошо была нарисована — он прекрасно различал грубоватые мазки и неуверенные линии…
Но кроме пейзажей был еще автопортрет. И с ним Винсент вообще предпочитал не встречаться взглядом. Нет, он был не суеверен, он не находил ничего недоброго в том, что что-то нарисовал свой портрет и через недельку умер при странных обстоятельствах, — во всяком случае, он старательно убеждал себя в этом. Но эта женщина на портрете ему действительно внушала страх. Не тем, что это была мать, сейчас уже мертвая, — тем, что это была не она. Кто-то очень похожий. Кто-то другой. Вроде как те трое на лондонской улице — от нее тоже волосы поднимались дыбом, раньше, чем разум осознавал подобие опасности. Поэтому, один раз посмотрев на это похожее, но чужое лицо с чуть косящими глазами и мягкой хищной улыбкой, он все остальные пятнадцать минут своего пребывания в рисовальной комнате старался не поворачиваться к нему ни лицом, ни спиной, а после осторожно завесил портрет и ушел, закрыв за собой дверь на ключ.
А на кладбище он к своему немалому удивлению встретил Леонарда Фалча — который, правда, с трудом вспомнил это имя, когда Винсент к нему обратился. На этот раз он был не в костюме и не в пальто, а в наряде гробовщика.
— Маскируюсь, — объяснил он кратко, хотя Винсенту совершенно всё равно было, во что он одет и почему.
— Вы ведь помните тот разговор в кафе? — спросил он Фалча без долгих предисловий. — Вы допускаете возможность, что эти… существа причастны к ее гибели?
— Нужны очень веские основания, чтобы не допускать такую возможность, — ответил тот. — У меня таких оснований… нет.
— Она действительно мертва? Они не могли просто похитить ее?
— Вселенная устроена сложнее, чем обычно считают, граф, — сказал Фалч, смерив Винсента с головы до ног непонятно что выражающим взглядом. — Если в этом мире она умерла, то в другом может быть жива, а может, наоборот, а может, это не совсем она…
— Мне, многоуважаемый гробовщик, глубоко плевать на иные миры, — сказал Винсент, которому все эти тайны, накрученные непонятно вокруг чего, порядком надоели. — Меня интересует только моя мать. Единственная и неповторимая. Не выдуманные люди из выдуманных историй, которые могли бы быть, но их не было.
— В таком случае должен вас огорчить, — сказал Фалч и без прощания развернулся и ушел. Винсент не знал, что это должно символизировать — то ли скорбь по старой подруге, то ли желание нахамить. Впрочем, отойдя шагов на десять, лже-гробовщик обернулся и крикнул: — Граф, не забывайте одну маленькую деталь… У дамы, которую вы встретили тогда у магазина, были еще и дети!
Но что делать с этим предостережением, Винсент не знал.
Не знал он и что делать с картинами. Но всё решилось само собой, когда Фрэнсис, схватив меч, помчалась вверх по лестнице, влетела, вышибив дверь, в рисовальную комнату и покромсала там всё в лоскуты и щепки. Винсент обхватил ее, чтобы остановить, не без страха, но его самого она резать в капусту не стала, только уткнулась лицом ему в грудь и бессильно заплакала, причитая:
— Она говорила, что не уйдет насовсем… Она говорила, что вернется, если будет нужна… Она всегда так говорила… Она всегда врала… Она всегда всем врала…
Потом выпрямилась, вытерла слезы, подобрала выроненный меч и пошла вниз, напоследок сказав Винсенту:
— Только не говори никому, что я плакала, ладно?
--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/
Мать с любопытством посмотрела на него поверх газеты и не ответила ничего.
— Нет, правда. Ты же еще в детстве сказала мне, что это случится. Чего мы ждем?
— Я сказала, что это, может быть, случится, — уточнила мать.
— Хочешь сказать, этого не будет? — таким тоном, будто речь шла о сорвавшемся походе в театр, спросил Винсент, плюхаясь во второе кресло. — Я уже взрослый, довольно странно мне использовать в качестве проводника собственную мамочку.
— И то верно, — так же спокойно ответила мать и опять углубилась в чтение.
— Может, ты все-таки что-нибудь объяснишь, а?
— Ах, Винс, — свернув газету, она положила ее на столик, — ответь мне сначала на один вопрос: зачем тебе это?
Он пожал плечами:
— Странно отказываться от возможностей, даже когда они кажутся бесполезными, а это полезная возможность. Сколько раз ты сама пользовалась своей магией?
— Я ею пользовалась в основном по привычке. Знаешь, я живу в этом отражении уже много веков, и единственное, чему меня пока что научила жизнь, — никогда нельзя недооценивать людей. Пусть они не умеют доставать вещи из воздуха и их легче убить — этим их не удивить, они знают это с детства. И учатся жить именно в своем мире и именно людьми, используя до донышка всё, что им дано.
— Это всё замечательно, мам, но мне дано чуть больше — почему ты лишаешь меня возможности вычерпать до донышка то, что есть у меня?
— Я никогда не лишала тебя никаких возможностей, Винс. С самого начала я знала, что ты, возможно, останешься здесь, а может, решишь уйти, а может, постараешься, как ты хочешь сейчас, пользоваться неземными способностями на Земле. И я сделала всё для того, чтобы у тебя оставался выбор. Даже когда я видела, что выбора, скорее всего, не будет.
— И почему его не будет?
— Винс, давай посмотрим правде в глаза: ты слаб.
От такого безапелляционного заявления он дернулся, будто его ударило электрическим током:
— Слабаком меня уже давно никого не называл.
— Это потому что по сравнению с людьми ты не слабак, только и всего, и единственным, кто мог тебе это сказать, была я, ну а мне не хотелось это говорить без необходимости. Только не надо обижаться, ладно? Я не хочу самолично провожать тебя к месту твоей смерти, только и всего. Я помню, как это выглядит, когда на Лабиринт ступает чужой. А в тебе, боюсь, слишком много человеческого.
— И ты не даешь мне права попробовать? Раньше ты никогда мне ничего не запрещала.
— У тебя не будет второй попытки. У тебя вообще ничего уже не будет.
— Знаешь, за мою жизнь многие люди сомневались в моей способности что-нибудь сделать. Ты не первая.
— Винс, это не крикетный матч, это опора мироздания — ты не сможешь его перехитрить, ты не сможешь использовать его силу против него. Там нужна грубая сила, у тебя ее нет. Я втайне надеялась, что ты сам откажешься от таких планов, но раз уж этого не случилось, придется мне сказать тебе прямо: если ты хочешь пользоваться какой-нибудь магией, у нее будет другой источник.
Винсент молчал, аргументы всплывали у него в голове одним за другим и исчезали, разбитые его собственными возражениями. Лишь услышав слова про другие источники, он встрепенулся:
— Логрус?
Мать покачала головой:
— Не получится, ты отвлечешься и потеряешься, во всех смыслах этого слова. Я знаю тебя.
— Не думала, что ты считаешь меня таким… неполноценным.
— Ты более чем полноценен, Винс. И людей ты всегда будешь немного превосходить. Но только их. Так уж вышло, не знаю почему. Все мои дети всегда оставались на Земле. Один был обречен на это, потому что я тогда сама была здесь заперта — дурацкая ситуация, сейчас я бы обошла ее без труда, но тогда я была молодой и толком не умела отвечать за свои поступки, поэтому решила оставить всё как есть. Ты унаследовал слишком много слабостей — от каждой из рас. Обратить их в свою пользу ты сможешь, но, как я уже сказала, обмануть вселенную невозможно. Только у Фрэнсис и была по-настоящему возможность отсюда выбраться, но она, как видишь…
— Ясно… — пробормотал Винсент.
— Скорее всего, это из-за того, что она узнала всё слишком поздно. Но у меня не получалось открыть ей правду раньше, она моментально всё выбалтывала отцу, а то и кому-нибудь еще. А к тому времени, когда я смогла рассчитывать на ее способность хранить тайны, она уже была… тоже слишком человеком. Знаешь, одно дело, когда ты с детства живешь в Дворах Хаоса, где иногда проще выйти в соседнее отражение, чем сделать шаг по своему… или в Амбере, где другие миры всё равно что для вас другие части империи. А узнать такое даже в десять лет — не смертельно, конечно, но я могла бы предугадать, что для нее это будет крушением вселенной.
— Ясно, — еще раз сказал Винсент.
— Не расстраивайся, — она протянула руку, чтобы тронуть его за плечо, но как-то не довела это движение до конца. — Земля — большая планета, не какой-нибудь островок в океане, который можно по кругу за день обойти. К тому же она так быстро меняется — каждый век как новая вселенная. Она и через триста лет не станет тебе тесна, если ты сам себя в этом не убедишь. Мне до сих пор ее мало.
— У меня и не было каких-то планов на другие отражения. Но довольно унизительно делать проводника из собственной матери, не так ли? Каждый раз, когда я буду прибегать к твоей помощи…
— Винс, — вздохнула она, — я не хотела вываливать на тебя все неприятные вещи разом, но, раз уж об этом всё равно зашла речь, не буду затягивать.
— Что еще? — устало спросил он, приподняв бровь.
— Думаю, я не долго еще буду маячить рядом как напоминание о том, чего у тебя никогда не будет. Так что если тебе еще что-то нужно от твоей старой мамочки — поторопись. — И, в ответ на вопросительный взгляд Винсента, она продолжала: — Я уже рассказывала, что собою представляет моя жизнь. На одном месте я долго не задерживаюсь. Вот и сейчас мне уже пора. Пока еще я могу отшучиваться, когда Нора Миддлфорд спрашивает, в чём мой секрет и почему я за тридцать лет ни капельки не изменилась. Потом об этом заговорят и другие. А я слишком стара, чтобы притворяться старушкой. И меня слишком мало здесь держит — тебе будет легче без меня, Фрэнк тем более. В конце концов, я притягиваю слишком много неприятностей. Эти внезапные нападения начинают действовать мне на нервы — сама я с этой шушерой справлюсь, но мне совсем не хочется, чтобы они обратили внимание еще и на вас.
— Неплохо ты всё распланировала, — заметил Винсент.
— Планирование никогда не было моей сильной стороной, Винс, но этот вариант действительно кажется мне оптимальным. Все остальные еще хуже.
— Может быть…
— Не сердись.
— Я не сержусь, — Винсент криво улыбнулся. — Ты останешься в нашем… отражении?
— Я сама еще не приняла решение. Но даже если и останусь, мне придется убраться подальше — в Америку, например. В Лондоне меня слишком хорошо знают, так что, где бы я ни была, по отношению к вам это, увы, будет всё равно что на другом краю вселенной. А письма я могу и так, проездом отправлять. А может, сменю внешность. Мало ли в Англии толстеньких веснушчатых блондинок…
— Значит, письма писать все-таки будешь? — спросил Винсент и только сейчас, по тому, как сложно оказалось сохранить спокойный голос, понял, как сильно его это всё затронуло.
— Иногда. Нечасто. — Какое-то время она молчала, глядя на свои сплетенные пальцы, потом сказала: — Я не хочу, чтобы о нашей семье ходили нехорошие слухи, поэтому можешь не беспокоиться о том, что я таинственно исчезну. Вам найдется кого хоронить.
— Могу представить, — сказал Винсент. — Ладно, это всё уже не моя проблема. Ты мне лучше скажи, что делать мне, когда я начну выглядеть слишком молодым для своих трехсот лет, при условии, что менять внешность вашим способом я так и не научился?
Он зачитал ей письмо и положил его на стол. Она стояла позади, переклонившись через спинку кресла и его плечо, и, скорее всего, читала вместе с ним, обгоняя. Совсем как в детстве, чёрт побери.
— По правде, — сказал он, отогнав это неудобное для него воспоминание, — мне не кажется, что этот парень заслуживает еще какого-то наказания. Интересно, зачем королеве на самом деле понадобилось его искать?
— Она считает, что он еще может быть опасен?
— Он еще семь лет назад был насквозь болен и утратил все амбиции. Сейчас он должен быть полной развалиной. Ни вреда, ни пользы.
— Возможно, ему что-нибудь известно… опасное или, напротив, полезное.
— Может быть, — Винсент зевнул и, встав из-за стола, подошел к шкафу. — Так, с кого бы начать… Думаю, надо параллельно искать его и выяснять, не умер ли он уже — это ведь, как я понял, точно не знает никто. Чтобы найти его среди живых, надо узнать о нём побольше — есть ли у него какие-нибудь привычки, пристрастия…
— Он любил самые идиотские и слащавые спектакли, какие только могли быть допущены на сцену, — сказала мама, усаживаясь на место Винсента. Он в удивлении обернулся:
— Ты его знала?
— Разумеется. Может, сейчас он действительно ни на что не годен, но лет двадцать назад ему прочили большое будущее… Если, разумеется, будущее крупного жулика можно считать большим. И он на нас работал.
— Ага, значит, он должен быть в папиной картотеке! — Винсент присел на корточки и выдвинул другой ящик. — Расскажи о нём.
— Вин… — начала мать вместо рассказа. Винсент обернулся. — Вин, тебе нравится эта работа?
— Ну… — Винсент задумчиво переложил несколько бумажек из одного угла ящика в другой, заглядывая на оборот каждой. — Да, она мне нравится. Но и я, и эта работа вообще-то существуем не для того, чтобы нравиться друг другу. А что?
— Да ничего. Я просто задумалась о том, сколько всего происходит только потому, что такова традиция. Никто из Фантомхайвов не выбирал это занятие — ну, кроме разве что меня, но я и не считаюсь.
Винсент засмеялся:
— Мам, с каких пор тебе не нравятся наши семейные традиции? Тем более что ты-то действительно делала свой выбор сама. Разве ты о нём когда-либо жалела?
— Ты чрезвычайно легко к этому относишься, не находишь?
— Что? — Винсент снова обернулся. — Ты… Ты имеешь в виду, что я должен был проявить больше сочувствия к этому старому болтуну? Ну извини, я не подумал, что это может как-то тебя обидеть.
— Меня это никак не обидело. Я не сентиментальна, и в случае чего моя рука не дрогнет, прежде чем разнести ему череп. Дело совсем не во мне и не в нём. А в том, что ты будто… будто специально изгоняешь все чувства из своей работы.
Винсент, выпрямившийся с двумя папками в руках, посмотрел на нее непонимающе:
— Но моя работа действительно не подразумевает тонких чувств. Ты сама говорила, что нужно только то, что выгодно. Если я буду проливать слёзы над каждым негодяем, которого уничтожаю, или даже над каждой его жертвой, я просто отберу у самого себя время и силы, которые нужны мне — чтобы уничтожать и спасать.
— Проливать слёзы — это, конечно, перебор. — Она встала, снова освобождая кресло, и присела на край стола. — Ничего, если я здесь посижу?
— Мама, всё мое поведение, особенно с тобой, и так представляет собой сплошное надругательство над приличиями…
— Извини, милый, но ты еще не знаешь, что такое надругательство над приличиями, — она засмеялась. — Ладно, я не об этом. Ты отгораживаешься от чувств, потому что боишься их. Ты исключаешь их из рассмотрения, потому что не умеешь ими управлять. Они могут быть инструментом, но для тебя они только помеха.
— И… что с того?
— Твой отец был редкой сволочью… Тихо, тихо, не останавливай меня. Он был очаровательным и трогательным, и я бы отдала сорок лет своей жизни, если бы двадцать из них достались ему, но сволочью он был редкой. Сочувствия к другим в нём было не больше, чем в куске камня, так что, будь спокоен, слёз он ни над кем не проливал, разве что это было нужно для дела. Но и машинкой для игры в шахматы он не был.
— Насколько я помню, — кротко сказал Винсент, — он был не лучшим цепным псом за всю историю семьи Фантомхайв, и даже иногда нуждался в помощи других людей, таких как его супруга, — он улыбнулся и посмотрел на мать, но та явно не собиралась переводить всё в шутку, да и вообще находить в сказанном что-то веселое или приятное. — Ладно, чего ты хочешь?
— Его супруга тоже никогда не была машинкой для игры в шахматы, — сухо заметила мать. — Чего я хочу? Всего-навсего чтобы ты задумался… Нужна ли эта игра лично тебе?
— В каком смысле?
— Каковы твои интересы во всём этом? Допустим, ты умеешь находить лучший путь решения своих проблем. Но нравится ли тебе иметь эти проблемы?
— Мама, никому не нравится иметь проблемы. Тем не менее люди каждый день встают и идут навстречу неприятностям — потому что, если они не будут этого делать, проблем будет еще больше, в том числе и у них.
Она вздохнула.
— Вин, ты только не держи на нас зла за то, что мы вот такая семья. Наверное, нам вообще не стоило обзаводиться детьми. Вы все такие… несчастные.
— Кто это «мы»? Я и Фран?
— Ты, Фран, Роджер, все его предки… Да и я, пожалуй, приобщилась. Мы приносим только горе другим и ничего не имеем с этого сами.
— Может, Фран удастся выбраться из этого круга, — пожал плечами Винсент. — Кстати, она сама действительно… не была в восторге от перспективы быть моей сестрой. Не знаю, что она думает об этом сейчас. Я боюсь ее спрашивать.
— Я тоже, — сказала мать и тихо засмеялась. — Но тебе-то… тебе-то выбраться не светит.
— Но я и не собираюсь, — Винсент снова пожал плечами. — Меня всё устраивает. Не волнуйся, мама.
— Ты просто не забывай, что я уже не молоденькая и не могу и дальше быть твоей… напарницей.
— Я и не собираюсь тебя нагружать делами, — Винсент обиженно дернул уголком рта. — Не делай из меня маменькиного сынка, которого нужно до старости водить за ручку.
— Тихо-тихо, я тебя ни в чём не обвиняю. Просто я думаю… Может, мне вернуться в поместье? Это простое дело, ты его раскрутишь в одиночку.
— Почему я должен решать это за тебя? — пожал плечами Винсент. — Если ты устала, отдохни, если ты хочешь проверить, справляюсь ли я без тебя, проверь. Если… если тебе неприятно работать со мной, потому что это всего лишь я…
— Ну ты и теорий понастроил, — она опять засмеялась. — Работать с тобой было здорово. Просто я слишком за тебя боюсь. Пора мне уже наблюдать за этим издали. И не путаться у тебя под ногами со своими нелепыми вопросами и опасениями. Если ты считаешь, что всё это тебе по силам, значит, так оно и есть. Ты ведь всегда со всем справлялся, а, Вин?
— Еще бы, я же твой сын. — Он снова встал в кресло, чтобы вернуть в шкаф уже прочитанное досье со вспомогательными данными — они всё равно оказались бесполезными. — Слушай, ты так долго рассказывала, что я боюсь своих чувств или еще чего-то… Может, это просто ты меня — такого — боишься, мама?
Клодия всегда любила и умела рисовать. Но почему-то свои рисунки она вечно оставляла будто немного неоконченными, а еще иногда делала в них ошибки, очевидные даже ребенку, поэтому похвалиться ей было особо нечем. А времени на ее маленькое бесполезное хобби тратилось немало — Роджер в свое время иногда ворчал на нее за это, хотя незаметно было, чтобы какое-то другое дело страдало из-за того, что она провела целый день в комнате для рисования с кучей набросков или ушла неизвестно куда с мольбертом, в сопровождении молчаливой Эрны или вообще одна.
К тому же самые удачные из своих картин она не показывала никому, запирая их в шкафу — иногда она так и говорила: «Так, это слишком хорошо, это я спрячу». Винс один раз подобрал отмычку, чтобы посмотреть, что же за шедевры там хранятся. И после этого случая перестал относиться к маминому рисованию снисходительно, потому что таких картин и рисунков он не видел никогда — казалось, будто он смотрит в маленькое окно на реальных людей или пейзажи. Даже если люди и пейзажи были… странные. Но рассматривать их почему-то было жутковато и как-то противно, от этого даже немного закружилась голова и начало знобить, поэтому Винс, хотя и перебрал стоически все рисунки до конца, запер их обратно в шкаф с облегчением. И постарался вообще о них не вспоминать. Он не думал о них даже тогда, когда пытался найти разгадку прогулке к большой реке: тот лес, деревня и холм все-таки были не настолько чуждыми, как эти сплетения непонятно откуда растущих веток, или грязно-белые скалы, дырчатые, как сыр, или абсурдного вида строения и конструкции. Никого похожего на лысую девушку с красными светящимися глазами или на длинноволосого мужчину в очках, несущего на плече здоровенную косу, он там тоже, конечно, не видал. Позже, когда он познакомился с более далекими отражениями, содержимое шкафа все-таки ему вспомнилось. Правда, какого-то специального смысла он в этих рисунках не видел всё равно, посчитав их просто памятью о местах, где мама побывала, а неприятные ощущения, вызванные ими, — последствиями их неполной принадлежности этому миру.
И только через несколько дней, когда мать вручила им с Фрэнк два маленьких изображения Фантомхайв-мэнора — почти одинаковых, только слегка различающихся ракурсом и освещением, — до Винса дошло, каково было истинное назначение подобных рисунков. Потому что смотреть на эти картинки было так же странно и жутковато, как на те портреты и пейзажи из шкафа, — и потому что получил он свою копию не для того, чтобы любоваться, а с вполне определенной целью. Чтобы научиться возвращаться домой — например, если потеряешься. Из любого места вселенной. Любой вселенной.
Винс сам не понял, как у него это получилось — вот только что он сидел на поваленном дереве и тупо всматривался в картинку, стараясь отвлечься от покалывающего холода в ладонях и раздумывая, почему он раньше не замечал этой трещины вдоль стыка с правой башней, а в следующий момент уже стоял на лужайке перед домом. Потом-то он научился отслеживать эти ощущения — холод, оживание картинки, втягивание в туман и выныривание из него…
А тогда он просто обрадовался, что у него наконец-то получилось, и стал ждать, пока получится и у Фрэнк тоже — тогда она тоже должна была появиться на этой же площадке, только в какой-то другой ее точке. А мама, уж наверное, могла перейти сюда и без картинок.
Но время шло, а ни Фрэнк, ни мамы всё не было и не было. Винс то проклинал свою неспособность быстро вернуться в лес — ведь картинок с другими местами у него не было, — то экспериментировал, чтобы убить время, — отходил в другие места двора и пытался переместиться уже оттуда. Получалось не всегда, и чем ближе он был от пункта назначения, тем хуже, — впрочем, навыки Винса были еще не настолько устойчивыми, чтобы найденные «закономерности» нельзя было списать на них.
В конце концов Фрэнк с матерью пришли — не возникли откуда-нибудь из пустоты или белого облака (а Винс так надеялся подловить этот момент), а просто устало вошли в калитку. Фрэнк была мрачнее некуда. Винс ее понимал: для такой стопроцентно правильной девочки, которая добивалась успехов всегда и во всём, где только были нужны ее успехи, такой провал не мог не быть чувствительным. Мама, конечно, объясняла, что в первый день получается далеко не у всех, но у Винса-то получилось — и он чувствовал себя чуть ли не преступником из-за того, что невольно оказался недостижимым примером для подражания. Ему эта роль совсем не шла — он и сам это понимал. Со дня на день он ожидал, что Фрэнк научится возвращаться к поместью в мгновение ока, а потом и еще какими-нибудь талантами заблистает — например, сможет делать это, не глядя на картинку, а то и вовсе начнет ходить по отражениям, не дожидаясь Лабиринта, сама. Но этого так и не произошло — вскоре Фрэнк забросила попытки воспользоваться картинкой и просто старалась не отрываться от них слишком далеко. Поэтому они так испугались в том магазине с игровым залом — заблудись в чужом мире сам Винс, можно было просто вернуться домой и ждать его там.
Позже Винсент нередко раздумывал, почему у Фрэнсис тогда не получилось выучиться такому простому действию. Был ли все-таки ее выбор — «путь человека» — следствием того, что она, привыкшая быть такой безупречной, что уже не находила в этом удовлетворения — потому что это само собой разумелось, — при попытке свернуть на другую дорогу споткнулась на первых же шагах? Или, наоборот, она и не старалась толком, зная — или, по крайней мере, предчувствуя, — что ей это никогда не пригодится? Что однажды она побоится затеряться в этих бесконечных отражениях и отражениях отражений, приняв копию родного мира за оригинал…
Но спрашивать ее об этом было бесполезно, она и слышать не хотела ни о чём связанном с этой темой.
Кроме картинки с поместьем, мать нарисовала еще портрет Винсента — для себя, чтобы можно было быстро связаться с ним, а то и перейти туда, где находится он, или, наоборот, перетащить к себе. Ощущение от таких разговоров через рисунок было странное, а уж как это выглядело со стороны, Винсент боялся представить. Впрочем, мать этой возможностью пользовалась редко и, к счастью, это ни разу не случилось при людях. Он не был уверен, что смог бы быстро оборвать связь, ничем не проявив своего отключения от реальности.
А вот обратный вариант был невозможен — портрета матери у Винсента не было. Она объясняла это тем, что нарисовать его можно было бы только с отражения — пусть всего лишь в земном, оптическом смысле, но это была бы уже не она и вел бы он не к ней. Винсента это не особенно расстраивало. Еще чего не хватало — отвлекать мать от дел!
Но теперь, в последние годы своего пребывания в образе графини Клодии Фантомхайв, она все-таки вернулась к затее, которую раньше считала безнадежной. Она долго мудрила с какими-то зеркалами, планшетами и фотокамерами, испробовала несколько способов получения неперевернутого изображения, построила несколько громоздких конструкций, реализующих эти способы. Поначалу у нее всё равно ничего не получалось, но в один прекрасный день она все-таки представила свой портрет.
И Винсент, и Фрэнсис были тогда в поместье, они сидели в библиотеке и обсуждали какие-то новости, когда вошла мать. В руке она держала что-то маленькое.
— Я уже говорила, что, возможно, скоро вас покину, — сказала она. — Но я все-таки оставляю тебе, Винсент, эту штучку — как знак того, что я ухожу не насовсем, понимаешь? Она, скорее всего, не очень хорошо работает, но если тебе действительно будет очень нужно, просто позови меня… и я приду. Может быть. К тебе это, кстати, тоже относится, Фрэнк.
— Мама, не надо, — хмуро отозвалась Фрэнсис. — Мне от этих разговоров хочется пробить головой стену.
Вечером того же дня Винсент сам заговорил с матерью.
— Значит, ты уже окончательно решила? — спросил он, и голос его снова дрогнул неожиданно для него самого.
— Я всегда решаю окончательно, — вздохнула она.
— Как ты собираешься это… провернуть? Мне рассказывать Фрэнк?
— Лучше не надо. Она слышит то, что хочет слышать. И ей этого более чем достаточно. А как именно… Тебе тоже лучше этого не знать. Хотя ты и сам мог бы догадаться. Помнишь ту семью в отраженном Лондоне?
— Да. Ты хочешь убить ее вместо себя?
— Да, хотя, наверное, многие скажут, что это неэтично — она ведь ничем не хуже меня, и к тому же она, скорее всего, мое личное отражение… Ну, знаешь, из-за того, что я носитель крови… Но их таких много, а я одна. И она всё равно, скорее всего, смертна.
— А ее дети, — Винсент прищурился, как всегда, когда обдумывал какую-нибудь пакость. — Я тоже «носитель крови», хоть и слабак. У меня тоже должны быть отражения?
— Ты прав. Но это не обязательно именно ее дети. Это ведь очень близкое отражение, его населяют похожие люди. Твое настоящее отражение может оказаться в том мире «моим» братом. Или правнуком. Или посторонним чистильщиком обуви.
— Но это ведь не отменяет того факта, что ее сын чертовски похож на меня? — усмехнулся Винсент.
— Опять за свое… — покачала головой мать. — Нет, Винс, вырезать ради тебя целую семью я не буду. По крайней мере, сейчас.
…Графиня погибла через месяц после этого. Утонула, катаясь на лодке. Как она и обещала, всё было вполне правдоподобно. Винсент и сам, не будь он предупрежден, не поверил бы, что эта мертвая женщина — не его мать, а кто-то другой. А Фрэнсис, кажется, так и не поверила.
На похоронах Винсент снова увидел того человека в костюме гробовщика и с исчерченным шрамами лицом. Винсент не знал, как себя вести с ним — как-никак, его с матерью что-то связывало. А уж если вспомнить его обещание «присмотреть за тем, что останется»… Этот человек подошел к нему первым.
— Как вам этот праздник? — спросил он, положив руку ему на плечо, и, раньше, чем Винсент опомнился (вывернуться из его объятий он все-таки успел), продолжал: — Не знаю, кто эта леди, в честь которой я его устроил, но вряд ли она была бы недовольна.
«Он знает, — пронеслось в голове. — Но шантажировать вряд ли будет: во-первых, доказательств у него нет, а во-вторых, он вроде как хорошо к нам относится. И все-таки…»
И все-таки он решил держаться с этим типом поосторожнее.
Что до обещанных писем, то они так и не приходили, хотя год летел за годом. И маленький портрет упорно молчал — то ли он действительно плохо работал, то ли Винсент не умел им пользоваться, то ли бывшая Клодия Фантомхайв не считала нужным отвечать своему сыну.
Клодия действительно больше не вмешивалась в дела Винсента после того разговора в кабинете. И он к ее помощи старался не прибегать. Да ему и не нужна была ее помощь. Он старательно подбирал себе собственную команду, и хотя способы, которыми он принуждал людей работать на него, обычно были малоприятными для этих людей, настоящую преданность он тоже ценил и не разбрасывался ею, если вдруг возникала хотя бы надежда на то, что кому-то он интересен не только пользой, которую можно извлечь из сотрудничества с ним. Каких-то знакомых он «унаследовал» от предшественника, но сохранить прежний кружок в полном составе не получилось, да Винсент и не хотел бы этого: туда входило слишком много людей, которых он считал слишком скользкими даже для него. Винсент все-таки предпочитал проводить более четкую границу между преследуемыми и преследователями, даже если вторые не всегда действуют в соответствии с моралью и законодательством. При этом до него доносились слухи, что старая гвардия Роджера Фантомхайва, наоборот, считает его самого головорезом, для которого нет ничего святого. Винсента это лишь слегка забавляло. Ему не составило бы труда произвести впечатление на эту публику — достаточно было бы время от времени произносить пару красивых слов о величии империи, благе общества и о тайном долге, возложенном на их крепкие плечи, — но он испытывал органическое отвращение к подобному пафосу. Он чувствовал себя гораздо лучше в обществе людей, называющих вещи своими именами, а благо общества и долг выносящих за скобки.
Что до матери, она поселилась в Фантомхайв-мэноре — там было достаточно места для того, чтобы они с Фрэнсис не мешали друг другу. И даже когда туда наезжал и сам Винсент, это ничего не изменяло. Они жили будто в разных мирах. Нет, это не мешало им нормально встречаться и разговаривать порой, причем о самых разных вещах. Как отношения между сыном и матерью то, что сложилось между ними сейчас, возможно, было идеально. Но он-то помнил, что они никогда не были не только идеальной, но даже нормальной семьей, — и не был уверен, нравится ему эта перемена или нет.
Когда он спросил Фрэнсис, замечает ли она, что мать изменилась, та воздела руки к небу:
— Изменилась? Да от нее скоро вообще ничего не останется!
Фран, конечно, преувеличивала. Не было никаких причин утверждать, что Клодия Фантомхайв сдала. Она была в отличной форме. Всё, что она могла, осталось при ней — разница была не в возможностях, а в желаниях. Их становилось всё меньше.
Последние года полтора она почти ни с кем не общалась, объясняя это тем, что «они все ей надоели», и только переписывалась с несколькими старыми подругами. Своим иностранным родственникам она тоже написала — после большого перерыва — парочку писем, но их ответы поставили ее в тупик: она понятия не имела, о чём говорить с этими людьми. Так что эта переписка быстро заглохла.
Больше всего времени она теперь уделяла рисованию. Она и раньше много рисовала — хотя и очень непрофессионально. Впрочем, большего от нее и не ожидали, а она получала от своих картинок не меньше удовольствия, чем если бы еще и демонстрировала их каким-нибудь знатокам искусства и эти знатоки ее хвалили. Впрочем, знакомые, включая ее детей, действительно любили всё это рассматривать. Даже если они и находили какие-то ошибки или замечали общую неправильность, то сюжеты и выразительность рисунков перевешивали эти недостатки — по крайней мере, для них.
Сейчас же она проводила в комнате, которую отвела для рисования, чуть ли не все дни напролет. Фрэнсис иногда заходила туда, посмотреть, над чем она сейчас работает, или просто поговорить, но в конце концов перестала: ей становилось там как-то неуютно, среди молчаливых портретов незнакомых людей и в присутствии не очень разговорчивой матери. И уж тем более никто не входил в эту комнату в отсутствие хозяйки.
Кажется, последним, что она нарисовала, был автопортрет — немаленький, в натуральную величину. Фрэнсис видела его едва начатым.
— Я не вечная, — объяснила мама, — должна же я оставить вам хотя бы память о себе.
— Ты и так оставишь память, — возразила Фрэнсис.
— Всё равно… Лучше, если это будет что-нибудь материальное. Что-нибудь такое, чтобы вы могли почувствовать, что я по-прежнему с вами.
— Мама, прекрати эти разговоры, ладно? Ты еще нас переживешь.
— Не самая приятная перспектива, — усмехнулась Клодия. — Ладно, в конце концов, если я, к собственному превеликому удивлению, доживу до старости, мне тоже будет приятно посмотреть на собственную физиономию, когда она была еще красивой.
— Ты всегда будешь красивой, — улыбнулась Фрэнсис. — Но такой разговор действительно нравится мне больше, чем «я не вечная».
— Разговоры-то разговорами, но я действительно не вечная, чего притворяться… Хотя, знаешь, один раз мне один… э-э… человек… В общем, он мне вроде как нагадал, что мне не назначена дата смерти, как другим людям. Одно время я фантазировала, что, может быть, действительно буду жить вечно, — хотя он и предупреждал, что совсем не это имеет в виду. Что я не умру, а просто отправлюсь в какой-нибудь другой мир — не в рай, не в ад, а просто в другую жизнь. Или что я, может, исчезну из числа людей, но при этом всё равно как-нибудь… останусь. Что пусть я уйду в ничто, но иногда смогу из этого ничто появляться. Например, если я зачем-то понадоблюсь вам… — Она надолго замолчала, глядя куда-то сквозь холст. — Глупости, конечно. Низачем я вам не понадоблюсь.
Ее не стало через полтора месяца после этого. Она утонула во время катания на лодке. Тело так и не нашли — хотя искали долго и старательно.
— И куда это годится? — даже сказала Фрэнсис. — Безвестной бродяжке и то неприлично умирать так, чтобы даже нечего было хоронить, а она леди.
— Фран, можно же сделать эту… как его… ложную могилу, — сказал Винсент — даже его несколько покоробил такой подход.
— Кенотаф, Вин, это называется кенотаф, и я уже обо всём распорядилась, но всё равно…
Что «всё равно», она не объяснила.
Ни Винсент, ни Фрэнсис не спешили разбирать вещи матери, и в рисовальную комнату тоже не поднимались. Но потом, перед церемонией похорон, Винсент все-таки решил туда зайти. Клодия была странной женщиной — она могла и собственный надгробный памятник спроектировать…
Он стоял у порога и понимал, почему Фрэнсис не любила здесь бывать. Кажется, за последние годы мать резко подскочила в художественном уровне — что было вполне естественно, учитывая, сколько времени она отводила живописи, — но содержание ее картин оказалось слишком странным для него. Портреты изображали незнакомых людей, а может, и не людей вовсе. Они были реалистичны в том смысле, что тени и блики друг другу не противоречили и цвета не переходили один в другой слишком резко, но черты лица, пропорции были непривычными. К тому же все люди на портретах были одеты непонятно во что, а за спиной у них иногда виднелись не самые подходящие для жизни пейзажи. Но были и просто пейзажи — на них смотреть было не намного приятнее. Для многих из них мать зачем-то подобрала высокие — в человеческий рост и выше, — но узкие холсты, и картины в раме смахивали на двери, ведущие… ведущие в места, куда Винсент не хотел бы отправиться. Буйные, больные избытком жизни джунгли, бесцветные и безлюдные городские улицы с гоняемым по ветру мусором, сумрачные болота и поначалу кажущиеся мирными, но всё равно чем-то неуловимо неправильные кирпичные домики, густо оплетенные плющом. Может, в ответе за эту неправильность было всего лишь мамино неидеальное умение рисовать, но от этого было как-то не легче. Завершала эту галерею пейзажей-дверей обычная дверь, нарисованная в натуральную величину. Деревянная, белая, немного облупленная и рассохшаяся. Когда Винсент, простояв перед этой бессмысленной дверью чуть ли не минуту, поймал себя на желании протянуть руку и коснуться тускло блестящей медной ручки, чтобы удостовериться в ее нереальности — или в ее реальности, — его передернуло. И ведь она не так уж хорошо была нарисована — он прекрасно различал грубоватые мазки и неуверенные линии…
Но кроме пейзажей был еще автопортрет. И с ним Винсент вообще предпочитал не встречаться взглядом. Нет, он был не суеверен, он не находил ничего недоброго в том, что что-то нарисовал свой портрет и через недельку умер при странных обстоятельствах, — во всяком случае, он старательно убеждал себя в этом. Но эта женщина на портрете ему действительно внушала страх. Не тем, что это была мать, сейчас уже мертвая, — тем, что это была не она. Кто-то очень похожий. Кто-то другой. Вроде как те трое на лондонской улице — от нее тоже волосы поднимались дыбом, раньше, чем разум осознавал подобие опасности. Поэтому, один раз посмотрев на это похожее, но чужое лицо с чуть косящими глазами и мягкой хищной улыбкой, он все остальные пятнадцать минут своего пребывания в рисовальной комнате старался не поворачиваться к нему ни лицом, ни спиной, а после осторожно завесил портрет и ушел, закрыв за собой дверь на ключ.
А на кладбище он к своему немалому удивлению встретил Леонарда Фалча — который, правда, с трудом вспомнил это имя, когда Винсент к нему обратился. На этот раз он был не в костюме и не в пальто, а в наряде гробовщика.
— Маскируюсь, — объяснил он кратко, хотя Винсенту совершенно всё равно было, во что он одет и почему.
— Вы ведь помните тот разговор в кафе? — спросил он Фалча без долгих предисловий. — Вы допускаете возможность, что эти… существа причастны к ее гибели?
— Нужны очень веские основания, чтобы не допускать такую возможность, — ответил тот. — У меня таких оснований… нет.
— Она действительно мертва? Они не могли просто похитить ее?
— Вселенная устроена сложнее, чем обычно считают, граф, — сказал Фалч, смерив Винсента с головы до ног непонятно что выражающим взглядом. — Если в этом мире она умерла, то в другом может быть жива, а может, наоборот, а может, это не совсем она…
— Мне, многоуважаемый гробовщик, глубоко плевать на иные миры, — сказал Винсент, которому все эти тайны, накрученные непонятно вокруг чего, порядком надоели. — Меня интересует только моя мать. Единственная и неповторимая. Не выдуманные люди из выдуманных историй, которые могли бы быть, но их не было.
— В таком случае должен вас огорчить, — сказал Фалч и без прощания развернулся и ушел. Винсент не знал, что это должно символизировать — то ли скорбь по старой подруге, то ли желание нахамить. Впрочем, отойдя шагов на десять, лже-гробовщик обернулся и крикнул: — Граф, не забывайте одну маленькую деталь… У дамы, которую вы встретили тогда у магазина, были еще и дети!
Но что делать с этим предостережением, Винсент не знал.
Не знал он и что делать с картинами. Но всё решилось само собой, когда Фрэнсис, схватив меч, помчалась вверх по лестнице, влетела, вышибив дверь, в рисовальную комнату и покромсала там всё в лоскуты и щепки. Винсент обхватил ее, чтобы остановить, не без страха, но его самого она резать в капусту не стала, только уткнулась лицом ему в грудь и бессильно заплакала, причитая:
— Она говорила, что не уйдет насовсем… Она говорила, что вернется, если будет нужна… Она всегда так говорила… Она всегда врала… Она всегда всем врала…
Потом выпрямилась, вытерла слезы, подобрала выроненный меч и пошла вниз, напоследок сказав Винсенту:
— Только не говори никому, что я плакала, ладно?
--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/
@темы: Амбер, Kuroshitsuji, Бред, Креатив, Фанфики