Во-первых, в крепости нет пороха...
Следующего лета Винсент ожидал с нетерпением. Но, вопреки его ожиданиям...Следующего лета Винсент ожидал с нетерпением. Но, вопреки его ожиданиям, поначалу всё было так, будто ничего не произошло. Будто не было этой несуществующей реки, от которой они вышли к Фантомхайв-мэнору так быстро, будто он всегда стоял на ее берегу. Когда он спрашивал об этом у мамы, она отвечала:
— Всему свое время, и, кажется, я еще десять лет назад сказала тебе, что о некоторых вещах не стоит распространяться. В первую очередь ты человек, а всё, что может тебе полагаться сверх того, от тебя не убежит. Ты получил представление о наших возможностях и шанс поверить в них, к другому я и не стремилась.
Он и с Фрэнк пытался обсуждать то путешествие, вдвоем они вспоминали свой путь, восстанавливая его в малейших деталях, один раз безуспешно пытались повторить его, пересказывали друг другу всё, что знали об иных мирах. Фрэнк припомнила несколько случаев из самого раннего детства, когда она начинала рассказывать об увиденном на прогулке и взрослые смеялись и называли ее фантазеркой и врунишкой, хотя всё, что она говорила, было чистой правдой, — правда, содержание своих рассказов она уже не могла воспроизвести, в памяти осталась только жгучая обида. Вспоминали они и другие странности, которые, как им начало казаться сейчас, всегда окружали маму. Всегда исполняемые обещания «срезать путь» и прийти раньше, чем подсказывали расчеты, разбитые чашки, которые потом обнаруживались в сервизе так, будто он никогда и не переставал быть полным. То, что она называла врачей бесполезными знахарями и не разрешала папе прибегать к их услугам, а сама вообще никогда не болела. Даже то, что у самих Винса и Фрэнк ссадины и царапины, кажется, заживали быстрее, чем у других детей (Винс по этому поводу вспомнил, что, когда он один раз, вычитав где-то, что у тритонов заново отрастают оторванные лапки, собрался проверить это предположение на практике, а на мамино возмущенное «А если бы тебе ногу оторвали?» резонно ответил, что это совсем другое дело, потому что у него-то ничего не отрастет, она с угрожающей улыбкой наклонилась над ним и спросила: «Ты уверен?» — сейчас этот момент почему-то казался ему значительным и зловещим).
Но информации было слишком мало, чтобы из нее сложилась какая-то достойная уважения картина. Они даже не определились с тем, что из их воспоминаний было на самом деле, а что привиделось. Винсент философски считал, что разницы особой нет — если о воображаемый камень можно споткнуться так же больно, как о настоящий, то переступать через него надо с одинаковой осторожностью, — Фрэнк же этот вопрос почему-то очень волновал.
Итак, оставив за спиной нерешенную загадку, Винсент по уши зарылся в дела, которые подкидывал ему отец. Он не думал, конечно, что принять на себя все его обязанности действительно придется уже в близком будущем, но помогать в чём-нибудь был не против уже сейчас. Он чувствовал себя достаточно взрослым для этого, а разгадывать чужие хитрости и наказывать чужие гадости оказалось довольно увлекательно — даже если последнее решение пока еще никогда не оставалось за ним.
— Больше никто не будет проворачивать свои дела под моим именем, я за этим теперь слежу, — говорил отец самодовольно. — Усек, Тальпа?
Эти его попытки говорить на молодежном жаргоне и называть Винсента школьным прозвищем — более уважительным из двух, это тоже следовало отметить, — были такими глупыми и такими милыми, что Винсент начал понимать, почему маме могло захотеться проворачивать его дела самой.
Так прошла где-то половина каникул, а потом мама опять позвала его и Фрэнк на прогулку. И еще раз. И еще несколько раз.
Что по сравнению с местами, которые он повидал тогда, какие-то река и лес! Горы, песчаная пустыня, безжизненный берег моря, странный южный город, пестрый тропический лес, другой город, в котором дома громоздились до самого неба, а по улицам ползли самодвижущиеся машины с людьми — места, которых не было на карте, которых вообще нигде не могло быть… Правда, ту огромную реку Винсент всё равно не мог забыть, но и эти новые миры он тоже любил — даже когда в них встречалось что-то уродливое или опасное на вид.
Тревожное чувство он ощутил во время этих прогулок только раз. Когда они оказались в городе, очень похожем на Лондон — Винсент вообще не заметил никакой разницы, кроме нескольких вывесок, а Фрэнк, наоборот, недовольно морщила нос и говорила, что всё здесь неправильно и надо уходить отсюда поскорее. Он поначалу ее не слушал — до того момента, когда, рассеянно разглядывая толпу, вдруг не наткнулся взглядом на девочку, ужасно похожую на Фрэнк — только волосы у нее вились сильнее и платье было не желтое, а зеленое. И только после этого — глянув на настоящую Фрэнк, убедившись, что она никуда не делась, снова посмотрев на ту незнакомую девочку и подняв глаза — увидел рядом с ней юношу примерно своего возраста. Винсент не сразу осознал, что с ним не так — асимметрия человеческих лиц делает их непохожими на то, что видно в зеркалах, а у этого парня была родинка на левой щеке, которую Винсент не привык видеть справа.
Итак, одни Винс и Фрэнк стояли на одной стороне улицы и смотрели на других Винса и Фрэнк, стоявших на другой стороне. Чувствуя, как, несмотря на жару и духоту, кожа покрывается мурашками, Винсент медленно, боясь подтвердить свои опасения, начал переводить взгляд на высокую женскую фигуру, видневшуюся на краю поля зрения рядом с теми двоими, и тут мама тронула его за рукав и голосом, с которым не хотелось спорить, сказала:
— Пошли отсюда скорее, пока они нас не увидели.
— Кто это? — спросил Винсент, когда она увлекала его в переулок. Фрэнк вертела головой, пытаясь понять, о ком идет речь.
— Жители соседнего отражения, — ответила мама так, будто это что-то им говорило. — Неудивительно, что они похожи на нас… На вас. Со мной, думаю, другая история — у таких, как я, бывают собственные отражения…
— Отражения? Это что, наш мир будто в зеркале отразился?.. — Вопрос, кто эти «такие, как я», Винсент благоразумно оставил на потом.
— Да нет, они просто называются так…
Именно там она и вывалила на них все знания, которых они уже почти год не могли от нее добиться. Демонстрируя на ходу свои способности, проходя отражение за отражением — огромный безумный город и мертвый океан под черным небом она показала именно тогда, — доставляя их за считанные минуты на другие материки, вытаскивая из ниоткуда стаканчики с мороженым, исчезая и появляясь. Рассказывая свою историю и историю вселенной — вперемежку, чтоб было понятнее.
После всего этого стало как-то не до того, чтобы бояться собственных двойников. Но страх этот остался, просто затаился.
Через неделю они еще раз походили по «отражениям» — побывав в каком-то жутковатом месте, где надо было считать про себя минуты, потому что время там, как объяснила мама, текло в двенадцать раз медленнее, чем на Земле, и легко можно было пропасть из своего мира слишком надолго. Винсент не очень понимал, к чему эти сложности, но это всё равно было здорово, и даже Фрэнк, к непонятным вещам относящаяся с опаской, сейчас перестала осторожничать и погоняла по двору за каким-то пискливым существом неизвестной видовой принадлежности. А мама тем временем играла в непонятную настольную игру с незнакомыми парнем и девушкой, которые беспрерывно лыбились, показывая чересчур острые и многочисленные зубы, называли ее то Клаудией, то леди Клодин, то высокородной кузиной, и вообще отпускали шуточки, понятные только им троим (или даже им двоим), но никак не Винсенту.
А потом всё закончилось.
Во время следующей вылазки они снова вышли к городу с огромными домами — кажется, к тому же, что и в позапрошлый раз. Винсент опять пропустил момент, когда одежда всех троих изменилась, — оказавшись там впервые, он был слишком ошарашен и придавлен всеми этими звуками, цветами, размерами и скоростями, так что еле мог отдышаться, и ему, понятное дело, было не до таких мелочей, но и сейчас он оказался не готов к тому, чтобы спокойно наблюдать за всем происходящим. Он подозревал, что Фрэнк перемену одежды пропустить не могла — эта кошмарная юбка, похожая на содранную с окна занавеску, и уродливая пестрая рубашка были слишком непохожи на то, что она обычно носила в жизни. Но спросить не решился — боялся получить в глаз. В самую красивую одежду, пожалуй, облачилась все-таки мама, но чёрт его возьми, если она была сколько-нибудь приличной. Однако так в этом сумасшедшем городе одевались все, и Винсент смирился.
Они бродили по улицам, заходили в какие-то кафе и магазинчики, которые здесь, как ни странно, были, совсем как в нормальном городе. Потом мама отвела их в какое-то место, где можно было, нажимая кнопки, управлять человечками в светящихся окошках — явно нарисованными, но движущимися, как живые.
— Это чудо! — восторженно орал Винсент, вдавливая кнопки до упора, и другие играющие в ту же игру косились на него с неодобрением. А мама смеялась:
— Вот же люди — его только что проводили к другим мирам, где существует настоящее волшебство, а он называет чудом кусок железа с лампочками!
— В куске железа тоже может быть волшебство, — упрямо бормотал Винс, не отрываясь от экрана. Фрэнк за соседним столиком тоже играла, довольно умело, но без радости.
А потом она исчезла. Кто-то из них повернул голову и увидел, что столик пуст. На экране одиноко стоял брошенный человечек.
На следующие каникулы Винсент приехал уже человеком, точно знающим, в какие игры и по каким правилам он будет играть — а в какие не будет. Разумеется, дело было не в одном разговоре на обрыве над рекой. Мать сформулировала единственный способ выживания, который у Винсента был, и, если бы не она, ему рано или поздно пришлось бы сделать это самому. Но он был благодарен ей за то, что она ускорила события.
На первый взгляд то, как он решил жить, сильно смахивало на жизненную философию Роджера Фантомхайва. Но первое, что Вин сделал, когда решил хотя бы попробовать «играть по своим правилам», — это мысленно поклялся себе никогда, никогда, никогда не соединять механически выгоду и правду, не оставлять их параллельными (и даже перпендикулярными) линиями. Он должен был свести их в одно, сделать единственной выгодой правду, жертвовать истиной только ради нее же самой. Логики в этом вообще-то было еще меньше, чем в механистических рассуждениях отца о благе общества и государства, только Винсент этого почему-то не замечал.
Но философствовать о жизни было легко, пока он оставался в школе. Конечно, там тоже были ситуации, в которых непросто сделать выбор, были столкновения разных представлений о справедливости или долге, о том, чего нельзя прощать, и о том, что прощать нужно… Но все они были, так сказать, по росту ему. Он всегда в конечном счете находил решение, которое мог считать правильным, и воплощал в жизнь именно его, а не что-то отдаленно похожее, обгрызенное уступками и неудачами. Его не очень любили в дортуаре — но, пожалуй, все-таки уважали, и мало кто сомневался, что префектом в следующем году станет именно «Родинкус» Фантомхайв.
Однако весь этот богатый опыт улаживания школьных драм слабо годился там, где надо было разбираться с шантажом в высшем свете или противостоянием двух банд лондонского дна. Винсенту предстояло обтесать свою — или, так уж и быть, изначально мамину — теорию так, чтобы она и здесь не давала сбоев, не вынуждала снова разделять правильное и полезное, а соединяла их в единый кулак. Чтобы не пришлось когда-нибудь в будущем, когда придется взяться за дело по-взрослому, ненароком пожертвовать собой (или кем-нибудь другим) там, где правильнее было бы спастись, или, наоборот, цепляться за личное спасение там, где полезнее было бы пожертвовать. А ведь надо было принимать в расчет еще и репутацию — там, в школе, ему всегда как-то удавалось оставаться над схваткой, проходить сквозь заслоны недоброжелательно настроенных или просто несогласных товарищей по дортуару, как привидение, или скорее как слово сквозь материю — не пачкаясь. Здесь это у него вряд ли бы получилось.
И всё же Винсент не сомневался в том, что, как только возникнет необходимость, он справится и с обязанностями цепного пса королевы, и с управлением поместьем или недавно созданной фабрикой. Как он всегда справлялся со всеми своими обязанностями — может, не блестяще, но не давая поводов для стыда. О том, что все эти заботы обычно не передаются просто так, а наследуются, он не задумывался слишком глубоко: все люди смертны, это аксиома, и к некоторым вещам надо быть готовым всегда, для этого совсем не обязательно с нетерпением их ждать.
А вот сам отец, похоже, видел в нём не столько преемника, сколько помощника.
— Клодия решила отойти от дел, пока Фран не вырастет, — говорил он, — но, на счастье, уже вырос ты, так что сможешь заменить ее хоть немного.
И Винсент ее заменял — как умел.
С самой матерью ему опять долго не удавалось восстановить контакт. Будто за время его отсутствия они оба забывали язык, на котором должны были говорить, и вынуждены были обмениваться ничего не значащими фразами из разговорника. Зато Винсент неожиданно обнаружил, что уже может разговаривать с Фран. Он-то привык считать ее чем-то вроде говорящей зверушки — поначалу дикой, потом, усилиями мамы, основательно выдрессированной. Она была младше него в семь, потом в четыре, потом в три, потом в два раза — всё это была слишком большая разница, чтобы не смотреть на нее свысока. Даже в моменты, когда она его восхищала.
И вот тут оказалось, что она не просто следует распорядку, но и живет. Не просто может зазубрить параграф из учебника, но и способна сделать какие-то выводы из того, что в нём написано. Что она может рассказать о своих мыслях, а Винсент может ей ответить, и это совсем не глупо и не стыдно — всерьез говорить о чём-то с десятилетней младшей сестрой.
Маме это, похоже, нравилось, но по причине, не очень заслуживающей понимания:
— Она будет сестрой пса королевы. Родные таких людей должны либо не иметь с ними вообще ничего общего, либо быть настоящей семьей.
Что до отца, то он, кажется, возможность «не иметь ничего общего» даже не рассматривал — для него семейный долг был чем-то священным. Пожалуй, даже более священным, чем благо-общества-и-государства.
Иногда Винсент и Фрэнсис уходили гулять по окрестностям — если мать соглашалась освободить ее от занятий, а отец — его от помощи в делах. Впрочем, это бывало не так уж редко. А иногда мать опять присоединялась к ним, как тогда, в прошлом году, или как совсем давно, в детстве. Просто молча бродить она не любила, и эти прогулки обычно превращались в уроки, которые все трое могли давать или отвечать друг другу. Клодия Фантомхайв по-прежнему была женщиной на редкость образованной: попытки сделать из дочери супердевочку не давали ей потерять форму, и не только физическую.
Пару раз они ездили с мамой в Лондон — то по делам, то просто так. И во время одной из этих поездок произошло одно событие, которое Винсент при всём желании не мог назвать значительным — но и обычным и легко объяснимым назвать не мог.
Они стояли у витрины магазина, что-то рассматривая. Точнее, на витрину смотрели «дамы» — мама и Фран, а Винсент просто глазел по сторонам, думая о чём-то очень далеком от людной городской улицы. И вот тут краем глаза он увидел на противоположной стороне улицы их.
Подростка, очень похожего на него самого — кажется, он различил даже родинку под глазом — и похоже одетого; девочку примерно такого же возраста, как Фрэнсис, только с другой прической и в другом платье. И женщину, тоже высокую, тоже темноволосую, тоже выделяющуюся из толпы, как существо другой породы, как дикое животное среди домашних.
Он не успел рассмотреть этих троих как следует — в тот момент, когда он обратил на них внимание, они уже уходили. Только девочка обернулась несколько раз, и Винсент мог удостовериться, что она действительно очень похожа на Фран — не только чертами лица, но и выражением, и манерой сжимать руки в кулаки, даже походкой. Винсент в тот момент впервые убедился, что «волосы зашевелились на голове» — это не просто фигура речи. Он мог сколько угодно рассуждать о том, что подобие было не таким уж абсолютным, что, заметив грубую общность возраста и цвета волос, он настроил свое восприятие на додумывание более тонких сходств, что даже в присутствии среди английских женщин одной смахивающей на маму (может быть, тоже какой-то южанки) и наличии у нее двух детей, похожих на нее так же, как похожи на Клодию Фантомхайв они сами, нет ничего сверхъестественного. И всё же ему было страшно, и голос разума ничего не мог с этим поделать.
Он никому не рассказывал об этой встрече. Если она и имела значение, сейчас его всё равно нельзя было определить. Винсент уже был достаточно в курсе отцовских дел, чтобы считать себя в состоянии определить самому, относится к ним какой-то факт или не относится. Эти двойники никакой известной угрозы в себе не несли, в этом Винсент был уверен, а от неизвестной обороняться бесполезно — лучше подождать, пока что-нибудь прояснится.
И, в конце концов, он — хотя и вряд ли признался бы себе в этом — боялся не только того, что эти трое были реальны, но и того, что их никогда не существовало.
Один только раз он попробовал заговорить об этом с Фран — окольным путем, делая вид, что это кстати пришедшаяся шутка. Винсент, хотя и любил подобные словесные маневры у других (родителям они удавались на славу, обоим, хотя и в несколько различающихся стилях), сам пока не очень в них преуспевал: рассудком он понимал, что его обычная ровная, чуть насмешливая интонация и не требует особого артистизма, чтобы изобразить естественность задуманной фразы, но на практике всё равно немного переигрывал.
Но вряд ли лишняя улыбка или некстати повышенный тон были причиной того, что в ответ на его «Вряд ли во всей Британской империи найдется еще четверо таких же ненормальных, как мы, — ты таких случайно не встречала?» сестра молча подняла на него глаза, а потом отвернулась и, махнув рукой, ушла в другую комнату.
Они не долго бегали по залам и лестницам этого странного магазина, рискуя потеряться сами. Минут через пять, когда стало ясно, что Фрэнк в пределах видимости нет, мама остановилась, дернув за рукав Винсента, который как раз собирался устремиться в какой-то зловещий коридор с надписью «Посторонним вход воспрещен», и сказала:
— Постой. Так мы ее не найдем, давай я своими средствами…
Винсент довольно смутно представлял, в чём эти средства состоят, но было не до расспросов и уточнений, так что ему оставалось только нервно следить за тем, как мать, не двигаясь с места — только голову чуть поворачивая и пальцами перебирая в воздухе, — вглядывается в что-то невидимое. Это было недолго — она повернулась к нему и сказала:
— Я знаю, где она. Пойдем.
Спустившись бегом по движущейся лестнице, они пронеслись мимо большого и безлюдного мебельного отдела и повернули в пустое узкое и светлое пространство позади него. Там, на подоконнике одного из окон, между двумя цветками в кадках, сидела, постукивая каблуком по стене, Фрэнк — еще одним понурым растрепанным цветочком.
— Что это значит? — тут же наскочил на нее Винсент. — Мы чуть с ума не сошли, оббегали весь этот проклятый магазин. Я думал, у меня сердце сейчас выскочит! Чёрт возьми, ты что, не понимаешь, что по отдельности мы не вернемся домой, что никто тебя здесь домой не вернет?..
Мама тронула его за плечо, и он замолчал. Фрэнк, уставившись на него припухшими глазами — хотя сейчас она уже не плакала и даже голос был спокойным и злым, — заговорила:
— Я это как раз понимаю. А ты ведешь себя так, будто с цепи сорвался. Я хочу домой.
— Замечательно, — мрачно сказала мама. — Ты хочешь домой и вместо того, чтобы сказать, как ты хочешь домой, ты убежала, чтобы мы полчаса тебя искали в этой путанице и имели все шансы не вернуть тебя домой вообще. На Земле ты проявляла больше способностей к логическому мышлению. А если бы я не могла найти тебя? Если бы я это попросту не умела?
— Я хочу домой… — повторила Фрэнк тихо. — Я больше не могла там сидеть, там было противно и душно, и все орали, а мне надо было подумать.
— Ты подумала? — спросила мама спокойно.
— Да, — с вызовом ответила Фрэнк. — Я больше не хочу бывать в отражениях. Никогда и ни за что. — И, увидев, наверное, с каким неподдельным ужасом — иначе это назвать было нельзя — смотрит на нее мать, торопливо добавила: — Я буду делать всё-всё, что ты скажешь. Я буду такой, как ты хочешь, я на кусочки себя порежу, я ничего не буду бояться, но в отражения я больше не хочу, я хочу домой.
Тогда произошло то, чего Винсент от мамы никак не ожидал. С лицом, перекосившимся от гнева, она прошипела что-то на неизвестном языке и с размаху ударила кулаком по белой переборке между отделами. Фрэнк вжалась в стекло, расширившимися от ужаса глазами глядя на дыру с окрашенным кровью зазубренным краем, которая образовалась в двойной пластине из неизвестного материала. А мать заплакала навзрыд и, закрыв лицо руками, прислонилась к подоконнику.
— Не надо, может, еще можно как-то поговорить… — попытался успокоить ее Винсент, хотя больше всего ему хотелось сейчас исчезнуть, даже не домой переместиться и не в отражениях укрыться, а просто какое-то время не быть — а потом вернуться из ниоткуда, когда всё уже будет закончено и забыто.
— А я что, мешаю вам разговаривать? — спросила она, не переставая реветь. — Или мне что-то мешает разговаривать?
С точки зрения Винсента, плач разговаривать как раз очень даже мешал, но возражать он не стал.
— Так ты можешь объяснить, почему? Неужели из-за того, что у тебя что-то не получается? — спросила, постепенно успокаиваясь, мать и вытерла лицо кулаком, мешая слёзы с кровью. — Или оставить это на потом? Люди, я знаю, не всегда могут одновременно чувствовать и думать.
Фрэнк недовольно дернула подбородком — что-то в этих словах ей не понравилось, — но она ответила:
— Могу. И я тут совсем ни при чём. Я не хочу, потому что это всё ненастоящее.
— Оно такое же настоящее, как мир, в котором ты родилась. Эта земля не растворится под твоими ногами, здесь не больше и не меньше опасностей, чем дома.
— Вот именно — «не меньше»! А если с нами что-нибудь случится? Если с тобой что-нибудь случится?
— Я себя защитить сумею, — мама грустно усмехнулась, — и вас тоже.
— А если все-таки не сумеешь? Ты сама говорила — на каждого бойца найдется более сильный боец… Без тебя мы застрянем здесь навсегда, даже если и выживем. Кто-то должен оставаться дома. Может, у вас с Винсом какие-то большие планы, но графу Фантомхайву нужен хотя бы один живой наследник. Может, ему не получится второй раз жениться.
Винсент не знал, смеяться ему, плакать или злиться — всё это было так неожиданно ужасно. Но потом он увидел, что маме опять явно не до смеха, причем скорее в сторону пробивания стен, чем в сторону плача. И вмешался в разговор:
— Как ты можешь так говорить? Тебе что, совершенно всё равно, выживем мы на самом деле или нет?
— Мне не всё равно! — рявкнула Фрэнк. — Я хочу, чтобы все мы выжили, но вы взрослые и меня слушаться не будете, вам почему-то хочется вместо обычного парка ходить по каким-то несуществующим джунглям, так разрешите мне решать хотя бы за себя, хотя бы раз в жизни — я не хочу больше ходить в эти ненастоящие места!
— Они настоящие, — тихо сказала мама. — Не менее настоящие, чем Земля.
— Ты понимаешь, что это значит? — воскликнула Фрэнк. — Что Земля не более настоящая, чем вся эта ерунда! Ты же сама говорила, наш мир — это тоже только одно из отражений. Такое же, как все, просто ты случайно поселилась в нём.
— И что из этого следует?
— Наш мир ненастоящий. Как движущиеся картинки в той игре. А я не хочу… Не хочу жить в ненастоящем мире. Не хочу знать об этом. Я человек, ты сама сказала. Я хочу жить так, как живут люди.
— Ты выбираешь этот путь? Путь человека?
— Да!
— Из трех, даже четырех, что перед тобой лежали?
— Да! Я не хочу кататься на драконах, не хочу быть королевой в сказке, не хочу за пять минут добегать до Австралии, не хочу в Амбер, не хочу в Хаос — ничего этого я не-хо-чу!
В коридорчике повисло долгое молчание. Потом Винсент обратился к маме:
— Ну ладно… У тебя ведь остался еще я.
Она, будто не до конца понимая смысл слов, медленно перевела глаза на него, и он прочитал в этих сосредоточенных на какой-то заблудившейся мысли карих глазах, что для нее это не утешение. И, возможно, даже не вариант.
Винсент решил все-таки выяснить, почему его невинная шуточка произвела на Фран такое впечатление. Найти он ее смог не сразу — из-за того, что не сразу пошел за ней, она успела затеряться где-то в особняке. Правда, потом он вспомнил, как она любит одну комнатку на верхнем этаже — маленькую и жутко неудобную, на его взгляд, но зато хорошо освещенную. Если Фран хотелось почитать что-то просто для себя, а не по заданию, порисовать, поиграть с тайком сохраненными куклами, об отказе от которых она давно объявила, — она забивалась именно туда.
Сейчас она тоже оказалась здесь. Судя по лежащим у нее на коленях пяльцам, на этот раз она собиралась не читать или играть, а вышивать — такое желание находило на нее еще реже. Но то, за чем ее застал Винсент на самом деле, было куда более невероятным, чем попытка распороть и заново начать старую вышивку с оленями. Фран плакала.
Винсент не видел ее плачущей уже лет шесть. Он вообще не думал, что она это умеет. Но сейчас она сидела на своей неудобной табуретке, согнувшись почти пополам, уронив голову на руки, и всхлипывала самым что ни на есть человеческим образом.
— Фран, — растерянно сказал Винсент. — Фран, я что, чем-то тебя обидел? Если так, то я нечаянно. Ты мне просто объясни, я пойму и больше так делать не буду.
Фрэнсис, не поднимая головы, замотала ею из стороны в сторону. Винсент пододвинул поближе второй стул, стоявший когда-то в столовой, пока не сломался, и присел рядом:
— Тогда расскажи, что не так. Если думаешь, что я тебя за что-то ругать буду, ты не бойся, я… просто придумаю, что можно сделать, чтобы не было хуже — ну хватит, Фран, я же не могу вот так сидеть и нести чушь, даже не зная, о чём идет речь! Что-нибудь случилось?
Фрэнсис опять качнула головой и сказала:
— Ничего не случилось. Всё так же, как было всегда. Прости, что тебе пришлось увидеть меня в таком виде, я никогда… — она шмыгнула носом, — никогда не запираю двери, поэтому и сейчас не догадалась.
— Да это-то ерунда… Увидел и увидел, при своих-то можно. И часто ты так… бываешь в таком виде?
— Нет…
— Ну подними голову, хватит. Разговаривать с твоими косичками, конечно, очень мило, но…
Фран заревела еще горше. Винсент пару секунд покрутил в голове версию, что трагедия Фрэнсис как-то связана с ее прической, откинул ее как неперспективную и снова заговорил, благо Фрэнсис опять немного притихла:
— Хорошо, можешь плакать дальше, я мешать не буду. Но все-таки скажи, в чём дело? Всё ведь началось с того, что я сказал, какие мы ненормальные и уникальные.
— Я об этом, — не стала спорить Фрэнсис, — часто думаю. О том, что мы никогда не будем жить как все люди.
— Э-э… Потому что папа цепной пес королевы? Да ну, ерунда. Если ты хочешь жить нормально, по-человечески, тебе никто это не запретит. Вырастешь, замуж выйдешь.
— В этом-то и дело, — всхлипнула Фрэнсис. — Я вырасту и уйду. А ты останешься. И даже если не уйду — всё равно тебе придется всем этим заниматься. А я никак не смогу это изменить. Это так глупо — быть всего лишь сестрой.
— Ты хочешь сказать, что сама хотела бы… Ну, вместо меня?..
— Вот еще! Меня от одних разговоров ваших мутит, когда я их слышу. Но ведь получается, что я в нашей семье такая одна. И ты, и мама, вы все с папой заодно, а я… Ну да, я могу кому-нибудь голову отрубить, запросто, девочке в десять лет обязательно надо было это уметь! Только кому это понадобится? Вам от меня никакой пользы…
Винсент недоумевающе почесал в затылке:
— То есть ты одновременно хочешь приносить какую-то пользу и не хочешь приносить какую-то пользу? И из-за того, что так не получится, ты хотела бы родиться в обычной семье и не быть папиной дочерью и моей сестрой?
— Да, — кивнула Фран, по-прежнему не поднимая лица. — То есть… Я, конечно, хотела бы быть папиной дочерью, и твоей сестрой, и маминой дочерью… И даже чтобы Танака, и Эмма, и Джейми с нами жили… Но я не хочу, так не хочу, чтобы папа занимался всеми этими грязными делами…
— Ну, в конце концов, я могу и не становиться псом королевы, — выпалил Винсент и сам удивился, как это он мог произнести такую чушь. — Нет такого закона, чтобы эта должность была наследственной… Да что там, в законах ее вообще нет. Просто так сложилось, что этим всегда занимались Фантомхайвы. А сейчас начнет заниматься кто-нибудь другой, что с того? Ну, если действительно… будет в этом необходимость.
Фрэнсис только сейчас выпрямилась, вытаращилась на него, вытирая глаза:
— Ох, нет, Винс. Я хочу сказать… Если ты сам не хочешь… Если тебе самому всё это не нравится так же, как мне, да хотя бы вполовину так… То ты можешь отказаться. Но ты не должен меня слушать. Я всего лишь твоя сестра, и… Я буду хорошей сестрой. Что бы ты ни решил.
— Я понимаю, Фран. Я на тебя ответственность и не вешаю.
— Как мама была хорошей женой, — продолжала Фрэнсис, не слушая его. — Как все остальные женщины нашего рода — если бы они были плохими женами и сестрами, мы бы просто не выжили, правда?
Винсент улыбнулся:
— Конечно. У каждого из нас свои заботы. Но если когда-нибудь понадобится кому-нибудь отчекрыжить голову мечом — я придержу его для тебя, Фран.
Она тоже улыбнулась сквозь слёзы и сказала:
— Ты только маме не говори, что я плакала, ладно? Да и папе тоже.
— Не скажу, — кивнул он. — Ну и, что ни говори, мы действительно довольно-таки чокнутая семья? И если бы ты увидела где-нибудь еще троих таких, ты бы точно удивилась.
— Я бы обрадовалась, — сказала Фрэнсис. — Пусть они с твоим отребьем и разбираются, эти трое, а мы бы бросили всё и уехали куда-нибудь к чёрту на кулички!
А потом были еще одни каникулы — Винсент запомнил их очень хорошо. Мама когда-то рассказывала о картинах жизни, пролетающих перед глазами людей в последние мгновения перед смертью, и Винсент как-то подумал, что это лето обязательно должно вспыхнуть в его памяти, когда он будет умирать, — несколькими отрывками, перепутанными, утратившими логику и последовательность, но живыми.
В одной такой картине он снова будет спускаться вниз по длинной лестнице с осклизлыми ступеньками, и от каменных стен будут сдвоенным ритмом отдаваться шаги — его и мамины. Как она оказалась там вместе с ним, как ему самому доверили осмотр места происшествия? Этого он не помнил. Помнил лишь, как свет двух фонарей выхватывал из темноты разбросанные тела и как мама, вглядевшись в какую-то надпись на стене, вдруг сдавленным голосом крикнула: «Уходим!» — и начала отступать назад к лестнице. Как из темноты вышли какие-то… фигуры. Бесформенные, с горящими глазами. Подходя и со стороны лестницы тоже. Как мама, схватив Винсента за руку, дернула его куда-то во мрак, и они побежали что есть силы, и в темноте замаячил полукруг дневного света, но лишь у выхода Винсент догадался, что туннель этот проходил через другое отражение. Как она, после того как они миновали еще пару-тройку отражений и оказались в каком-то заброшенном городе, сказала сквозь зубы: «Они нас догоняют, жди здесь» — и помчалась обратно вперед, оставив его в загаженном голубями дворике и на ходу доставая стрелу из колчана. Откуда она достала сам колчан и лук заодно? Нет, Винсент знал, как она это делает, но не знал, что это может быть сделано так быстро. Она прыгнула с земли на крышу сарая — о том, что она так может, Винсент тоже не подозревал, — и куда-то выстрелила три раза подряд, а потом двое черных точно так же запрыгнули на сарай с земли и упали, и из ран их вместо крови выплескивалось пламя. А потом, по пути домой, Винсент спросил: «Ты такая же, как они, да?». А она сказала: «Если бы я была такой же, как они, то они бы меня убили, правда? И потом, когда это ты видел, чтобы я начинала гореть от каждой царапины?» — и добавила: «Ну вот, они все-таки меня нашли. Надеюсь, они никому не рассказали, куда собираются?»
А в другой картине они, тоже вместе, будут сидеть в каком-то кафе — название его и местоположение тоже стерлось из памяти, ненужное, неважное, — и к ним подсядет мужчина неопределенного возраста и неопределенных занятий, с лицом, исполосованным шрамами. Мама сказала тогда, что это ее старый знакомый — и ничего больше, даже имени его не назвала как положено. Сначала она спрашивала его о том, почему он обрывал связь, а он ответил, что захотел увидеть ее вживую, и она улыбнулась и покраснела. Но потом совершенно деловым тоном стала рассказывать о том, что произошло в подвале, причем черных существ она обозначила как «те, помнишь?». Он кивнул, машинально проведя мизинцем с крашеным ногтем по шраму на щеке, и спросил, что он должен сделать. А она ответила, что сделать тут можно только одно — быть осторожным, потому что «кто знает, на кого они нацелятся дальше, когда поймут, что убить не могут, а вот сделать больно — запросто, тем более что здесь у них могут быть и личные счеты». Мужчина кивнул и, будто не расслышал этого ответа, повторил: «Что я должен сделать для вас?» И тогда она сказала: «Может быть, я уйду. Ты ведь постараешься присмотреть за всем, что от меня останется?» И он ответил: «Смотря что от вас останется, графиня».
В третьей мама будет рисовать… Точнее, рисовали тогда трое — мама, он и Фрэнсис, но очень скоро они оба забросили свои каракули и переместились к ней за спину. Потому что она спросила: «Что мне нарисовать сегодня? Что вы хотели бы помнить подольше?» И Винсент, сам не зная почему, ответил: «Помнишь ту реку, которую мы увидели с холма?» «Пожалуйста, — усмехнулась она, — я тоже ее помню. А Фрэнк не будет против?» И Фрэнсис молча помотала головой — смущенно, хотя тот, кто ее не знал, сказал бы, что сердито. И тогда мама стала рисовать тот вечерний пейзаж с рекой, а когда Винсент спросил, почему она их самих не рисует, ответила: «Но ведь нас же самих там уже нет, какой в этом смысл?» На что Фрэнсис ответила: «Но ведь это просто картинка, какая разница? Там ведь кто-то должен стоять, кто-то должен это видеть» И мама, кивнув, начала пририсовывать какие-то человеческие фигуры на фоне этого вечернего неба, и это было двойное созерцание: Винсент и Фрэнсис смотрели, как какие-то люди смотрят на реку, — и двойное спокойствие, и это, наверное, был последний по-настоящему хороший вечер, последний во всей не такой уж короткой жизни…
В четвертой Винсент, проходя по галерее над пустым полутемным залом, увидит там мать и отца — и тут же подумает, что, наверное, не надо ему сейчас смотреть на них, но всё равно остановится и будет смотреть, как они танцуют. Потому что они танцевали, там, вдвоем, в темноте и без музыки. Не стараясь выглядеть красиво, сбиваясь с такта, дурачась, тихо переговариваясь. Так хорошо, как никогда не бывало на балах. Так, что впервые казалось правильным и ничего не символизирующим, что мать почти на голову выше, — просто двое людей, таких, какие они есть, пришли в пустой зал потанцевать под музыку, которую никто, кроме них, не слышал. Винсент и подумать не мог, что такое возможно. У кого-нибудь другого — может быть, но не у его родителей. Не у наследника королевских псов и наследницы создателей миров — они ведь были слишком непохожими, разве не так?
В пятой в дверь городского дома ночью постучат, без звонка, именно сразу замолотят кулаком, и сразу станет ясно, что случилось что-то нехорошее, что-то, к чему нельзя быть готовым, даже если готовился всю жизнь. И будут капли крови на плиточках паркета и запах лекарств. И застывшее в бессмысленном напряжении лицо отца — лицо человека, напоследок решившего вести себя в соответствии с идеалами, которым соответствовать не получается. И последние несколько часов. И давно ожидаемое, хотя и не долгожданное: «Винсент, все дела я передаю тебе… А наша мама уж сама возьмет, что надо». И вопрос, который он задал, подманив мать пальцем: «Так все-таки… кто ты? Скажи хотя бы сейчас, я уже не выдам. И не боюсь… ничего не боюсь». И ответ: «Я человек. Я Клодия Фантомхайв. И меня нечего бояться. Правда». Винсент тут вмешался, влез в этот разговор: «Это правда, я видел тех… тех, кого надо бояться. Они другие». Он мог рассказывать об этом долго. О том, что у них — даже когда они выглядят как люди — вместо крови огонь и зубов слишком много. И рассказывал бы, если бы отец его не остановил. Но это всё было неправдой. Полнейшей неправдой.
Шестою будут похороны, красивые, пышные, торжественные — в общем, по всем правилам, отец был бы доволен. Винсент стоял где-то в стороне, тупо глядя вперед, и пытался понять, что у него в кармане — неизвестно откуда взявшееся письмо или какая-то им самим в общем беспамятстве запихнутая бумага. А доставать ее при всех казалось как-то несвоевременно и неприлично, что бы там ни было. Мама возвышалась слева от него, такая же красивая и торжественная, как сами похороны, и всё же неуместная, как и везде в этом мире. А потом, на кладбище, она перекинулась парой слов с каким-то гробовщиком или, может, похоронным распорядителем — Винсент так и не начал разбираться в этих вещах, всю организацию взяла на себя мама. Сначала Винсент обратил внимание только на прическу этого типа — какую-то безумную гриву с косичками, — а потом и лицо его узнал, благодаря жутким шрамам. Это был тот самый, из кафе. «Так все-таки кто он?» — без особого интереса спросил Винсент, потому что к смерти отца этот парень не имел никакого отношения, там всё было ясно, даже оторваться не на ком. «Уже никто, — сказала мама, — к сожалению. А может быть, и к счастью».
Винсент где-то слышал — кажется, даже от мамы, которая под конец жизни слегка поубавила скептицизм и начала спокойно разговаривать о вещах, которые раньше считала чистым суеверием, — что, когда человек умирает, ангел смерти заставляет его вспомнить всю свою жизнь, и в то время как перед мысленным взором человека мелькают картины прошлого, ангел просматривает их вместе с ним и решает, куда отправится его… душа? Энергия? Опыт? Воззрения матери на загробную жизнь и устройство мира вообще были довольно далеки от принятых у честных христиан. Но речь не о них, а о том, что вся жизнь не может прокрутиться в памяти даже на повышенной скорости, остаются только самые важные моменты, те, ради которых стоило жить… или ради избежания которых стоило умереть.
От следующего года у него, наверное, много осталось таких картин, которые должны были в будущем послужить если не к обвинению или оправданию Винсента на страшном суде, то хотя бы к чьему-нибудь развлечению. Если, конечно, ангелы умеют развлекаться человеческими чувствами.
Однажды из комнаты матери раздался ее вопль, скорее угрожающий, чем испуганный, но когда Фрэнсис, Винсент и сам граф Фантомхайв ввалились туда, кто со шпагой, кто с пистолетами, — там никого постороннего не было. На материнском кинжале, торчавшем в двери, болтался невесомый клочок какой-то темной тянущейся материи — пока все четверо передавали его друг другу, разглядывали, щупали и нюхали, он истерся так, что практически растворился в воздухе. Мама, быстро опомнившаяся после нападения, рассказала, что в комнате было трое, двое похожих на человека и одно звероподобное чудовище, их глаза светились в темноте, и что один из «людей» уже после того, как она запустила в его спутника кинжалом, рявкнул что-то на неизвестном языке и выпрыгнул в окно, дав пример остальным. Но следов никаких под окном не оказалось. Единственным свидетельством нападения была та уже не существующая тряпочка, и мама сказала, что «лучше вообразить, будто ничего не было, — это приятнее, чем опасность воображать, будто что-то было». Но сумасшедшей ее никто не считал. Разумеется, она была странная по сравнению с другими людьми, но не настолько, чтобы видеть чудовищ со светящимися глазами и метать в них ножи.
Однажды они сидели в кафе и болтали об одной новой обществоведческой теории, когда к ним подошел какой-то мужчина. Вся одежда сидела на нём как-то криво и мешковато, будто он впервые оделся по-человечески, а из-под шляпы сзади выглядывала седая косичка. Винсент не мог скрыть удивления, с которым глядел на это чучело. «Это мой знакомый, — сказала мама, — и зовут его… Леонард. Леонард Фалч. Мистер Фалч, это мой сын Винсент — вряд ли вы бы его узнали…» Винсент догадался, что имя ненастоящее и придумано мамой на ходу, но задавать лишние вопросы прямо здесь, конечно, не стал. Мама и «Леонард Фалч» немного поговорили о разной ерунде, включая какое-то чудом дошедшее до адресата письмо и школьные успехи Винсента, а потом Фалч спросил: «Так все-таки что случилось, что вы решили проверить на прочность английскую почту и мои нервы?» Тогда мать спокойно, просто, как будто о самых обыкновенных вещах, рассказала о ночном нападении. Подробно — с упоминанием зверочеловека, светящихся глаз, прыжка в окно и лоскутка на кинжале. Даже фразу воспроизвела. Леонард задумчиво водил пальцем по щеке — ногти у него были выкрашены в темно-фиолетовый цвет — и временами улыбался неизвестно чему. Дослушав всё до конца, он сказал: «Знаешь, что они сказали? “Это не она, валим отсюда”. Непохоже, чтобы они были местными. Те не промахиваются». «Вам лучше знать, это же по вашей специальности, — ответила она. — И простите, что не сохранила это… вещественное доказательство. Я не знала, что оно окажется таким непрочным». Он махнул рукой: «Что мне с него? Я всё равно не мог бы отнести его к ребятам в лабораторию, даже в старые времена — друзей у меня там нет, а в сопроводительных бумажках написать было бы нечего. Да, в общем, и так всё ясно. Они искали кого-то другого и вас не тронут». Тогда Винсент, которого накрыло неожиданное воспоминание, непрошено вмешался в разговор: «Есть еще одна деталь, может, к делу и не относящаяся, но раз уж зашла речь о путанице…». Они удивленно посмотрели на него, но сейчас, раз уж он раскрыл рот, ничего не оставалось, кроме как рассказать всё, что он помнил о тех людях на улице, — стараясь говорить спокойно и уверенно, как всегда, и не показывать, что немного побаивается и этого мужчины с фиолетовыми ногтями. Может быть, не так, как двойников, но довольно существенно. Выслушав его рассказ, Леонард нахмурился. «А вот это может быть нехорошо, — сказал он. — Но, с другой стороны, если бы кто-то из нечисти хотел убить вас и занять ваше место, он бы сделал это уже в прошлом году. Ну и, конечно, если кто-то все-таки протянет свои щупальца к вашей семье, я вас прикрою… Или, по крайней мере, отомщу», — и засмеялся. «Я бы предпочла, чтобы до необходимости мстить не дошло, — тоже засмеялась мама. — Но если вдруг что-то случится только со мной — ты ведь присмотришь за Вином и Фран? Обещай, Лео». «Если это всё еще будут Вин и Фран — разумеется, — ответил он. — Эх, если бы я мог сейчас получить доступ к каталогу — помню я, запись мальчика тоже была странной…» А она немного помолчала и сказала: «Даже если это будут уже не Вин и Фран».
Однажды они собрались порисовать — втроем, всей семьей, кроме папы, который рисование не любил и даже в картинах не разбирался. Впрочем, сам Винсент тоже не был ценителем искусства — он умел различать разные стили и школы, разбирался в критериях, по которым одни картины считаются ценнее других, но ему не всегда нравилось то, что, как он точно знал, должно всем нравиться. Оставалось только принять, что в его игре прослыть циничным псевдооригиналом без чувства вкуса было бы невыгодно, и держать свое мнение при себе. Однако речь не об этом. А о том, что мама спросила, что ей нарисовать сегодня, и Винсент вдруг по наитию сказал: «Реку». Он еще хотел добавить: «Помнишь, когда мы ходили в Блэкфорд и срезали путь через лес? Вот так, как она видна оттуда, с обрыва». Но мама, не дав ему договорить, сказала: «Хорошо, только не какую-то из окрестных, просто реку. Я не люблю рисовать по памяти». Винсент сначала был раздосадован тем, что его маленькая манипуляция сорвалась, и занялся своим натюрмортом с овощами, но потом, сделав перерыв для отдыха и взглянув на мамину картину, понял, что не прогадал. Потому что, в конце концов, погулять в лесу он всегда сможет в будущем, прошлое всё равно не вернешь, воспоминания остались с ним… Ничего бы ему не дал тускловатый дилетантский пейзаж. А сейчас… «Мы когда-то разговаривали о том, можно ли случайно придумать что-то, что есть на самом деле или могло бы быть, — сказала мама, будто угадав его мысли. — Я до сих пор иногда об этом думаю. Вряд ли эта река существует — но, может быть, она могла бы существовать?» А он едва догадался кивнуть, не отводя глаз от неоконченной картины, которая, совсем как та тропинка, вышедшая из леса, обещала правду, и опасности, и покой, но всё равно была не для этого, а просто сама по себе — потому что захотела появиться.
Однажды Винсент подслушал, как мать разговаривает с отцом. Это вышло случайно — он, привыкший валяться на траве, растянулся на полу, листая книгу. Ковер перед диваном был не менее удобным, чем уэстонский газон, и более удобным, чем сам диван, так что Винсент без помех погрузился в изучение брошюры с результатами статистических исследований. Отвлекли его негромкие голоса с другой стороны дивана и комнаты. «Пойдем на этот бал? — спрашивал отец. — Мне там на этот раз делать нечего, но, может быть, тебе будет приятно». «А мне-то он зачем? — отзывалась мать. — А Фран еще рановато, лучше устроим для нее какой-нибудь детский праздник». «Ах, Фран, — вздохнул отец. — Небось простоит где-нибудь в углу с таким суровым видом, что ни один мальчик не решится к ней подойти. Современные мальчики — это просто слизняки какие-то». — «Ну, если к ней долгое время не будут подходить мальчики, она сама кого-нибудь возьмет в оборот, он и пикнуть не успеет». — «Что ты говоришь, Кло! Надеюсь, ей не придут в голову такие вещи». — «А что я такого говорю, радость моя? По-моему, я сама тоже не ждала, пока ты отыграешь все положенные церемонии, как журавль на болоте». — «Не говори так. У нас всё было пристойно». — «О господи, пристойно! И когда мы вдвоем вылезли в окно и убежали смотреть на звездный дождь — тоже?» — «Не напоминай. Я был идиотом». — «Ты никогда не был таким сообразительным, как в тот вечер». — Где-то здесь до Винсента дошло, что подслушивать нехорошо, но как-то заявлять о своем присутствии было уже поздно, поэтому он на всякий случай прибился поближе к дивану, положил голову на руки, закрыл глаза и притворился спящим. Но, конечно, продолжал их слышать. А они говорили о какой-то ерунде, смеялись и, кажется, даже целовались. Господи. Он и не думал, что они еще на такое способны, им ведь уже по сорок с лишним лет.
Однажды он получил письмо из дома. Прочитав, сложил его, стараясь делать это как можно спокойнее и аккуратнее, так, чтобы пальцы не дрожали, и только тогда сорвался с места. На то, чтобы получить разрешение съездить домой, у него ушло двенадцать минут. На то, чтобы доехать до городского особняка — пятьдесят четыре. Он знал, что успеет, и он успел. Да что там — у него была еще неделя. На то, чтобы поверить сначала в худшее, потом в лучшее, потом в неизбежное, чтобы успеть обо всём договориться и ничего не успеть сказать. За день до смерти отец жестами подозвал маму и спросил ее, с трудом выговаривая слова наполовину отнявшимся языком: «Все-таки… Что — ты — такое? Если демон… буду знать… что де-моны — это… не зло». Она наклонилась к нему и прошептала: «Если хочешь так думать, то я демон. Наполовину. И ангел — наполовину. Потому что я человек. Я твоя жена. Я Клодия Фантомхайв. Вот и всё».
Однажды, после похорон, когда они уже собрались ехать домой, к ним подошел странный длинноволосый мужчина, в котором Винсент узнал Леонарда Фалча — главным образом по очкам. Он отвел маму в сторонку, она дала Винсенту знак оставаться на месте и не идти за ними. Он поговорили буквально несколько секунд — в основном говорил Леонард, а мама только отвечала коротко и отрицательно качала головой. А потом она вернулась к Винсенту, и они ушли, а Фалч остался стоять там, у старого дерева на краю кладбища, кутаясь в пальто и глядя им вслед.
…Они встретились во время одной из ее деловых поездок — одной из самых первых. Он, впрочем, тоже был в своего рода рабочей командировке.
Клодия стояла у стены, прижавшись к ней, затравленно вглядываясь в темноту, и пыталась перезарядить пистолет. Лук и стрелы были для нее более привычным оружием, но для них на этой земле уже не было места. Тогда она впервые подумала, что, возможно, этот мир становится для нее слишком технологическим — вот если бы переселиться куда-нибудь туда, где порох еще не изобретен (или где его вообще невозможно изобрести — может, она вспомнила об этой возможности, а может, ей не о чем было вспоминать). Но все эти мысли вылетели у нее из головы при виде того, как сквозь полумрак движется нечто, для описания чего ближе всего подходило бы выражение «смерть с косой». Если только представить себе смерть в старомодных очках.
Завороженно следила она за тем, как это… существо подошло к еще подергивающемуся в предсмертных судорогах человеку и легко взмахнуло косой — ее колоссальные размеры Клодия осознала только сейчас, сопоставив с фигурой умирающего. Разматывающаяся кинолента рванулась вверх — может, Клодия даже видела это, видела так же четко, как труп, косу и этот силуэт в балахоне, а может, только догадалась, почувствовала на одной интуиции, что это не просто убийство, что сейчас происходит нечто непостижимое и торжественное.
Затем он сделал еще два шага — длинные волосы, завязанные в хвост, завораживающе покачивались за его спиной — и точно так же вонзил лезвие косы во второй труп. А потом — повернулся к Клодии.
Они смотрели друг на друга долгие несколько секунд — как будто в отражении со слишком медленным временем. Она не видела его глаз — только равнодушный блеск линз, и, возможно, это было страшнее всего. Но кто бы и что это ни было — Клодия не собиралась продавать свою жизнь задешево. Только не решила еще, что его скорее возьмет — пуля или кинжал.
Сражение не понадобилось. Он отвернулся — махнул хвостом, можно сказать, — и ушел. С той стороны улица заканчивалась тупиком, но Клодия не сомневалась, что, последовав за ним, не нашла бы никого. Так же, как она не нашла на телах убитых ран от этой косы. Кто-нибудь другой на месте Клодии решил бы, что всё это ей померещилось, но она считала реальным всё, что было реально для нее. Этот мужик в очках — реальным был.
Она не думала, что такое повторяется. Что человеку может представиться шанс присутствовать при таком дважды — даже один раз она считала насмешливым подарком судьбы, знаком собственной необыкновенности. Оно и не повторилось. Второй раз они встретились при свете дня, среди людей, без оружия. Через два с половиной года после того ночного столкновения.
Увидев его в толпе, она поняла, что он ждал ее, что он уже давно стоит и наблюдает — а ее чутье впервые подвело ее, не предупредив об опасности. Узнала она его сразу — хотя его волосы сейчас были не то скрыты под шляпой, не то вовсе срезаны, и хотя за очками она наконец-то увидела его глаза. Они были зеленые. Клодия когда-то мечтала о таких зеленых — может, даже осуществляла порой свою мечту, пока не поняла, что в этом нет смысла.
Он стоял перед ней, и она снова думала о том, что, возможно, ее время пришло — так рано, так невообразимо рано, она ведь только начала, — и снова искала способы отразить неминуемый удар. Которого опять не последовало. Вместо него был разговор — примерно такой, начавшийся с вопроса:
— Кто вы?
Она не успела придумать подходящий к ситуации ответ, прежде чем он прибавил, забавно склонив голову набок:
— Вас нет в моих списках, графиня. Более того, вас нет ни в каких списках.
То, что он знал ее титул, означало, что, по крайней мере, представляться не придется. Поэтому она спросила:
— И что это значит?
— Ничего, — сказал он. — Ровным счетом ничего. Это не значит, что вы будете жить вечно, — он развел руками. — Я бы не имел права рассказать вам об этом, если бы это было так. Это только значит, что вы родились не в этом мире — или что вы не в нём умрете, или и то и другое, — здесь он улыбнулся. Ей понравилось, как он улыбается.
— Я не знала, что вы действительно существуете, — сказала она вместо ответа. Да и, в общем, зачем ей было отвечать? Кем бы он ни был, кем бы ни была она сама, он знал достаточно, чтобы понять о ней всё. И, если уж ей довелось поговорить с самой смертью, ей интереснее было приобщиться к его знаниям, чем выкладывать свои.
— Я никогда не видел таких, как вы, — продолжал он, а может, ответил на ее реплику, но потом всё равно вернулся к своему. — Я слышал разные истории… При моём возрасте это немудрено. Но встречать не встречал. Вы мне расскажете вашу историю?
— И в награду я получу только то, что вы меня не убьете? — усмехнулась она.
— Ну я же не демон, чтобы обещать что-то другое, — ответил он.
Может, ее история действительно могла показаться новой даже жнецу. А может, ему, наоборот, было интересно одно — чем «заслужила» простая смертная женщина исключение из списков живых и мертвых. Но если в первом случае было достаточно одного краткого рассказа, чтобы понять, что она такое, то во втором потребовалось бы много вопросов и ответов — не ведущих никуда: все разгадки лежали за пределами мира, к которому он был приставлен.
Так или иначе, им было о чём поговорить. И они не разошлись навсегда в разные стороны после того, как первые темы для разговоров были исчерпаны.
Это была долгая история, преисполненная страстей и драм, крови и слёз. Может, она сразу стала такой, а может, поначалу всё было вполне мирно и размеренно. Может, всё началось с шутливого побратимства, перешедшего в нешуточную одержимость друг другом, и они бесцельно шлялись вдвоем по мирам, в которых никогда не бывали раньше, в которых никого из знакомых нельзя было встретить, — больше всего им полюбился один, дождливый и пропахший зеленью, время в нём текло намного быстрее земного, так что секунды там пришлось бы считать нараспев и по слогам, если бы кому-нибудь взбрело в голову этим заниматься. А потом было неожиданное нападение из темноты, с боем двоих против полутора десятков, со свистом косы и блеском кинжала, холодным огнем нечеловеческой крови, вырывающимся из смертельных ран, и липкими фонтанами почти человеческой, с сухим хрустом расколовшихся под чьим-то каблуком очков. С одиноким плачем и тяжестью безжизненного тела в обессилевших руках. И много отсчитанных по слогам секунд в шалаше среди мокрой лесной травы…
И внезапное озарение: «А ведь меня теперь тоже в списках нет». И задумчивые рассказы Клодии о том, каково это — жить среди людей, встречать и прощаться навсегда, а потом, вернувшись лет через пятьсот, выдавать себя за собственного дальнего потомка. Поддельная жизнь, которую она выстраивала для него так же старательно и досконально, как для себя. И оказавшаяся слишком отделенной от ее жизни — потому что две подделки уже не могут доказывать настоящесть друг друга. В конце концов они остались друзьями. Как и собирались в самом начале.
А может быть, это он иногда тайком показывал ей соседние миры — те, в которые сам был вхож. И она, держа его за руку, вглядывалась, вслушивалась, вдыхала запах разогретого лака, мокрой земли или горелых спичек, пытаясь вспомнить что-то, чего никогда не знала. Он относился к ней с удивленной осторожностью, как к чему-то хрупкому, маленькому и непонятному. Как к редкой зверушке, в существование которой никто не верит и которую ему неожиданно удалось приручить. Иногда, очень редко, когда в этом возникала необходимость, он помогал ей в делах — находил информацию, недоступную никому из смертных, убивал тех, кого надо было остановить раньше срока, подделывал списки… Его поймали на самом простом и безобидном — предсказании времени убийства.
Когда исключают из числа живых человека — ломают его оружие. Но сломать косу смерти невозможно, только разобрать на детали, а это не очень эффектная процедура. Поэтому, когда исключают кого-то из числа жнецов, ломают его очки.
Он заскочил к ней на прощание, пообещав вернуться, когда до него никому не станет дела — кроме нее, конечно. Сочетание нечеловеческой близорукости и нечеловеческой ловкости превращало каждый его шаг в диковинный безошибочный танец, и Клодия смеялась и плакала одновременно. Он исчез в темноте, там, где, как она знала, был тупик, и где, как она знала, не обнаружится никаких следов.
Может, случилось одно, а может, другое, а может, нечто среднее, или и то и другое, или вообще ничего. Так или иначе, они расстались — рано или же поздно, по собственной воле или по вине обстоятельств, расплачиваясь за грех или за преступление. Так или иначе, графиня Клодия Фантомхайв прошла все эти перипетии, оставшись примерной женой и матерью. А значит, к нашей истории это всё никакого отношения не имеет.
--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/
— Всему свое время, и, кажется, я еще десять лет назад сказала тебе, что о некоторых вещах не стоит распространяться. В первую очередь ты человек, а всё, что может тебе полагаться сверх того, от тебя не убежит. Ты получил представление о наших возможностях и шанс поверить в них, к другому я и не стремилась.
Он и с Фрэнк пытался обсуждать то путешествие, вдвоем они вспоминали свой путь, восстанавливая его в малейших деталях, один раз безуспешно пытались повторить его, пересказывали друг другу всё, что знали об иных мирах. Фрэнк припомнила несколько случаев из самого раннего детства, когда она начинала рассказывать об увиденном на прогулке и взрослые смеялись и называли ее фантазеркой и врунишкой, хотя всё, что она говорила, было чистой правдой, — правда, содержание своих рассказов она уже не могла воспроизвести, в памяти осталась только жгучая обида. Вспоминали они и другие странности, которые, как им начало казаться сейчас, всегда окружали маму. Всегда исполняемые обещания «срезать путь» и прийти раньше, чем подсказывали расчеты, разбитые чашки, которые потом обнаруживались в сервизе так, будто он никогда и не переставал быть полным. То, что она называла врачей бесполезными знахарями и не разрешала папе прибегать к их услугам, а сама вообще никогда не болела. Даже то, что у самих Винса и Фрэнк ссадины и царапины, кажется, заживали быстрее, чем у других детей (Винс по этому поводу вспомнил, что, когда он один раз, вычитав где-то, что у тритонов заново отрастают оторванные лапки, собрался проверить это предположение на практике, а на мамино возмущенное «А если бы тебе ногу оторвали?» резонно ответил, что это совсем другое дело, потому что у него-то ничего не отрастет, она с угрожающей улыбкой наклонилась над ним и спросила: «Ты уверен?» — сейчас этот момент почему-то казался ему значительным и зловещим).
Но информации было слишком мало, чтобы из нее сложилась какая-то достойная уважения картина. Они даже не определились с тем, что из их воспоминаний было на самом деле, а что привиделось. Винсент философски считал, что разницы особой нет — если о воображаемый камень можно споткнуться так же больно, как о настоящий, то переступать через него надо с одинаковой осторожностью, — Фрэнк же этот вопрос почему-то очень волновал.
Итак, оставив за спиной нерешенную загадку, Винсент по уши зарылся в дела, которые подкидывал ему отец. Он не думал, конечно, что принять на себя все его обязанности действительно придется уже в близком будущем, но помогать в чём-нибудь был не против уже сейчас. Он чувствовал себя достаточно взрослым для этого, а разгадывать чужие хитрости и наказывать чужие гадости оказалось довольно увлекательно — даже если последнее решение пока еще никогда не оставалось за ним.
— Больше никто не будет проворачивать свои дела под моим именем, я за этим теперь слежу, — говорил отец самодовольно. — Усек, Тальпа?
Эти его попытки говорить на молодежном жаргоне и называть Винсента школьным прозвищем — более уважительным из двух, это тоже следовало отметить, — были такими глупыми и такими милыми, что Винсент начал понимать, почему маме могло захотеться проворачивать его дела самой.
Так прошла где-то половина каникул, а потом мама опять позвала его и Фрэнк на прогулку. И еще раз. И еще несколько раз.
Что по сравнению с местами, которые он повидал тогда, какие-то река и лес! Горы, песчаная пустыня, безжизненный берег моря, странный южный город, пестрый тропический лес, другой город, в котором дома громоздились до самого неба, а по улицам ползли самодвижущиеся машины с людьми — места, которых не было на карте, которых вообще нигде не могло быть… Правда, ту огромную реку Винсент всё равно не мог забыть, но и эти новые миры он тоже любил — даже когда в них встречалось что-то уродливое или опасное на вид.
Тревожное чувство он ощутил во время этих прогулок только раз. Когда они оказались в городе, очень похожем на Лондон — Винсент вообще не заметил никакой разницы, кроме нескольких вывесок, а Фрэнк, наоборот, недовольно морщила нос и говорила, что всё здесь неправильно и надо уходить отсюда поскорее. Он поначалу ее не слушал — до того момента, когда, рассеянно разглядывая толпу, вдруг не наткнулся взглядом на девочку, ужасно похожую на Фрэнк — только волосы у нее вились сильнее и платье было не желтое, а зеленое. И только после этого — глянув на настоящую Фрэнк, убедившись, что она никуда не делась, снова посмотрев на ту незнакомую девочку и подняв глаза — увидел рядом с ней юношу примерно своего возраста. Винсент не сразу осознал, что с ним не так — асимметрия человеческих лиц делает их непохожими на то, что видно в зеркалах, а у этого парня была родинка на левой щеке, которую Винсент не привык видеть справа.
Итак, одни Винс и Фрэнк стояли на одной стороне улицы и смотрели на других Винса и Фрэнк, стоявших на другой стороне. Чувствуя, как, несмотря на жару и духоту, кожа покрывается мурашками, Винсент медленно, боясь подтвердить свои опасения, начал переводить взгляд на высокую женскую фигуру, видневшуюся на краю поля зрения рядом с теми двоими, и тут мама тронула его за рукав и голосом, с которым не хотелось спорить, сказала:
— Пошли отсюда скорее, пока они нас не увидели.
— Кто это? — спросил Винсент, когда она увлекала его в переулок. Фрэнк вертела головой, пытаясь понять, о ком идет речь.
— Жители соседнего отражения, — ответила мама так, будто это что-то им говорило. — Неудивительно, что они похожи на нас… На вас. Со мной, думаю, другая история — у таких, как я, бывают собственные отражения…
— Отражения? Это что, наш мир будто в зеркале отразился?.. — Вопрос, кто эти «такие, как я», Винсент благоразумно оставил на потом.
— Да нет, они просто называются так…
Именно там она и вывалила на них все знания, которых они уже почти год не могли от нее добиться. Демонстрируя на ходу свои способности, проходя отражение за отражением — огромный безумный город и мертвый океан под черным небом она показала именно тогда, — доставляя их за считанные минуты на другие материки, вытаскивая из ниоткуда стаканчики с мороженым, исчезая и появляясь. Рассказывая свою историю и историю вселенной — вперемежку, чтоб было понятнее.
После всего этого стало как-то не до того, чтобы бояться собственных двойников. Но страх этот остался, просто затаился.
Через неделю они еще раз походили по «отражениям» — побывав в каком-то жутковатом месте, где надо было считать про себя минуты, потому что время там, как объяснила мама, текло в двенадцать раз медленнее, чем на Земле, и легко можно было пропасть из своего мира слишком надолго. Винсент не очень понимал, к чему эти сложности, но это всё равно было здорово, и даже Фрэнк, к непонятным вещам относящаяся с опаской, сейчас перестала осторожничать и погоняла по двору за каким-то пискливым существом неизвестной видовой принадлежности. А мама тем временем играла в непонятную настольную игру с незнакомыми парнем и девушкой, которые беспрерывно лыбились, показывая чересчур острые и многочисленные зубы, называли ее то Клаудией, то леди Клодин, то высокородной кузиной, и вообще отпускали шуточки, понятные только им троим (или даже им двоим), но никак не Винсенту.
А потом всё закончилось.
Во время следующей вылазки они снова вышли к городу с огромными домами — кажется, к тому же, что и в позапрошлый раз. Винсент опять пропустил момент, когда одежда всех троих изменилась, — оказавшись там впервые, он был слишком ошарашен и придавлен всеми этими звуками, цветами, размерами и скоростями, так что еле мог отдышаться, и ему, понятное дело, было не до таких мелочей, но и сейчас он оказался не готов к тому, чтобы спокойно наблюдать за всем происходящим. Он подозревал, что Фрэнк перемену одежды пропустить не могла — эта кошмарная юбка, похожая на содранную с окна занавеску, и уродливая пестрая рубашка были слишком непохожи на то, что она обычно носила в жизни. Но спросить не решился — боялся получить в глаз. В самую красивую одежду, пожалуй, облачилась все-таки мама, но чёрт его возьми, если она была сколько-нибудь приличной. Однако так в этом сумасшедшем городе одевались все, и Винсент смирился.
Они бродили по улицам, заходили в какие-то кафе и магазинчики, которые здесь, как ни странно, были, совсем как в нормальном городе. Потом мама отвела их в какое-то место, где можно было, нажимая кнопки, управлять человечками в светящихся окошках — явно нарисованными, но движущимися, как живые.
— Это чудо! — восторженно орал Винсент, вдавливая кнопки до упора, и другие играющие в ту же игру косились на него с неодобрением. А мама смеялась:
— Вот же люди — его только что проводили к другим мирам, где существует настоящее волшебство, а он называет чудом кусок железа с лампочками!
— В куске железа тоже может быть волшебство, — упрямо бормотал Винс, не отрываясь от экрана. Фрэнк за соседним столиком тоже играла, довольно умело, но без радости.
А потом она исчезла. Кто-то из них повернул голову и увидел, что столик пуст. На экране одиноко стоял брошенный человечек.
На следующие каникулы Винсент приехал уже человеком, точно знающим, в какие игры и по каким правилам он будет играть — а в какие не будет. Разумеется, дело было не в одном разговоре на обрыве над рекой. Мать сформулировала единственный способ выживания, который у Винсента был, и, если бы не она, ему рано или поздно пришлось бы сделать это самому. Но он был благодарен ей за то, что она ускорила события.
На первый взгляд то, как он решил жить, сильно смахивало на жизненную философию Роджера Фантомхайва. Но первое, что Вин сделал, когда решил хотя бы попробовать «играть по своим правилам», — это мысленно поклялся себе никогда, никогда, никогда не соединять механически выгоду и правду, не оставлять их параллельными (и даже перпендикулярными) линиями. Он должен был свести их в одно, сделать единственной выгодой правду, жертвовать истиной только ради нее же самой. Логики в этом вообще-то было еще меньше, чем в механистических рассуждениях отца о благе общества и государства, только Винсент этого почему-то не замечал.
Но философствовать о жизни было легко, пока он оставался в школе. Конечно, там тоже были ситуации, в которых непросто сделать выбор, были столкновения разных представлений о справедливости или долге, о том, чего нельзя прощать, и о том, что прощать нужно… Но все они были, так сказать, по росту ему. Он всегда в конечном счете находил решение, которое мог считать правильным, и воплощал в жизнь именно его, а не что-то отдаленно похожее, обгрызенное уступками и неудачами. Его не очень любили в дортуаре — но, пожалуй, все-таки уважали, и мало кто сомневался, что префектом в следующем году станет именно «Родинкус» Фантомхайв.
Однако весь этот богатый опыт улаживания школьных драм слабо годился там, где надо было разбираться с шантажом в высшем свете или противостоянием двух банд лондонского дна. Винсенту предстояло обтесать свою — или, так уж и быть, изначально мамину — теорию так, чтобы она и здесь не давала сбоев, не вынуждала снова разделять правильное и полезное, а соединяла их в единый кулак. Чтобы не пришлось когда-нибудь в будущем, когда придется взяться за дело по-взрослому, ненароком пожертвовать собой (или кем-нибудь другим) там, где правильнее было бы спастись, или, наоборот, цепляться за личное спасение там, где полезнее было бы пожертвовать. А ведь надо было принимать в расчет еще и репутацию — там, в школе, ему всегда как-то удавалось оставаться над схваткой, проходить сквозь заслоны недоброжелательно настроенных или просто несогласных товарищей по дортуару, как привидение, или скорее как слово сквозь материю — не пачкаясь. Здесь это у него вряд ли бы получилось.
И всё же Винсент не сомневался в том, что, как только возникнет необходимость, он справится и с обязанностями цепного пса королевы, и с управлением поместьем или недавно созданной фабрикой. Как он всегда справлялся со всеми своими обязанностями — может, не блестяще, но не давая поводов для стыда. О том, что все эти заботы обычно не передаются просто так, а наследуются, он не задумывался слишком глубоко: все люди смертны, это аксиома, и к некоторым вещам надо быть готовым всегда, для этого совсем не обязательно с нетерпением их ждать.
А вот сам отец, похоже, видел в нём не столько преемника, сколько помощника.
— Клодия решила отойти от дел, пока Фран не вырастет, — говорил он, — но, на счастье, уже вырос ты, так что сможешь заменить ее хоть немного.
И Винсент ее заменял — как умел.
С самой матерью ему опять долго не удавалось восстановить контакт. Будто за время его отсутствия они оба забывали язык, на котором должны были говорить, и вынуждены были обмениваться ничего не значащими фразами из разговорника. Зато Винсент неожиданно обнаружил, что уже может разговаривать с Фран. Он-то привык считать ее чем-то вроде говорящей зверушки — поначалу дикой, потом, усилиями мамы, основательно выдрессированной. Она была младше него в семь, потом в четыре, потом в три, потом в два раза — всё это была слишком большая разница, чтобы не смотреть на нее свысока. Даже в моменты, когда она его восхищала.
И вот тут оказалось, что она не просто следует распорядку, но и живет. Не просто может зазубрить параграф из учебника, но и способна сделать какие-то выводы из того, что в нём написано. Что она может рассказать о своих мыслях, а Винсент может ей ответить, и это совсем не глупо и не стыдно — всерьез говорить о чём-то с десятилетней младшей сестрой.
Маме это, похоже, нравилось, но по причине, не очень заслуживающей понимания:
— Она будет сестрой пса королевы. Родные таких людей должны либо не иметь с ними вообще ничего общего, либо быть настоящей семьей.
Что до отца, то он, кажется, возможность «не иметь ничего общего» даже не рассматривал — для него семейный долг был чем-то священным. Пожалуй, даже более священным, чем благо-общества-и-государства.
Иногда Винсент и Фрэнсис уходили гулять по окрестностям — если мать соглашалась освободить ее от занятий, а отец — его от помощи в делах. Впрочем, это бывало не так уж редко. А иногда мать опять присоединялась к ним, как тогда, в прошлом году, или как совсем давно, в детстве. Просто молча бродить она не любила, и эти прогулки обычно превращались в уроки, которые все трое могли давать или отвечать друг другу. Клодия Фантомхайв по-прежнему была женщиной на редкость образованной: попытки сделать из дочери супердевочку не давали ей потерять форму, и не только физическую.
Пару раз они ездили с мамой в Лондон — то по делам, то просто так. И во время одной из этих поездок произошло одно событие, которое Винсент при всём желании не мог назвать значительным — но и обычным и легко объяснимым назвать не мог.
Они стояли у витрины магазина, что-то рассматривая. Точнее, на витрину смотрели «дамы» — мама и Фран, а Винсент просто глазел по сторонам, думая о чём-то очень далеком от людной городской улицы. И вот тут краем глаза он увидел на противоположной стороне улицы их.
Подростка, очень похожего на него самого — кажется, он различил даже родинку под глазом — и похоже одетого; девочку примерно такого же возраста, как Фрэнсис, только с другой прической и в другом платье. И женщину, тоже высокую, тоже темноволосую, тоже выделяющуюся из толпы, как существо другой породы, как дикое животное среди домашних.
Он не успел рассмотреть этих троих как следует — в тот момент, когда он обратил на них внимание, они уже уходили. Только девочка обернулась несколько раз, и Винсент мог удостовериться, что она действительно очень похожа на Фран — не только чертами лица, но и выражением, и манерой сжимать руки в кулаки, даже походкой. Винсент в тот момент впервые убедился, что «волосы зашевелились на голове» — это не просто фигура речи. Он мог сколько угодно рассуждать о том, что подобие было не таким уж абсолютным, что, заметив грубую общность возраста и цвета волос, он настроил свое восприятие на додумывание более тонких сходств, что даже в присутствии среди английских женщин одной смахивающей на маму (может быть, тоже какой-то южанки) и наличии у нее двух детей, похожих на нее так же, как похожи на Клодию Фантомхайв они сами, нет ничего сверхъестественного. И всё же ему было страшно, и голос разума ничего не мог с этим поделать.
Он никому не рассказывал об этой встрече. Если она и имела значение, сейчас его всё равно нельзя было определить. Винсент уже был достаточно в курсе отцовских дел, чтобы считать себя в состоянии определить самому, относится к ним какой-то факт или не относится. Эти двойники никакой известной угрозы в себе не несли, в этом Винсент был уверен, а от неизвестной обороняться бесполезно — лучше подождать, пока что-нибудь прояснится.
И, в конце концов, он — хотя и вряд ли признался бы себе в этом — боялся не только того, что эти трое были реальны, но и того, что их никогда не существовало.
Один только раз он попробовал заговорить об этом с Фран — окольным путем, делая вид, что это кстати пришедшаяся шутка. Винсент, хотя и любил подобные словесные маневры у других (родителям они удавались на славу, обоим, хотя и в несколько различающихся стилях), сам пока не очень в них преуспевал: рассудком он понимал, что его обычная ровная, чуть насмешливая интонация и не требует особого артистизма, чтобы изобразить естественность задуманной фразы, но на практике всё равно немного переигрывал.
Но вряд ли лишняя улыбка или некстати повышенный тон были причиной того, что в ответ на его «Вряд ли во всей Британской империи найдется еще четверо таких же ненормальных, как мы, — ты таких случайно не встречала?» сестра молча подняла на него глаза, а потом отвернулась и, махнув рукой, ушла в другую комнату.
Они не долго бегали по залам и лестницам этого странного магазина, рискуя потеряться сами. Минут через пять, когда стало ясно, что Фрэнк в пределах видимости нет, мама остановилась, дернув за рукав Винсента, который как раз собирался устремиться в какой-то зловещий коридор с надписью «Посторонним вход воспрещен», и сказала:
— Постой. Так мы ее не найдем, давай я своими средствами…
Винсент довольно смутно представлял, в чём эти средства состоят, но было не до расспросов и уточнений, так что ему оставалось только нервно следить за тем, как мать, не двигаясь с места — только голову чуть поворачивая и пальцами перебирая в воздухе, — вглядывается в что-то невидимое. Это было недолго — она повернулась к нему и сказала:
— Я знаю, где она. Пойдем.
Спустившись бегом по движущейся лестнице, они пронеслись мимо большого и безлюдного мебельного отдела и повернули в пустое узкое и светлое пространство позади него. Там, на подоконнике одного из окон, между двумя цветками в кадках, сидела, постукивая каблуком по стене, Фрэнк — еще одним понурым растрепанным цветочком.
— Что это значит? — тут же наскочил на нее Винсент. — Мы чуть с ума не сошли, оббегали весь этот проклятый магазин. Я думал, у меня сердце сейчас выскочит! Чёрт возьми, ты что, не понимаешь, что по отдельности мы не вернемся домой, что никто тебя здесь домой не вернет?..
Мама тронула его за плечо, и он замолчал. Фрэнк, уставившись на него припухшими глазами — хотя сейчас она уже не плакала и даже голос был спокойным и злым, — заговорила:
— Я это как раз понимаю. А ты ведешь себя так, будто с цепи сорвался. Я хочу домой.
— Замечательно, — мрачно сказала мама. — Ты хочешь домой и вместо того, чтобы сказать, как ты хочешь домой, ты убежала, чтобы мы полчаса тебя искали в этой путанице и имели все шансы не вернуть тебя домой вообще. На Земле ты проявляла больше способностей к логическому мышлению. А если бы я не могла найти тебя? Если бы я это попросту не умела?
— Я хочу домой… — повторила Фрэнк тихо. — Я больше не могла там сидеть, там было противно и душно, и все орали, а мне надо было подумать.
— Ты подумала? — спросила мама спокойно.
— Да, — с вызовом ответила Фрэнк. — Я больше не хочу бывать в отражениях. Никогда и ни за что. — И, увидев, наверное, с каким неподдельным ужасом — иначе это назвать было нельзя — смотрит на нее мать, торопливо добавила: — Я буду делать всё-всё, что ты скажешь. Я буду такой, как ты хочешь, я на кусочки себя порежу, я ничего не буду бояться, но в отражения я больше не хочу, я хочу домой.
Тогда произошло то, чего Винсент от мамы никак не ожидал. С лицом, перекосившимся от гнева, она прошипела что-то на неизвестном языке и с размаху ударила кулаком по белой переборке между отделами. Фрэнк вжалась в стекло, расширившимися от ужаса глазами глядя на дыру с окрашенным кровью зазубренным краем, которая образовалась в двойной пластине из неизвестного материала. А мать заплакала навзрыд и, закрыв лицо руками, прислонилась к подоконнику.
— Не надо, может, еще можно как-то поговорить… — попытался успокоить ее Винсент, хотя больше всего ему хотелось сейчас исчезнуть, даже не домой переместиться и не в отражениях укрыться, а просто какое-то время не быть — а потом вернуться из ниоткуда, когда всё уже будет закончено и забыто.
— А я что, мешаю вам разговаривать? — спросила она, не переставая реветь. — Или мне что-то мешает разговаривать?
С точки зрения Винсента, плач разговаривать как раз очень даже мешал, но возражать он не стал.
— Так ты можешь объяснить, почему? Неужели из-за того, что у тебя что-то не получается? — спросила, постепенно успокаиваясь, мать и вытерла лицо кулаком, мешая слёзы с кровью. — Или оставить это на потом? Люди, я знаю, не всегда могут одновременно чувствовать и думать.
Фрэнк недовольно дернула подбородком — что-то в этих словах ей не понравилось, — но она ответила:
— Могу. И я тут совсем ни при чём. Я не хочу, потому что это всё ненастоящее.
— Оно такое же настоящее, как мир, в котором ты родилась. Эта земля не растворится под твоими ногами, здесь не больше и не меньше опасностей, чем дома.
— Вот именно — «не меньше»! А если с нами что-нибудь случится? Если с тобой что-нибудь случится?
— Я себя защитить сумею, — мама грустно усмехнулась, — и вас тоже.
— А если все-таки не сумеешь? Ты сама говорила — на каждого бойца найдется более сильный боец… Без тебя мы застрянем здесь навсегда, даже если и выживем. Кто-то должен оставаться дома. Может, у вас с Винсом какие-то большие планы, но графу Фантомхайву нужен хотя бы один живой наследник. Может, ему не получится второй раз жениться.
Винсент не знал, смеяться ему, плакать или злиться — всё это было так неожиданно ужасно. Но потом он увидел, что маме опять явно не до смеха, причем скорее в сторону пробивания стен, чем в сторону плача. И вмешался в разговор:
— Как ты можешь так говорить? Тебе что, совершенно всё равно, выживем мы на самом деле или нет?
— Мне не всё равно! — рявкнула Фрэнк. — Я хочу, чтобы все мы выжили, но вы взрослые и меня слушаться не будете, вам почему-то хочется вместо обычного парка ходить по каким-то несуществующим джунглям, так разрешите мне решать хотя бы за себя, хотя бы раз в жизни — я не хочу больше ходить в эти ненастоящие места!
— Они настоящие, — тихо сказала мама. — Не менее настоящие, чем Земля.
— Ты понимаешь, что это значит? — воскликнула Фрэнк. — Что Земля не более настоящая, чем вся эта ерунда! Ты же сама говорила, наш мир — это тоже только одно из отражений. Такое же, как все, просто ты случайно поселилась в нём.
— И что из этого следует?
— Наш мир ненастоящий. Как движущиеся картинки в той игре. А я не хочу… Не хочу жить в ненастоящем мире. Не хочу знать об этом. Я человек, ты сама сказала. Я хочу жить так, как живут люди.
— Ты выбираешь этот путь? Путь человека?
— Да!
— Из трех, даже четырех, что перед тобой лежали?
— Да! Я не хочу кататься на драконах, не хочу быть королевой в сказке, не хочу за пять минут добегать до Австралии, не хочу в Амбер, не хочу в Хаос — ничего этого я не-хо-чу!
В коридорчике повисло долгое молчание. Потом Винсент обратился к маме:
— Ну ладно… У тебя ведь остался еще я.
Она, будто не до конца понимая смысл слов, медленно перевела глаза на него, и он прочитал в этих сосредоточенных на какой-то заблудившейся мысли карих глазах, что для нее это не утешение. И, возможно, даже не вариант.
Винсент решил все-таки выяснить, почему его невинная шуточка произвела на Фран такое впечатление. Найти он ее смог не сразу — из-за того, что не сразу пошел за ней, она успела затеряться где-то в особняке. Правда, потом он вспомнил, как она любит одну комнатку на верхнем этаже — маленькую и жутко неудобную, на его взгляд, но зато хорошо освещенную. Если Фран хотелось почитать что-то просто для себя, а не по заданию, порисовать, поиграть с тайком сохраненными куклами, об отказе от которых она давно объявила, — она забивалась именно туда.
Сейчас она тоже оказалась здесь. Судя по лежащим у нее на коленях пяльцам, на этот раз она собиралась не читать или играть, а вышивать — такое желание находило на нее еще реже. Но то, за чем ее застал Винсент на самом деле, было куда более невероятным, чем попытка распороть и заново начать старую вышивку с оленями. Фран плакала.
Винсент не видел ее плачущей уже лет шесть. Он вообще не думал, что она это умеет. Но сейчас она сидела на своей неудобной табуретке, согнувшись почти пополам, уронив голову на руки, и всхлипывала самым что ни на есть человеческим образом.
— Фран, — растерянно сказал Винсент. — Фран, я что, чем-то тебя обидел? Если так, то я нечаянно. Ты мне просто объясни, я пойму и больше так делать не буду.
Фрэнсис, не поднимая головы, замотала ею из стороны в сторону. Винсент пододвинул поближе второй стул, стоявший когда-то в столовой, пока не сломался, и присел рядом:
— Тогда расскажи, что не так. Если думаешь, что я тебя за что-то ругать буду, ты не бойся, я… просто придумаю, что можно сделать, чтобы не было хуже — ну хватит, Фран, я же не могу вот так сидеть и нести чушь, даже не зная, о чём идет речь! Что-нибудь случилось?
Фрэнсис опять качнула головой и сказала:
— Ничего не случилось. Всё так же, как было всегда. Прости, что тебе пришлось увидеть меня в таком виде, я никогда… — она шмыгнула носом, — никогда не запираю двери, поэтому и сейчас не догадалась.
— Да это-то ерунда… Увидел и увидел, при своих-то можно. И часто ты так… бываешь в таком виде?
— Нет…
— Ну подними голову, хватит. Разговаривать с твоими косичками, конечно, очень мило, но…
Фран заревела еще горше. Винсент пару секунд покрутил в голове версию, что трагедия Фрэнсис как-то связана с ее прической, откинул ее как неперспективную и снова заговорил, благо Фрэнсис опять немного притихла:
— Хорошо, можешь плакать дальше, я мешать не буду. Но все-таки скажи, в чём дело? Всё ведь началось с того, что я сказал, какие мы ненормальные и уникальные.
— Я об этом, — не стала спорить Фрэнсис, — часто думаю. О том, что мы никогда не будем жить как все люди.
— Э-э… Потому что папа цепной пес королевы? Да ну, ерунда. Если ты хочешь жить нормально, по-человечески, тебе никто это не запретит. Вырастешь, замуж выйдешь.
— В этом-то и дело, — всхлипнула Фрэнсис. — Я вырасту и уйду. А ты останешься. И даже если не уйду — всё равно тебе придется всем этим заниматься. А я никак не смогу это изменить. Это так глупо — быть всего лишь сестрой.
— Ты хочешь сказать, что сама хотела бы… Ну, вместо меня?..
— Вот еще! Меня от одних разговоров ваших мутит, когда я их слышу. Но ведь получается, что я в нашей семье такая одна. И ты, и мама, вы все с папой заодно, а я… Ну да, я могу кому-нибудь голову отрубить, запросто, девочке в десять лет обязательно надо было это уметь! Только кому это понадобится? Вам от меня никакой пользы…
Винсент недоумевающе почесал в затылке:
— То есть ты одновременно хочешь приносить какую-то пользу и не хочешь приносить какую-то пользу? И из-за того, что так не получится, ты хотела бы родиться в обычной семье и не быть папиной дочерью и моей сестрой?
— Да, — кивнула Фран, по-прежнему не поднимая лица. — То есть… Я, конечно, хотела бы быть папиной дочерью, и твоей сестрой, и маминой дочерью… И даже чтобы Танака, и Эмма, и Джейми с нами жили… Но я не хочу, так не хочу, чтобы папа занимался всеми этими грязными делами…
— Ну, в конце концов, я могу и не становиться псом королевы, — выпалил Винсент и сам удивился, как это он мог произнести такую чушь. — Нет такого закона, чтобы эта должность была наследственной… Да что там, в законах ее вообще нет. Просто так сложилось, что этим всегда занимались Фантомхайвы. А сейчас начнет заниматься кто-нибудь другой, что с того? Ну, если действительно… будет в этом необходимость.
Фрэнсис только сейчас выпрямилась, вытаращилась на него, вытирая глаза:
— Ох, нет, Винс. Я хочу сказать… Если ты сам не хочешь… Если тебе самому всё это не нравится так же, как мне, да хотя бы вполовину так… То ты можешь отказаться. Но ты не должен меня слушать. Я всего лишь твоя сестра, и… Я буду хорошей сестрой. Что бы ты ни решил.
— Я понимаю, Фран. Я на тебя ответственность и не вешаю.
— Как мама была хорошей женой, — продолжала Фрэнсис, не слушая его. — Как все остальные женщины нашего рода — если бы они были плохими женами и сестрами, мы бы просто не выжили, правда?
Винсент улыбнулся:
— Конечно. У каждого из нас свои заботы. Но если когда-нибудь понадобится кому-нибудь отчекрыжить голову мечом — я придержу его для тебя, Фран.
Она тоже улыбнулась сквозь слёзы и сказала:
— Ты только маме не говори, что я плакала, ладно? Да и папе тоже.
— Не скажу, — кивнул он. — Ну и, что ни говори, мы действительно довольно-таки чокнутая семья? И если бы ты увидела где-нибудь еще троих таких, ты бы точно удивилась.
— Я бы обрадовалась, — сказала Фрэнсис. — Пусть они с твоим отребьем и разбираются, эти трое, а мы бы бросили всё и уехали куда-нибудь к чёрту на кулички!
А потом были еще одни каникулы — Винсент запомнил их очень хорошо. Мама когда-то рассказывала о картинах жизни, пролетающих перед глазами людей в последние мгновения перед смертью, и Винсент как-то подумал, что это лето обязательно должно вспыхнуть в его памяти, когда он будет умирать, — несколькими отрывками, перепутанными, утратившими логику и последовательность, но живыми.
В одной такой картине он снова будет спускаться вниз по длинной лестнице с осклизлыми ступеньками, и от каменных стен будут сдвоенным ритмом отдаваться шаги — его и мамины. Как она оказалась там вместе с ним, как ему самому доверили осмотр места происшествия? Этого он не помнил. Помнил лишь, как свет двух фонарей выхватывал из темноты разбросанные тела и как мама, вглядевшись в какую-то надпись на стене, вдруг сдавленным голосом крикнула: «Уходим!» — и начала отступать назад к лестнице. Как из темноты вышли какие-то… фигуры. Бесформенные, с горящими глазами. Подходя и со стороны лестницы тоже. Как мама, схватив Винсента за руку, дернула его куда-то во мрак, и они побежали что есть силы, и в темноте замаячил полукруг дневного света, но лишь у выхода Винсент догадался, что туннель этот проходил через другое отражение. Как она, после того как они миновали еще пару-тройку отражений и оказались в каком-то заброшенном городе, сказала сквозь зубы: «Они нас догоняют, жди здесь» — и помчалась обратно вперед, оставив его в загаженном голубями дворике и на ходу доставая стрелу из колчана. Откуда она достала сам колчан и лук заодно? Нет, Винсент знал, как она это делает, но не знал, что это может быть сделано так быстро. Она прыгнула с земли на крышу сарая — о том, что она так может, Винсент тоже не подозревал, — и куда-то выстрелила три раза подряд, а потом двое черных точно так же запрыгнули на сарай с земли и упали, и из ран их вместо крови выплескивалось пламя. А потом, по пути домой, Винсент спросил: «Ты такая же, как они, да?». А она сказала: «Если бы я была такой же, как они, то они бы меня убили, правда? И потом, когда это ты видел, чтобы я начинала гореть от каждой царапины?» — и добавила: «Ну вот, они все-таки меня нашли. Надеюсь, они никому не рассказали, куда собираются?»
А в другой картине они, тоже вместе, будут сидеть в каком-то кафе — название его и местоположение тоже стерлось из памяти, ненужное, неважное, — и к ним подсядет мужчина неопределенного возраста и неопределенных занятий, с лицом, исполосованным шрамами. Мама сказала тогда, что это ее старый знакомый — и ничего больше, даже имени его не назвала как положено. Сначала она спрашивала его о том, почему он обрывал связь, а он ответил, что захотел увидеть ее вживую, и она улыбнулась и покраснела. Но потом совершенно деловым тоном стала рассказывать о том, что произошло в подвале, причем черных существ она обозначила как «те, помнишь?». Он кивнул, машинально проведя мизинцем с крашеным ногтем по шраму на щеке, и спросил, что он должен сделать. А она ответила, что сделать тут можно только одно — быть осторожным, потому что «кто знает, на кого они нацелятся дальше, когда поймут, что убить не могут, а вот сделать больно — запросто, тем более что здесь у них могут быть и личные счеты». Мужчина кивнул и, будто не расслышал этого ответа, повторил: «Что я должен сделать для вас?» И тогда она сказала: «Может быть, я уйду. Ты ведь постараешься присмотреть за всем, что от меня останется?» И он ответил: «Смотря что от вас останется, графиня».
В третьей мама будет рисовать… Точнее, рисовали тогда трое — мама, он и Фрэнсис, но очень скоро они оба забросили свои каракули и переместились к ней за спину. Потому что она спросила: «Что мне нарисовать сегодня? Что вы хотели бы помнить подольше?» И Винсент, сам не зная почему, ответил: «Помнишь ту реку, которую мы увидели с холма?» «Пожалуйста, — усмехнулась она, — я тоже ее помню. А Фрэнк не будет против?» И Фрэнсис молча помотала головой — смущенно, хотя тот, кто ее не знал, сказал бы, что сердито. И тогда мама стала рисовать тот вечерний пейзаж с рекой, а когда Винсент спросил, почему она их самих не рисует, ответила: «Но ведь нас же самих там уже нет, какой в этом смысл?» На что Фрэнсис ответила: «Но ведь это просто картинка, какая разница? Там ведь кто-то должен стоять, кто-то должен это видеть» И мама, кивнув, начала пририсовывать какие-то человеческие фигуры на фоне этого вечернего неба, и это было двойное созерцание: Винсент и Фрэнсис смотрели, как какие-то люди смотрят на реку, — и двойное спокойствие, и это, наверное, был последний по-настоящему хороший вечер, последний во всей не такой уж короткой жизни…
В четвертой Винсент, проходя по галерее над пустым полутемным залом, увидит там мать и отца — и тут же подумает, что, наверное, не надо ему сейчас смотреть на них, но всё равно остановится и будет смотреть, как они танцуют. Потому что они танцевали, там, вдвоем, в темноте и без музыки. Не стараясь выглядеть красиво, сбиваясь с такта, дурачась, тихо переговариваясь. Так хорошо, как никогда не бывало на балах. Так, что впервые казалось правильным и ничего не символизирующим, что мать почти на голову выше, — просто двое людей, таких, какие они есть, пришли в пустой зал потанцевать под музыку, которую никто, кроме них, не слышал. Винсент и подумать не мог, что такое возможно. У кого-нибудь другого — может быть, но не у его родителей. Не у наследника королевских псов и наследницы создателей миров — они ведь были слишком непохожими, разве не так?
В пятой в дверь городского дома ночью постучат, без звонка, именно сразу замолотят кулаком, и сразу станет ясно, что случилось что-то нехорошее, что-то, к чему нельзя быть готовым, даже если готовился всю жизнь. И будут капли крови на плиточках паркета и запах лекарств. И застывшее в бессмысленном напряжении лицо отца — лицо человека, напоследок решившего вести себя в соответствии с идеалами, которым соответствовать не получается. И последние несколько часов. И давно ожидаемое, хотя и не долгожданное: «Винсент, все дела я передаю тебе… А наша мама уж сама возьмет, что надо». И вопрос, который он задал, подманив мать пальцем: «Так все-таки… кто ты? Скажи хотя бы сейчас, я уже не выдам. И не боюсь… ничего не боюсь». И ответ: «Я человек. Я Клодия Фантомхайв. И меня нечего бояться. Правда». Винсент тут вмешался, влез в этот разговор: «Это правда, я видел тех… тех, кого надо бояться. Они другие». Он мог рассказывать об этом долго. О том, что у них — даже когда они выглядят как люди — вместо крови огонь и зубов слишком много. И рассказывал бы, если бы отец его не остановил. Но это всё было неправдой. Полнейшей неправдой.
Шестою будут похороны, красивые, пышные, торжественные — в общем, по всем правилам, отец был бы доволен. Винсент стоял где-то в стороне, тупо глядя вперед, и пытался понять, что у него в кармане — неизвестно откуда взявшееся письмо или какая-то им самим в общем беспамятстве запихнутая бумага. А доставать ее при всех казалось как-то несвоевременно и неприлично, что бы там ни было. Мама возвышалась слева от него, такая же красивая и торжественная, как сами похороны, и всё же неуместная, как и везде в этом мире. А потом, на кладбище, она перекинулась парой слов с каким-то гробовщиком или, может, похоронным распорядителем — Винсент так и не начал разбираться в этих вещах, всю организацию взяла на себя мама. Сначала Винсент обратил внимание только на прическу этого типа — какую-то безумную гриву с косичками, — а потом и лицо его узнал, благодаря жутким шрамам. Это был тот самый, из кафе. «Так все-таки кто он?» — без особого интереса спросил Винсент, потому что к смерти отца этот парень не имел никакого отношения, там всё было ясно, даже оторваться не на ком. «Уже никто, — сказала мама, — к сожалению. А может быть, и к счастью».
Винсент где-то слышал — кажется, даже от мамы, которая под конец жизни слегка поубавила скептицизм и начала спокойно разговаривать о вещах, которые раньше считала чистым суеверием, — что, когда человек умирает, ангел смерти заставляет его вспомнить всю свою жизнь, и в то время как перед мысленным взором человека мелькают картины прошлого, ангел просматривает их вместе с ним и решает, куда отправится его… душа? Энергия? Опыт? Воззрения матери на загробную жизнь и устройство мира вообще были довольно далеки от принятых у честных христиан. Но речь не о них, а о том, что вся жизнь не может прокрутиться в памяти даже на повышенной скорости, остаются только самые важные моменты, те, ради которых стоило жить… или ради избежания которых стоило умереть.
От следующего года у него, наверное, много осталось таких картин, которые должны были в будущем послужить если не к обвинению или оправданию Винсента на страшном суде, то хотя бы к чьему-нибудь развлечению. Если, конечно, ангелы умеют развлекаться человеческими чувствами.
Однажды из комнаты матери раздался ее вопль, скорее угрожающий, чем испуганный, но когда Фрэнсис, Винсент и сам граф Фантомхайв ввалились туда, кто со шпагой, кто с пистолетами, — там никого постороннего не было. На материнском кинжале, торчавшем в двери, болтался невесомый клочок какой-то темной тянущейся материи — пока все четверо передавали его друг другу, разглядывали, щупали и нюхали, он истерся так, что практически растворился в воздухе. Мама, быстро опомнившаяся после нападения, рассказала, что в комнате было трое, двое похожих на человека и одно звероподобное чудовище, их глаза светились в темноте, и что один из «людей» уже после того, как она запустила в его спутника кинжалом, рявкнул что-то на неизвестном языке и выпрыгнул в окно, дав пример остальным. Но следов никаких под окном не оказалось. Единственным свидетельством нападения была та уже не существующая тряпочка, и мама сказала, что «лучше вообразить, будто ничего не было, — это приятнее, чем опасность воображать, будто что-то было». Но сумасшедшей ее никто не считал. Разумеется, она была странная по сравнению с другими людьми, но не настолько, чтобы видеть чудовищ со светящимися глазами и метать в них ножи.
Однажды они сидели в кафе и болтали об одной новой обществоведческой теории, когда к ним подошел какой-то мужчина. Вся одежда сидела на нём как-то криво и мешковато, будто он впервые оделся по-человечески, а из-под шляпы сзади выглядывала седая косичка. Винсент не мог скрыть удивления, с которым глядел на это чучело. «Это мой знакомый, — сказала мама, — и зовут его… Леонард. Леонард Фалч. Мистер Фалч, это мой сын Винсент — вряд ли вы бы его узнали…» Винсент догадался, что имя ненастоящее и придумано мамой на ходу, но задавать лишние вопросы прямо здесь, конечно, не стал. Мама и «Леонард Фалч» немного поговорили о разной ерунде, включая какое-то чудом дошедшее до адресата письмо и школьные успехи Винсента, а потом Фалч спросил: «Так все-таки что случилось, что вы решили проверить на прочность английскую почту и мои нервы?» Тогда мать спокойно, просто, как будто о самых обыкновенных вещах, рассказала о ночном нападении. Подробно — с упоминанием зверочеловека, светящихся глаз, прыжка в окно и лоскутка на кинжале. Даже фразу воспроизвела. Леонард задумчиво водил пальцем по щеке — ногти у него были выкрашены в темно-фиолетовый цвет — и временами улыбался неизвестно чему. Дослушав всё до конца, он сказал: «Знаешь, что они сказали? “Это не она, валим отсюда”. Непохоже, чтобы они были местными. Те не промахиваются». «Вам лучше знать, это же по вашей специальности, — ответила она. — И простите, что не сохранила это… вещественное доказательство. Я не знала, что оно окажется таким непрочным». Он махнул рукой: «Что мне с него? Я всё равно не мог бы отнести его к ребятам в лабораторию, даже в старые времена — друзей у меня там нет, а в сопроводительных бумажках написать было бы нечего. Да, в общем, и так всё ясно. Они искали кого-то другого и вас не тронут». Тогда Винсент, которого накрыло неожиданное воспоминание, непрошено вмешался в разговор: «Есть еще одна деталь, может, к делу и не относящаяся, но раз уж зашла речь о путанице…». Они удивленно посмотрели на него, но сейчас, раз уж он раскрыл рот, ничего не оставалось, кроме как рассказать всё, что он помнил о тех людях на улице, — стараясь говорить спокойно и уверенно, как всегда, и не показывать, что немного побаивается и этого мужчины с фиолетовыми ногтями. Может быть, не так, как двойников, но довольно существенно. Выслушав его рассказ, Леонард нахмурился. «А вот это может быть нехорошо, — сказал он. — Но, с другой стороны, если бы кто-то из нечисти хотел убить вас и занять ваше место, он бы сделал это уже в прошлом году. Ну и, конечно, если кто-то все-таки протянет свои щупальца к вашей семье, я вас прикрою… Или, по крайней мере, отомщу», — и засмеялся. «Я бы предпочла, чтобы до необходимости мстить не дошло, — тоже засмеялась мама. — Но если вдруг что-то случится только со мной — ты ведь присмотришь за Вином и Фран? Обещай, Лео». «Если это всё еще будут Вин и Фран — разумеется, — ответил он. — Эх, если бы я мог сейчас получить доступ к каталогу — помню я, запись мальчика тоже была странной…» А она немного помолчала и сказала: «Даже если это будут уже не Вин и Фран».
Однажды они собрались порисовать — втроем, всей семьей, кроме папы, который рисование не любил и даже в картинах не разбирался. Впрочем, сам Винсент тоже не был ценителем искусства — он умел различать разные стили и школы, разбирался в критериях, по которым одни картины считаются ценнее других, но ему не всегда нравилось то, что, как он точно знал, должно всем нравиться. Оставалось только принять, что в его игре прослыть циничным псевдооригиналом без чувства вкуса было бы невыгодно, и держать свое мнение при себе. Однако речь не об этом. А о том, что мама спросила, что ей нарисовать сегодня, и Винсент вдруг по наитию сказал: «Реку». Он еще хотел добавить: «Помнишь, когда мы ходили в Блэкфорд и срезали путь через лес? Вот так, как она видна оттуда, с обрыва». Но мама, не дав ему договорить, сказала: «Хорошо, только не какую-то из окрестных, просто реку. Я не люблю рисовать по памяти». Винсент сначала был раздосадован тем, что его маленькая манипуляция сорвалась, и занялся своим натюрмортом с овощами, но потом, сделав перерыв для отдыха и взглянув на мамину картину, понял, что не прогадал. Потому что, в конце концов, погулять в лесу он всегда сможет в будущем, прошлое всё равно не вернешь, воспоминания остались с ним… Ничего бы ему не дал тускловатый дилетантский пейзаж. А сейчас… «Мы когда-то разговаривали о том, можно ли случайно придумать что-то, что есть на самом деле или могло бы быть, — сказала мама, будто угадав его мысли. — Я до сих пор иногда об этом думаю. Вряд ли эта река существует — но, может быть, она могла бы существовать?» А он едва догадался кивнуть, не отводя глаз от неоконченной картины, которая, совсем как та тропинка, вышедшая из леса, обещала правду, и опасности, и покой, но всё равно была не для этого, а просто сама по себе — потому что захотела появиться.
Однажды Винсент подслушал, как мать разговаривает с отцом. Это вышло случайно — он, привыкший валяться на траве, растянулся на полу, листая книгу. Ковер перед диваном был не менее удобным, чем уэстонский газон, и более удобным, чем сам диван, так что Винсент без помех погрузился в изучение брошюры с результатами статистических исследований. Отвлекли его негромкие голоса с другой стороны дивана и комнаты. «Пойдем на этот бал? — спрашивал отец. — Мне там на этот раз делать нечего, но, может быть, тебе будет приятно». «А мне-то он зачем? — отзывалась мать. — А Фран еще рановато, лучше устроим для нее какой-нибудь детский праздник». «Ах, Фран, — вздохнул отец. — Небось простоит где-нибудь в углу с таким суровым видом, что ни один мальчик не решится к ней подойти. Современные мальчики — это просто слизняки какие-то». — «Ну, если к ней долгое время не будут подходить мальчики, она сама кого-нибудь возьмет в оборот, он и пикнуть не успеет». — «Что ты говоришь, Кло! Надеюсь, ей не придут в голову такие вещи». — «А что я такого говорю, радость моя? По-моему, я сама тоже не ждала, пока ты отыграешь все положенные церемонии, как журавль на болоте». — «Не говори так. У нас всё было пристойно». — «О господи, пристойно! И когда мы вдвоем вылезли в окно и убежали смотреть на звездный дождь — тоже?» — «Не напоминай. Я был идиотом». — «Ты никогда не был таким сообразительным, как в тот вечер». — Где-то здесь до Винсента дошло, что подслушивать нехорошо, но как-то заявлять о своем присутствии было уже поздно, поэтому он на всякий случай прибился поближе к дивану, положил голову на руки, закрыл глаза и притворился спящим. Но, конечно, продолжал их слышать. А они говорили о какой-то ерунде, смеялись и, кажется, даже целовались. Господи. Он и не думал, что они еще на такое способны, им ведь уже по сорок с лишним лет.
Однажды он получил письмо из дома. Прочитав, сложил его, стараясь делать это как можно спокойнее и аккуратнее, так, чтобы пальцы не дрожали, и только тогда сорвался с места. На то, чтобы получить разрешение съездить домой, у него ушло двенадцать минут. На то, чтобы доехать до городского особняка — пятьдесят четыре. Он знал, что успеет, и он успел. Да что там — у него была еще неделя. На то, чтобы поверить сначала в худшее, потом в лучшее, потом в неизбежное, чтобы успеть обо всём договориться и ничего не успеть сказать. За день до смерти отец жестами подозвал маму и спросил ее, с трудом выговаривая слова наполовину отнявшимся языком: «Все-таки… Что — ты — такое? Если демон… буду знать… что де-моны — это… не зло». Она наклонилась к нему и прошептала: «Если хочешь так думать, то я демон. Наполовину. И ангел — наполовину. Потому что я человек. Я твоя жена. Я Клодия Фантомхайв. Вот и всё».
Однажды, после похорон, когда они уже собрались ехать домой, к ним подошел странный длинноволосый мужчина, в котором Винсент узнал Леонарда Фалча — главным образом по очкам. Он отвел маму в сторонку, она дала Винсенту знак оставаться на месте и не идти за ними. Он поговорили буквально несколько секунд — в основном говорил Леонард, а мама только отвечала коротко и отрицательно качала головой. А потом она вернулась к Винсенту, и они ушли, а Фалч остался стоять там, у старого дерева на краю кладбища, кутаясь в пальто и глядя им вслед.
…Они встретились во время одной из ее деловых поездок — одной из самых первых. Он, впрочем, тоже был в своего рода рабочей командировке.
Клодия стояла у стены, прижавшись к ней, затравленно вглядываясь в темноту, и пыталась перезарядить пистолет. Лук и стрелы были для нее более привычным оружием, но для них на этой земле уже не было места. Тогда она впервые подумала, что, возможно, этот мир становится для нее слишком технологическим — вот если бы переселиться куда-нибудь туда, где порох еще не изобретен (или где его вообще невозможно изобрести — может, она вспомнила об этой возможности, а может, ей не о чем было вспоминать). Но все эти мысли вылетели у нее из головы при виде того, как сквозь полумрак движется нечто, для описания чего ближе всего подходило бы выражение «смерть с косой». Если только представить себе смерть в старомодных очках.
Завороженно следила она за тем, как это… существо подошло к еще подергивающемуся в предсмертных судорогах человеку и легко взмахнуло косой — ее колоссальные размеры Клодия осознала только сейчас, сопоставив с фигурой умирающего. Разматывающаяся кинолента рванулась вверх — может, Клодия даже видела это, видела так же четко, как труп, косу и этот силуэт в балахоне, а может, только догадалась, почувствовала на одной интуиции, что это не просто убийство, что сейчас происходит нечто непостижимое и торжественное.
Затем он сделал еще два шага — длинные волосы, завязанные в хвост, завораживающе покачивались за его спиной — и точно так же вонзил лезвие косы во второй труп. А потом — повернулся к Клодии.
Они смотрели друг на друга долгие несколько секунд — как будто в отражении со слишком медленным временем. Она не видела его глаз — только равнодушный блеск линз, и, возможно, это было страшнее всего. Но кто бы и что это ни было — Клодия не собиралась продавать свою жизнь задешево. Только не решила еще, что его скорее возьмет — пуля или кинжал.
Сражение не понадобилось. Он отвернулся — махнул хвостом, можно сказать, — и ушел. С той стороны улица заканчивалась тупиком, но Клодия не сомневалась, что, последовав за ним, не нашла бы никого. Так же, как она не нашла на телах убитых ран от этой косы. Кто-нибудь другой на месте Клодии решил бы, что всё это ей померещилось, но она считала реальным всё, что было реально для нее. Этот мужик в очках — реальным был.
Она не думала, что такое повторяется. Что человеку может представиться шанс присутствовать при таком дважды — даже один раз она считала насмешливым подарком судьбы, знаком собственной необыкновенности. Оно и не повторилось. Второй раз они встретились при свете дня, среди людей, без оружия. Через два с половиной года после того ночного столкновения.
Увидев его в толпе, она поняла, что он ждал ее, что он уже давно стоит и наблюдает — а ее чутье впервые подвело ее, не предупредив об опасности. Узнала она его сразу — хотя его волосы сейчас были не то скрыты под шляпой, не то вовсе срезаны, и хотя за очками она наконец-то увидела его глаза. Они были зеленые. Клодия когда-то мечтала о таких зеленых — может, даже осуществляла порой свою мечту, пока не поняла, что в этом нет смысла.
Он стоял перед ней, и она снова думала о том, что, возможно, ее время пришло — так рано, так невообразимо рано, она ведь только начала, — и снова искала способы отразить неминуемый удар. Которого опять не последовало. Вместо него был разговор — примерно такой, начавшийся с вопроса:
— Кто вы?
Она не успела придумать подходящий к ситуации ответ, прежде чем он прибавил, забавно склонив голову набок:
— Вас нет в моих списках, графиня. Более того, вас нет ни в каких списках.
То, что он знал ее титул, означало, что, по крайней мере, представляться не придется. Поэтому она спросила:
— И что это значит?
— Ничего, — сказал он. — Ровным счетом ничего. Это не значит, что вы будете жить вечно, — он развел руками. — Я бы не имел права рассказать вам об этом, если бы это было так. Это только значит, что вы родились не в этом мире — или что вы не в нём умрете, или и то и другое, — здесь он улыбнулся. Ей понравилось, как он улыбается.
— Я не знала, что вы действительно существуете, — сказала она вместо ответа. Да и, в общем, зачем ей было отвечать? Кем бы он ни был, кем бы ни была она сама, он знал достаточно, чтобы понять о ней всё. И, если уж ей довелось поговорить с самой смертью, ей интереснее было приобщиться к его знаниям, чем выкладывать свои.
— Я никогда не видел таких, как вы, — продолжал он, а может, ответил на ее реплику, но потом всё равно вернулся к своему. — Я слышал разные истории… При моём возрасте это немудрено. Но встречать не встречал. Вы мне расскажете вашу историю?
— И в награду я получу только то, что вы меня не убьете? — усмехнулась она.
— Ну я же не демон, чтобы обещать что-то другое, — ответил он.
Может, ее история действительно могла показаться новой даже жнецу. А может, ему, наоборот, было интересно одно — чем «заслужила» простая смертная женщина исключение из списков живых и мертвых. Но если в первом случае было достаточно одного краткого рассказа, чтобы понять, что она такое, то во втором потребовалось бы много вопросов и ответов — не ведущих никуда: все разгадки лежали за пределами мира, к которому он был приставлен.
Так или иначе, им было о чём поговорить. И они не разошлись навсегда в разные стороны после того, как первые темы для разговоров были исчерпаны.
Это была долгая история, преисполненная страстей и драм, крови и слёз. Может, она сразу стала такой, а может, поначалу всё было вполне мирно и размеренно. Может, всё началось с шутливого побратимства, перешедшего в нешуточную одержимость друг другом, и они бесцельно шлялись вдвоем по мирам, в которых никогда не бывали раньше, в которых никого из знакомых нельзя было встретить, — больше всего им полюбился один, дождливый и пропахший зеленью, время в нём текло намного быстрее земного, так что секунды там пришлось бы считать нараспев и по слогам, если бы кому-нибудь взбрело в голову этим заниматься. А потом было неожиданное нападение из темноты, с боем двоих против полутора десятков, со свистом косы и блеском кинжала, холодным огнем нечеловеческой крови, вырывающимся из смертельных ран, и липкими фонтанами почти человеческой, с сухим хрустом расколовшихся под чьим-то каблуком очков. С одиноким плачем и тяжестью безжизненного тела в обессилевших руках. И много отсчитанных по слогам секунд в шалаше среди мокрой лесной травы…
И внезапное озарение: «А ведь меня теперь тоже в списках нет». И задумчивые рассказы Клодии о том, каково это — жить среди людей, встречать и прощаться навсегда, а потом, вернувшись лет через пятьсот, выдавать себя за собственного дальнего потомка. Поддельная жизнь, которую она выстраивала для него так же старательно и досконально, как для себя. И оказавшаяся слишком отделенной от ее жизни — потому что две подделки уже не могут доказывать настоящесть друг друга. В конце концов они остались друзьями. Как и собирались в самом начале.
А может быть, это он иногда тайком показывал ей соседние миры — те, в которые сам был вхож. И она, держа его за руку, вглядывалась, вслушивалась, вдыхала запах разогретого лака, мокрой земли или горелых спичек, пытаясь вспомнить что-то, чего никогда не знала. Он относился к ней с удивленной осторожностью, как к чему-то хрупкому, маленькому и непонятному. Как к редкой зверушке, в существование которой никто не верит и которую ему неожиданно удалось приручить. Иногда, очень редко, когда в этом возникала необходимость, он помогал ей в делах — находил информацию, недоступную никому из смертных, убивал тех, кого надо было остановить раньше срока, подделывал списки… Его поймали на самом простом и безобидном — предсказании времени убийства.
Когда исключают из числа живых человека — ломают его оружие. Но сломать косу смерти невозможно, только разобрать на детали, а это не очень эффектная процедура. Поэтому, когда исключают кого-то из числа жнецов, ломают его очки.
Он заскочил к ней на прощание, пообещав вернуться, когда до него никому не станет дела — кроме нее, конечно. Сочетание нечеловеческой близорукости и нечеловеческой ловкости превращало каждый его шаг в диковинный безошибочный танец, и Клодия смеялась и плакала одновременно. Он исчез в темноте, там, где, как она знала, был тупик, и где, как она знала, не обнаружится никаких следов.
Может, случилось одно, а может, другое, а может, нечто среднее, или и то и другое, или вообще ничего. Так или иначе, они расстались — рано или же поздно, по собственной воле или по вине обстоятельств, расплачиваясь за грех или за преступление. Так или иначе, графиня Клодия Фантомхайв прошла все эти перипетии, оставшись примерной женой и матерью. А значит, к нашей истории это всё никакого отношения не имеет.
--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/
@темы: Амбер, Kuroshitsuji, Бред, Креатив, Фанфики