Во-первых, в крепости нет пороха...
Когда Сиэлю Фантомхайву, единственному сыну и наследнику Винсента Фантомхайва...Когда Сиэлю Фантомхайву, единственному сыну и наследнику Винсента Фантомхайва, исполнилось девять лет, среди подарков, которые он получил, был один, который ему поначалу не понравился. Это была не игрушка, не книга, даже не что-нибудь из одежды, а что-то вроде украшения. Круглая коробочка на цепочке, чтобы вешать на шею, а внутри — портрет какой-то незнакомой дамы.
Сиэль, конечно, не стал подавать виду, что он разочарован и медальоном, и его содержимым, он добросовестно поблагодарил отца и повертел эту штуковину в руках, несколько раз открыл и закрыл, разглядел как можно внимательней женщину на портрете, хотя она ему не нравилась — у него просто мурашки по коже начинали бегать, когда он смотрел в ее нарисованные глаза. Но отец, судя по всему, почувствовал, что радость Сиэля была не очень искренней, — он подошел, положил руку ему на плечо и спросил:
— Просто неинтересная старая штука — так ты думаешь, да?
Сиэль помотал головой, но врать не хотелось, поэтому он сказал:
— Нет, она интересная, просто… Просто я не знаю, что это… то есть кто это.
— Если бы тебе действительно было интересно, — усмехнулся отец, — ты бы спросил. Но, так или иначе, я тебе расскажу — нельзя владеть такой вещью, не зная, что у тебя в руках.
— А что это? — теперь уже по-настоящему заинтересовался Сиэль.
— Это, — отец взял у Сиэля медальон, сейчас защелкнутый, и открыл его легким привычным движением, — портрет твоей бабушки. Точнее, автопортрет. Она сама его нарисовала, глядя в два зеркала, поставленных одно напротив другого, или вроде того — чтоб ни в чём не ошибиться.
— А какая бабушка? Мамина мама или твоя?
— Моя. Клодия Фантомхайв.
Сиэль уважительно посмотрел на бабушку Фантомхайв, но по-прежнему не совсем понимал, зачем ему эта семейная реликвия именно на девятый день рождения.
— Но это не простой портрет, — продолжал отец, — потому что бабушка твоя была не простой женщиной. Может, она даже была немножко волшебницей — ты, конечно, можешь верить в это или нет… — Он замолчал на пару секунд, и Сиэль, хотя ему очень хотелось вставить что-нибудь насчет волшебниц, почему-то понял, что лучше сейчас тоже помолчать. — Я, во всяком случае, верю до сих пор.
Тут Сиэлю снова стало страшновато. Во всяком случае, это известие его совсем не обрадовало.
— А… А как она колдовала? — спросил он, потому что чувствовал, что должен спросить.
— Ну… — отец задумался. — Знаешь, это трудно объяснить. Тем более объяснить так, чтобы… чтобы потом не возникло проблем из-за того, что ты что-нибудь кому-нибудь рассказал. Волшебников все любят только в сказках, да и то не во всех.
— Я никому не скажу! — возразил Сиэль. Но отец, кажется, не очень-то поверил.
— Просто знай: то, что она умела, само по себе никому не приносило зла… никому в этом мире. Например, она могла уходить… как бы это сказать… она называла это отражениями. Только не воображай себе, пожалуйста, что она шныряла сквозь зеркало туда и обратно, — засмеялся он, хотя Сиэль еще и не успел ничего вообразить. — Это только так называлось — «отражения». Можно считать, что она могла… уходить в сказку. И возвращаться.
— В ту, где волшебники — это хорошо? — Тут Сиэля осенило: — Она что, сама была из сказки?
Отец молчал и улыбался.
— Ну и… И что теперь?
— Да ничего, — сказал отец. Улыбка исчезла с его лица. — Я волшебником так и не стал, тетя Фрэнсис тоже. Так что всё на этом и закончилось. Но есть, — он вложил медальон в руку Сиэлю, и тот машинально сжал его, — такая… легенда, если то, что произошло всего лет пятнадцать назад, можно так называть. Что она не умерла… Не умерла так, как люди. А ушла в свой мир.
— В сказку? — вяло спросил Сиэль. Края коробочки тупо вдавливались в пальцы, металл холодил ладонь.
— Да… Да. Куда-то в сказку. И что она еще может вернуться, если у нас возникнет в ней нужда. И вот для этого, — он снова встряхнул руку Сиэля с медальоном, — надо только посмотреть внимательно на этот портрет и позвать ее. И она обязательно отзовется.
— Понятно… — Сиэль держал эту штуковину на отлете, не поднося к себе слишком близко. Но отец, не замечая этого, взял медальон и повесил Сиэлю на шею. Тот поежился. — А ты когда-нибудь ее звал?
— Звал, — вздохнул отец.
— И она когда-нибудь… отзывалась?
— Никогда. Но, может быть, она просто недостаточно была мне нужна?
Когда Сиэлю было почти девять — он нетерпеливо отсчитывал дни до момента, когда слово «почти» можно будет выкинуть из этого утверждения, и осталось отсчитать еще два, — отец зашел к нему в спальню вечером. Осторожно заглянул, убедился, что ни мамы, ни кого-либо еще, кроме самого Сиэля, там нет, и только тогда вошел и сел к нему на кровать. В этом не было ничего необычного, он приходил так нечасто, но и не настолько редко, чтобы удивляться.
— Привет, — сказал Сиэль.
— Привет, — ответил отец. — Как поживаешь?
— Обыкновенно поживаю. Жду дня рождения, — Сиэль улыбнулся.
— Самого дня рождения или подарков?
— И того и другого, — ответил Сиэль, немного подумав.
— Понятно… — отец замолчал. Казалось, он не мог придумать, что еще сказать. Потом снова заговорил: — А какой подарок ты хотел бы получить?
Сиэль не мог ответить сразу. Потому что выбрать надо было только один, а желаний у Сиэля было много, и очень разнообразных — от игрушечного кролика до права уходить спать не раньше взрослых.
— Ладно, не мучайся, — сказал отец, не дождавшись его ответа. — Всё равно всё уже заготовлено заранее, вряд ли мы с мамой поменяем планы. А до следующего года у тебя еще будет время сказать, чего ты хочешь, и сто раз передумать.
— Я постараюсь не передумывать.
— Это хорошо.
Он еще несколько секунд помолчал, потом сказал:
— Изменять свои решения вообще нехорошо. Надо только как следует думать, прежде чем принимаешь эти решения. Ты ведь это понимаешь?
— Угу, — пробурчал Сиэль из-под одеяла. Ему уже начало хотеться спать.
— Ладно, что я, в самом деле… — Отец оперся руками о кровать, будто собирался встать, но только переменил позу. — Знаешь, я в жизни принял много неправильных решений. И я никогда не жалел о них.
— Совсем-совсем?
— Совсем-совсем. И их еще много будет впереди — правильных и неправильных, и о них я тоже не буду жалеть. Главное — это понимать, что исправлять сделанное тоже некому, кроме тебя.
— А если что-то нельзя исправить?
— Значит, и жалеть об этом нечего. Ничего ведь от этого не изменится.
— Но тогда, — Сиэль зевнул, пытаясь сосредоточиться, — тогда о чём надо жалеть?
— Ни о чём.
— То есть это плохое дело?
— Получается, да. Если ты достаточно человек, чтобы что-то делать, тебе не нужны сожаления.
— Здорово, — пробормотал Сиэль. — А почему тогда у других они есть?
— Другие — это другие, а мы — это мы, — вздохнул отец. — Си, видишь это кольцо?
— Ага, — сказал Сиэль, высовывая нос из-под одеяла, чтобы посмотреть.
— Оно передается из поколения в поколение в нашей семье… До меня оно принадлежало моей матери… Клодии Фантомхайв. Она не была рождена в нашей семье, но много лет помогала моему отцу — я имею в виду, не так, как наша мама помогает мне… хотя мама мне очень помогает, ничего плохого не скажу… а как настоящий соратник. А потом еще и мне, когда я только начинал. Поэтому я не сразу взял это кольцо, а решил, что его должна носить она…
— И не жалел об этом?
— Нет, ты что… Потом, когда она отошла от дел, она оставила его мне — и тоже, надеюсь, не жалела об этом, и не пожалела бы, если бы была жива до сих пор. А до этого оно принадлежало твоему дедушке Роджеру…
Где-то на дедушке Роджере Сиэль, кажется, ненадолго провалился в сон, потому что следующим, рассказ о ком до него дошел, был пра-пра-прадедушка Джеймс, который мало того что погиб смертью храбрых, так к тому же, уже будучи смертельно ранен, встал с постели и принял каких-то гостей, чтобы обмануть их и заставить потерять бдительность. От этого спать как-то расхотелось.
— Он был храбрый, ага, — пискнул Сиэль, зарываясь глубже в одеяла.
— Д-да, — отец споткнулся на середине слова и замолчал. Возможно, в этот момент ему даже пришло в голову, что подобные истории лучше не рассказывать девятилетним детям на ночь. А может, и нет. — В общем, теперь это кольцо принадлежит мне, и у меня есть на него право. Ты это понимаешь?
— Ага.
— А потом оно достанется тебе. И ты тоже будешь жить так, чтобы иметь на него право. Тебе придется так жить.
— Я понимаю.
— Это хорошо… — вздохнул отец. — Потому что если ты хоть на секунду подумаешь, будто получил всё, что получил, лишь за то, что родился в одной семье, а не в другой, будто ты не должен постоянно заслуживать это заново… — Он покосился на Сиэля и замолчал. Долго он сидел на краю кровати, наклонив голову, потом снова заговорил, совсем тихо, на грани слышимости: — Я граф Винсент Фантомхайв, и я играю в свою игру по своим правилам. Я покрываю преступления, я защищаю существующий порядок, я лгу и убиваю, я изучаю темную магию… Если бы моя мать… Если бы мои предки узнали об этом, им бы не всё из этого понравилось… Но они бы ни о чём не пожалели.
Однажды ноябрьским утром отец, разбирая почту — он всегда делал это сам, не поручая слугам, — вдруг замер, глядя на одно из писем, и несколько секунд только разглядывал конверт. Сиэль, игравший на полу с Себастьяном, спросил:
— Что за письмо?
— Не знаю… — промурлыкал отец. — Не-зна-ю… — И осторожно, будто боялся сделать неровный надрез, вскрыл конверт.
— От королевы? — предположил Сиэль и тут же понял, что сказал глупость: письма королевы приходили в совсем других конвертах, больших и белых, да и не стал бы отец говорить про них: «Не знаю». Но тот указывать на оплошность не стал, а просто сказал:
— Нет… Гораздо лучше, — и, когда он повернулся к Сиэлю, на лице его была улыбка, какой тот никогда не видел. Отец всегда был человеком сдержанным, и если и улыбался, то скорее слегка насмешливо, чем по-настоящему радостно.
Сиэль больше вопросов задавать не стал, просто продолжал смотреть, как отец читает. И по мере чтения улыбка постепенно сползала с его лица, пока он не стал серьезным и собранным, будто во времена большой опасности. Закончив читать, он спрятал письмо в карман и минут пять сидел, сцепив пальцы в замок, глядя куда-то в пространство. Потом, снова обратив внимание на Сиэля, улыбнулся ему и сказал:
— Ничего интересного, Сиэль. Дела семейные.
Тот кивнул и снова занялся собакой, которая, впрочем, не была особенно рада такой перспективе. Не то чтобы ему было ни капельки не интересно, что это за семейные дела. У родителей было не так уж много родственников, и с большинством из них Сиэль был знаком. Но раз уж отец решил, что ему незачем знать больше… А через какое-то время Сиэль узнал, что тетя Анна в больнице, и решил, что дело было в этом.
Правда, это никак не объясняло, почему вечером того же дня отец подошел к нему и спросил:
— Ты ведь всё еще носишь эту ладанку?
— Конечно, — сказал Сиэль, машинально нащупывая цепочку, на которой держался медальон.
— Дай мне на секундочку. Я понимаю, что это подарок…
— Конечно, па, — Сиэль торопливо стянул с себя медальон и протянул отцу.
Тот поблагодарил, открыл коробочку и несколько секунд вглядывался в портрет. Потом разочарованно вздохнул, защелкнул медальон и вернул его Сиэлю.
— А зачем тебе была нужна мама? — поинтересовался Сиэль, вешая ладанку обратно на шею.
— Неважно, — махнул рукой отец и, криво улыбнувшись, добавил: — Если не получилось, значит, не так уж была нужна. Но хотел бы я знать, что она думает об этом предложении…
Сиэль не вспомнил ни о первом разговоре, ни о втором, когда за день до его дня рождения отец сказал:
— Ложись спать пораньше, может быть, завтра отдохнуть не получится. У нас у всех будет трудный день.
И вот эту-то фразу Сиэль запомнил надолго.
Это был трудный день, труднее некуда. Для самого Сиэля. Для всех остальных это было трудное утро, потому что, насколько он мог видеть, дальше утра они не прожили. Он видел их мертвыми. Всех. Маму. Папу. Слуг. Даже пса.
Только его самого почему-то оставили в живых. Специально, он это знал, хотя и не понимал зачем. Прежде чем провалиться в душное тошнотное забытье — нет, прежде чем почувствовать на лице пропитанную резким химическим запахом тряпку, — он услышал позади фразу: «Только не насмерть, они заплатят за живого». Он не знал этого голоса. Запомнил, но, сколько ни старался, не смог понять, слышал ли он его когда-либо раньше.
А потом он пришел в себя в каком-то ящике с решеткой сверху, и какие-то два человека с завязанными черной тканью лицами обсуждали его друг с другом и смеялись, и один тоже сказал: «Да уж, из трупа много крови не соберешь, да еще из такого маленького», а другой отозвался: «И на кой только хрен она им сдалась?», а потом сам себя оборвал: «А, ладно, мне какое дело. Посмотрим лучше, нет ли на нём каких цацек». И они полезли к нему руками, он отпихивал их и забивался в дальний угол ящика, но руки у них были длиннее, чем расстояние до стены, а удары Сиэля для них были не больнее, чем щелчок шелковой ленточкой, так что они обшарили его всего и сдернули медальон с шеи.
«Отдайте! — заорал он, но они только смеялись, вертя медальон в руках в поисках защелки. — Это портрет моей бабушки!» Один тем временем наконец смог открыть коробочку и заржал: «Смотри-ка, действительно какая-то тетка… Красивая у него бабушка». «Отдайте! — продолжал вопить Сиэль, кидаясь на прутья решетки, как дикий звереныш. — Не смейте его лапать, вы, негодяи!» «Да на хрена он нам нужен! — фыркнул громила. — Он же не золотой. На, любуйся!» — и он швырнул помятую картинку в клетку, Сиэлю в лицо. Тот вцепился в нее, принялся расправлять. Громилы гоготали.
Потом было еще много всего… Всего такого, чего лучше не видеть в жизни никому, тем более десятилетним мальчикам. Но в первые несколько часов у него было что-то, что позволяло ему, сцепив зубы и заставляя себя отключиться от всего, от чего можно было отключиться, и перетерпеть всё остальное, просто ждать. У него был секрет — маленький, помещавшийся за кромкой брюк, но одновременно большой, такой большой… Он ждал минуты, когда никто не будет смотреть и подслушивать, минуты, когда можно будет достать волшебный портрет и посмотреть на него. Потому что если это не момент крайней нужды, то что же тогда крайняя нужда?
Пусть бабушка Клодия никогда не видела своего внука, но, раз Винсент доверил ему этот портрет, его зов тоже должен был быть услышан. И она должна была прийти — из мира сказок, или с того света, или где там она была. Она должна была вытащить Сиэля из этой гадкой клетки, и оживить маму и папу — или хотя бы забрать их в свой мир навсегда, Сиэль был готов на эту жертву, лишь бы они были хоть как-то спасены, — а всех обидчиков, разумеется, стереть с лица земли, разорвать в клочки, испепелить взглядом — может, не все волшебники так могут, но бабушка Клодия уж точно должна это уметь…
А потом такая минута выдалась. И миг распланированного триумфа Сиэля оказался мигом крушения его надежд.
Не произошло ничего. Ничегошеньки. Он смотрел на бумажку с портретом, он тряс ее, он шептал какие-то призывы и просьбы, он разглаживал ее замерзшими пальцами, стараясь не испачкать и не помять еще больше… Иногда ему казалось, что он чувствует какой-то отклик, но потом всё пропадало — это было похоже на ощущение, когда пытаешься заснуть, отслеживая процесс засыпания: стоит подумать о том, что вот уже началось, как тебя опять выкидывает в реальность. А может, он действительно уже засыпал — вряд ли то, что вечером тринадцатого он лег пораньше, могло чем-то помочь после нескольких дней издевательств…
И, когда в очередной раз его мольба о помощи осталась неотвеченной, он швырнул бумажку на пол и взвыл, почти без слёз, кусая себе руки и вдавливая грязные кулаки в пекущие от этого полуплача воспаленные глаза, ударяя затылком по стенке ящика. «Господи, господи, — прошептал он сипло, — господи, ну кто-нибудь, хоть кто-нибудь, помогите».
Но когда этот приступ отчаяния прошел, он выбрался из угла, в котором сидел обессиленно, привалившись боком к решетке, и дотянулся до выброшенного портрета. В конце концов, этот кусок бумаги, пусть бесполезный, был единственным, что у него осталось. Единственным, что напоминало: была когда-то на свете семья Фантомхайв, была, пока ее не уничтожили.
В ноябре восемьдесят пятого года отец совсем редко разговаривал с Сиэлем. Хотя никаких расследований на нём в то время не висело, он все-таки был чем-то озабочен: насколько понимал Сиэль, он решил потратить свободный промежуток времени с пользой и навести порядок в собственных делах. И что это были за дела, Сиэль не имел ни малейшего представления. Даже на расспросы отец, вопреки обыкновению, не отвечал. Раньше-то он был доволен, если сын проявлял какой-то интерес к его делам, а сейчас его будто даже раздражало любопытство Сиэля. И тот прекратил свои попытки.
Это был очень скучный месяц. Сиэль раньше и не подозревал, что возможность поговорить с отцом для него так много значит. Если честно, раньше он считал его скучноватым. Но без него оказалось еще хуже. Мама, конечно, тоже была замечательной, но с ней было менее интересно. Она будто хотела, чтобы Сиэль всегда оставался маленьким. А это было еще хуже, чем отцовское желание видеть его уже выросшим. И тети Анны не было, и тетя Фрэнсис с Элизабет куда-то уехала — ну куда, скажите на милость, можно уехать поздней осенью?.. Все будто сговорились, чтобы бросить его одного. Даже собака — и та, выбирая между ним и отцом, предпочитала старшего Фантомхайва. Что ж, может, он сам на месте Себастьяна поступил бы так же…
Сиэль надеялся, что хотя бы к его дню рождения ситуация как-то переменится. Что отец забросит свои дела, мама перестанет за всех волноваться и повеселеет, тетя Анна выйдет из больницы, Элизабет вернется из поездки — в общем, всё станет по-другому, даже лучше, чем было раньше. Хотя бы на один день.
Ситуация переменилась совсем не так, как он ожидал.
Его похитили прямо из постели — просто замотали в простыню, как в узелок, и куда-то потащили. В первые секунды он даже думал, что это родители устроили какой-то сюрприз на день рождения, — каким же он был дураком! Но потом понял, что тут что-то не так. Несли его не очень грубо, но он как-то почувствовал, что эти люди не желают ему добра. И ему стало холодно и жутко. Он пытался вылезти и что-то кричал сквозь тряпки — то вопросы, то угрозы, то просьбы о помощи. Ему никто не отвечал. А потом его кинули куда-то, обмотали вокруг простыни для верности пару веревок, сквозь ткань перестал просвечивать свет, и пол затрясся. Так он понял, что его куда-то везут. Но это было совсем недолго. Повозка остановилась.
К этому времени он уже успел вывернуться из веревок, выбраться из ненавистной простыни и, как только тряска прекратилась, выскользнул в какую-то щель. Он не знал, где он, но, выбравшись на вольный воздух, обрадовался — это были знакомые места, поворот дороги у самого поместья. Не глядя больше по сторонам и не оборачиваясь — не его это была забота, главное спастись, пока родители не заволновались, а с остальным они уже сами разберутся, — он побежал к дому. Сзади послышался какой-то окрик, и Сиэль, понимая, что сейчас его нагонят, свернул в лес — всё-таки это был его родной лес.
Правда, лес оказался не таким уж родным, и Сиэль проплутал там добрые полчаса — правда, и от похитителей оторвался. В конце концов он все-таки выбрался к поместью, осторожно прокрался через двор и, уже не скрываясь, влетел в дом. С криком: «Я вернулся! Я спасся!» — он побежал вверх по лестнице, на радостях не обращая внимания на то, что как-то слишком долго его никто не встречает. И только на втором этаже его оглушила непривычная, зловещая тишина.
Он не сразу разрешил себе поверить, что что-то случилось. Это ведь значило, что это он виноват: не предупредил, не догадался вовремя, что опасность может угрожать не только ему… Даже почувствовав запах гари, он пытался вообразить, что это ничего не значит, что похитители подожгли дом ночью, чтобы отвлечь внимание…
Разумеется, когда он разглядел окровавленные тела собственных родителей, что-то отрицать уже не имело смысла. Впрочем, как и признавать что-то. Ничего больше не имело смысла.
Но тогда, когда он стоял посреди комнаты и смотрел, просто потому что не мог не смотреть, не мог отвести глаза, ничего не мог сделать, — тогда его взгляд упал на блестящий — даже сейчас — синий алмаз в отцовском перстне.
Сиэль не знал, что будет дальше. Не знал, действительно ли родители мертвы или их еще можно как-то спасти — это ведь должно было случиться совсем недавно, кровь была совсем свежей. Не знал, выживет ли он сам и стоит ли ему жить — об этом он сейчас не думал. Но давно обещанная ему фамильная драгоценность — ценная не тем, что она дается по наследству, а тем, что право носить ее есть не у каждого, — лежала сейчас в луже крови, а дом горел.
«Прости, папа, — прошептал он торопливо, снимая перстень с безжизненной руки. — Прости, я заслужу его».
Кольцо было слишком большим, на тоненьких пальцах Сиэля оно вертелось, как на соломинке, но на большом кое-как держалось, и, последний раз взглянув на родителей и пообещав им, на этот раз мысленно, сделать всё, что сможет, он выбежал из комнаты.
Последним, что услышал он перед тем, как его усыпили какой-то дрянью, был хрипловатый женский голос, пробурчавший что-то непонятное.
Если бы он знал язык, на котором это было произнесено, он бы понял, что сказано было следующее: «Так, вроде настоящий был первый? Ладно, пусть сами разбираются, а я доставлю обоих».
Это всё было бессмысленно. Самым бессмысленным, пожалуй, было то, что перстень ему так и оставили. Он слышал сквозь беспамятство спор о нём: «Это дорогая вещь, зачем она мертвецу?» — «Ты что, не понимаешь? Чем больше на нём вещей, тем проще определить, откуда он». — «Не дури, достаточно капли его крови, чтобы это понять. Или просто понюхай его». — «Сам не дури. Я могу достать тебе сто таких алмазов».
Впрочем, он не был уверен, что этот разговор ему не приснился.
Единственное, в чём он мог быть уверен, — что его зачем-то похитили, кому-то передали, что его бьют, унижают и морят голодом, а потом, наверное, убьют, — да еще в том, что всё это произойдет независимо от того, каким он был и как прожил жизнь. Никто из тех, кто любил его или говорил, что любит, не мог прийти ему на помощь. Все их слова имели смысл и вес только до тех пор, пока светило солнце и всё шло по накатанной колее. И совершенно неважно было, умеет он отвечать за свои поступки, как учил отец, или нет. И для самого отца тоже всё уже было неважно — он умер, вместе со всеми своими словами и поучениями. Оставив дурацкий перстень, который достанется сумасшедшим убийцам и похитителям. Всё оказалось иллюзией. Любовь, справедливость, вера, обещания и надежды. На самом деле он, Сиэль Фантомхайв, не был нужен никому. Никому во всей этой проклятой вселенной.
Однажды, когда бездумно разглаживать портрет и смотреть в чужое презрительное лицо бабушки Клодии — или тупо смотреть на перстень и крутить его на пальце — стало невыносимо, Сиэль поднял глаза. И встретился с другим таким же взглядом.
Это было похоже на продолжение кошмара. Если считать, что всё остальное было похоже на кошмар — ну, на этот простенький сон, в котором по-настоящему никто не вредит и который всё равно закончится через полчаса. Поначалу он ведь действительно не был уверен, что это всё по-настоящему, и мечтал проснуться. Но реальность снова и снова брала его за шкирку, и заставляла смотреть на то, от чего он желал отвернуться, и вынуждала чувствовать то, чего он хотел не чувствовать. А потом сон и явь начали путаться, смешиваться, и он уже не был уверен, что хотел бы проснуться, потому что теперь ему казалось, что с пробуждением он не вернется в прежнюю жизнь, а вывалится в реальность еще более ужасную, чем теперешняя. Потому что одно он за эти бесконечные несколько недель усвоил прочно: даже если кажется, что ничего страшнее, больнее, мерзее уже не бывает, всё равно в этом сумасшедшем страшном мире найдется место для большей мерзости и большей муки…
Так вот, в момент, когда он увидел на расстоянии вытянутой руки мальчика, похожего на него как две капли воды — ох и мутной должна была быть эта вода, — он снова решил, что уж это-то не может не быть кошмаром. Да, этот другой не был похож на его отражение в зеркале — он никогда не видел ни в одном зеркале этого грязного лица, падающих на глаза спутанных волос и засаленной одежды. Но именно так, должно быть, выглядел сейчас он сам: он чувствовал эту грязь, хотя и не мог ее раньше видеть в полной мере.
Они смотрели друг на друга, как на ожившее зеркальное отражение. И, как и в случае с зеркалом, настоящим мог быть только один из них.
— Ты кто? — спросил Сиэль хрипло.
— Сиэль Фантомхайв, — голосом, тоже осипшим от целого месяца молчания, прерываемого криками, ответил Сиэль.
— Неправда, — вяло возразил другой. — Это я Сиэль Фантомхайв.
— Всё равно это я.
Они замолчали, продолжая вглядываться друг в друга. Потом один сказал:
— Ты самозванец, значит.
— Почему я самозванец?
— Потому что я Сиэль, — терпеливо объяснил Сиэль. — А ты нет.
— Почему я «нет»? У тебя разве такое есть? — Сиэль выставил вперед исхудалую, ободранную руку. На пальце засверкал голубой алмаз.
Глаза другого Сиэля потрясенно расширились:
— Откуда у тебя… Это же папино!
— Ну да, это моего… предшественника.
— Отдай это! — Сиэль привскочил, чтобы надавать по шее этому уже не только самозванцу, но и вору, но сил на драку всё равно не было, поэтому он ограничился тем, что погрозил кулаком: — Негодяй.
— Значит, ты не настоящий, — сказал второй Сиэль с легким оттенком самодовольства.
— Неправда, — первый Сиэль часто задышал, как человек, который вот-вот заплачет. — Не может у тебя быть это кольцо… У тебя бы его отобрали. У меня ладанку отобрали, а она меньше стоит.
— Мне его оставили специально, чтоб не перепутать, какой из нас настоящий, — объяснил второй Сиэль.
— Чтоб не перепутать, какой из нас самозванец, — ядовито пробормотал первый. Потом, вспомнив о чём-то, ткнул ему под нос засаленный портрет. — Вот такого у тебя, наверное, нет!
— А что это? — спросил второй Сиэль без любопытства, глядя на маленькую мятую картинку. Этот самозванец уже его утомил.
— Это портрет моей бабушки! — с вызовом сказал первый. — Она была волшебница.
— А у меня не было никакой бабушки-волшебницы, — заметил второй.
— Вот ты и прокололся. Моя бабушка, Клодия…
— Врешь, бабушка Клодия не была волшебницей!
— Была.
— Ну и чем докажешь?
— Если долго смотреть на ее портрет, — выложил все козыри первый Сиэль, — она придет и поможет.
— И что, помогает? — скептически спросил второй.
— Пока нет, — дипломатично ответил первый. Пару недель назад он не смог бы говорить об этом настолько спокойно, но сейчас ему было уже почти всё равно. Даже по сравнению с такой неважной деталью, как этот самозванец.
— Это потому что ты ненастоящий, — ухватился за это утверждение второй, уже забыв, как только что отстаивал репутацию бабушки Клодии, доброй христианки и совсем не волшебницы. — Дай я попробую.
Первый замялся, но потом рассудил, что, даже если вдруг таинственная бабушка вопреки здравому смыслу придет не к настоящему внуку, а к его дурацкому двойнику, хуже от этого не будет. И нехотя отдал картинку.
— Ну что, не выходит? — спросил он через несколько секунд.
— Не выходит… — разочарованно сказал второй Сиэль.
— Это потому что ты самозванец.
— Зато у меня перстень есть.
Первый Сиэль вздохнул. И какому идиоту пришло в голову посадить их в одну клетку?
Они успели шепотом обсудить свою жизнь, убедиться, что самозванцы могут знать о настоящих Фантомхайвах не меньше, чем сами Фантомхайвы, найти несколько различий, поспорить о том, чью правоту они означали… Они не стали относиться друг к другу хорошо — им было не до того, чтобы относиться хорошо к кому бы то ни было. Но они друг к другу привыкли. По сравнению с другими вещами, к которым им пришлось привыкнуть — к решеткам и деревянному полу клетки, тяжести кандалов, боли, голоду, вони, ожиданию смерти, — упрямый двойник по соседству был определенно не самым худшим. Он позволял отвлечься от всего остального. И найти силы хотя бы на то, чтобы отвлечься.
Только вот это остальное оставлять их в покое не собиралось, и однажды, как раз когда Сиэль-с-портретом разглядывал перстень, пытаясь найти в нём какие-то признаки подделки, а Сиэль-с-перстнем угрюмо гипнотизировал чужую бабушку, дверца клетки растворилась.
— Так, и который из вас Фантомхайв? — обращаясь не столько к ним, сколько к самому себе, спросил толстый человек в полумаске.
— Я! Это я! — раздались в ответ два голоса.
Человек грязно выругался, захлопнул дверцу и, прислонившись к ней задом, заорал:
— Тильда! Тильда, в твоей головенке вообще есть мозг? Головной, а не только спинной или там костный! Зачем ты их посадила вместе?
Так и не дождавшись ответа ни от какой Тильды, он снова заглянул в клетку. Две пары испуганных и злых голубых глаз смотрели на него из полумрака.
— Так всё-таки, мальчики, — сказал он, осклабившись, — кто из вас Сиэль Фантомхайв? Не надо шутить с дядей. Врать нехорошо.
— Я! Да я это! — опять отозвался стихийный дуэт, в котором уже трудно было определить, кто что сказал. — У меня перстень… Отдай! Сам отдай, это наш перстень!
Человек устало положил голову на край клетки, глядя на них. В этот момент один из мальчиков, только что пытавшийся отобрать у другого кольцо, вдруг отодвинулся и сказал дрогнувшим голосом:
— Ладно, забирай. Это твой перстень.
— Это мой! — подтвердил второй мальчик, торжествующе нацепляя кольцо на большой палец. И только тут, встретившись взглядом с этими пустыми глазами, глядящими из прорезей маски, осознал то, что секундой раньше понял его соперник: это не тот случай, когда нужно удостоверять свою личность.
— Нет! — заверещал он, когда цепкая рука ухватила его за плечо, а вторая рука начала отстегивать кандалы, сдирая кровавые корочки на незаживших ранах. — Это не я! Я ненастоящий! Меня подкинули!
— Хватит орать, — сказал человек, в то время как какая-то женщина в черной мантии на голое тело закрыла клетку на замок. — Второй от тебя ненамного отстанет.
В руках типа в полумаске Сиэль какое-то время продолжал кричать и вырываться, но потом утих и только тяжело хватал ртом воздух. Сиэль, оставшийся на цепи, смотрел на него не отрываясь, кусая губы и сжимая онемевшими руками прутья клетки. В какой-то момент он, не отворачиваясь, нашарил на полу холодную мятую бумажку, поднял ее к лицу и, переведя всё тот же страшный неподвижный взгляд на нее, выдавил:
— Эй, ты, Клодия или кто ты там есть… Приди. Ты тут нужна. Его сейчас убьют. А потом убьют меня. Сделай что-нибудь. Проклятье, почему никогда никто не приходит? — он окончательно смял рисунок и отшвырнул его в гневе. — Проклятье, проклятье, будьте все вы прокляты, ублюдки.
В этот момент тот из мальчиков, кто первым предназначался в жертву, в последней отчаянной попытке попытался вырваться, но получил кулаком в лицо и, ослепленный ударом, влетел в объятия к одному из своих мучителей. Кто-то засмеялся.
— Да будьте вы прокляты, — прошипел он, сплевывая кровь, — негодяи, подонки, твари…
— …Твари, сволочи, гады, — вторил ему неслышимый никому, хотя и всё более громкий шепот из клетки. — Пусть вы все сдохнете. Пусть сдохнут все, из-за кого это случилось…
— Чтоб вы своей кровью захлебнулись и в кишках своих запутались!..
— И пусть ваша смерть будет мучительной…
— Вы за всё ответите!..
— И ничего у вас не выйдет! Пусть ваше проклятое колдовство против вас и повернется!..
— То, что вы делаете, против вас же и повернется, то, что вы зовете, вам не подчинится!..
— Потому что никто не хочет этого так, как я!..
— Вспомните мои слова!..
— Так и будет!
— Да заткните ему рот! — не выдержал кто-то из людей в масках. Сиэль напоследок успел кому-то прокусить ладонь, но это уже ничего не значило, потому что жертвенный нож уже опустился, и хлынула кровь…
И стало очень тихо, будто невидимый глухой туман опустился на амфитеатр. А потом в этом тумане послышались тихие шаги.
И Сиэль, с трудом оторвав взгляд от капающих с алтаря тяжелых красных капель, увидел, как к нему из темноты приближаются чьи-то длинные ноги на острых каблуках.
Иногда Сиэль вспоминал эти последние часы перед своим несостоявшимся — или все-таки состоявшимся? — жертвоприношением. Было ли это на самом деле, или он только придумал себе воображаемого друга, чтобы уберечь собственный рассудок от окружавших его ужасов? На чьем пальце было кольцо? Чью грудь вспороли на алтаре, и вспороли ли вообще или в последний момент что-то остановило их руку? Кто выбросил на перепачканный кровью пол портрет смуглой раскосой женщины, была ли эта женщина его бабушкой, существовала ли она вообще? Он мог вспомнить всё это — даже боль в пронзенном ножом сердце — одинаково живо, или, точнее, всё это было одинаково мертво для него — все воспоминания были одинаково чужими. И чем дальше, тем сильнее они путались, в конце концов слившись в что-то среднее, одинаково неверное при любом ответе на уже неважный вопрос.
Но всё же иногда он, остановившись перед каким-нибудь зеркалом, глядел на свое отражение — теперь, конечно, причесанное, отмытое и даже немного откормленное — и снова понимал, что та встреча не могла быть иллюзией. Его разум просто не мог породить тот несчастный образ. Привидеться может только то, что уже когда-то видел. А он никогда не видел себя занехоженным и израненным. Даже после заключения договора — впервые он посмотрел на себя в зеркале только наутро, когда Себастьян уже успел более-менее привести его в порядок… Но откуда тогда мог взяться этот двойник? Похожий на него как две капли воды, как две капли крови мальчишка, знавший о нём такие мелочи, которые он сам давно забыл, и сбивавшийся только в мелочах — кажется, он не знал, что Сиэль недавно переболел воспалением легких… Или, наоборот, это сам он что-то перепутал с этой болезнью? А что если он сам, тот, кто носит уже несколько лет имя графа Фантомхайва, на самом деле просто наслушался рассказов соседа по клетке и сошел с ума, вообразив себя настоящим Сиэлем? И сейчас живет чужой жизнью и готовится умереть во имя чужой мести — не то преступление, не то никому не нужный подвиг. Возможно ли такое?
И тогда он начинал искать какие-то признаки того, что он сам все-таки настоящий — или хотя бы того, что он подделка. Он пытался прочесть в глазах родных и знакомых хоть какой-нибудь ответ — узнавание ли, сомненье ли. Он смотрел на предметы, места, людей, на всё, что он должен был помнить — а их было так досадно мало, — и спрашивал себя, помнит ли он действительно именно это. Росло ли дерево у въезда в поместье его детства или его уже срубили? Попала тетя Анна в аварию или заразилась чем-то от пациента? Была маленькая булочная, мимо которой они всегда проезжали по пути в город, на левой стороне улицы или на правой? Но ни одно сходство не было настолько полным и ни одно расхождение настолько важным, чтобы считать его доказательством: что угодно могло оказаться успокаивающей иллюзией или ошибкой его истерзанной памяти. И тогда он снова смотрел в зеркало, которое, казалось, навеки заключило в себе того маленького упрямого двойника, чьей кровью была куплена его жизнь и власть, и думал, думал до боли в голове, до тошноты, до полного перепутывания и выцветания всех воспоминаний, включая самые живые и надежные, — но так и не мог решить, какой из Сиэлей был настоящим.
--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/
Сиэль, конечно, не стал подавать виду, что он разочарован и медальоном, и его содержимым, он добросовестно поблагодарил отца и повертел эту штуковину в руках, несколько раз открыл и закрыл, разглядел как можно внимательней женщину на портрете, хотя она ему не нравилась — у него просто мурашки по коже начинали бегать, когда он смотрел в ее нарисованные глаза. Но отец, судя по всему, почувствовал, что радость Сиэля была не очень искренней, — он подошел, положил руку ему на плечо и спросил:
— Просто неинтересная старая штука — так ты думаешь, да?
Сиэль помотал головой, но врать не хотелось, поэтому он сказал:
— Нет, она интересная, просто… Просто я не знаю, что это… то есть кто это.
— Если бы тебе действительно было интересно, — усмехнулся отец, — ты бы спросил. Но, так или иначе, я тебе расскажу — нельзя владеть такой вещью, не зная, что у тебя в руках.
— А что это? — теперь уже по-настоящему заинтересовался Сиэль.
— Это, — отец взял у Сиэля медальон, сейчас защелкнутый, и открыл его легким привычным движением, — портрет твоей бабушки. Точнее, автопортрет. Она сама его нарисовала, глядя в два зеркала, поставленных одно напротив другого, или вроде того — чтоб ни в чём не ошибиться.
— А какая бабушка? Мамина мама или твоя?
— Моя. Клодия Фантомхайв.
Сиэль уважительно посмотрел на бабушку Фантомхайв, но по-прежнему не совсем понимал, зачем ему эта семейная реликвия именно на девятый день рождения.
— Но это не простой портрет, — продолжал отец, — потому что бабушка твоя была не простой женщиной. Может, она даже была немножко волшебницей — ты, конечно, можешь верить в это или нет… — Он замолчал на пару секунд, и Сиэль, хотя ему очень хотелось вставить что-нибудь насчет волшебниц, почему-то понял, что лучше сейчас тоже помолчать. — Я, во всяком случае, верю до сих пор.
Тут Сиэлю снова стало страшновато. Во всяком случае, это известие его совсем не обрадовало.
— А… А как она колдовала? — спросил он, потому что чувствовал, что должен спросить.
— Ну… — отец задумался. — Знаешь, это трудно объяснить. Тем более объяснить так, чтобы… чтобы потом не возникло проблем из-за того, что ты что-нибудь кому-нибудь рассказал. Волшебников все любят только в сказках, да и то не во всех.
— Я никому не скажу! — возразил Сиэль. Но отец, кажется, не очень-то поверил.
— Просто знай: то, что она умела, само по себе никому не приносило зла… никому в этом мире. Например, она могла уходить… как бы это сказать… она называла это отражениями. Только не воображай себе, пожалуйста, что она шныряла сквозь зеркало туда и обратно, — засмеялся он, хотя Сиэль еще и не успел ничего вообразить. — Это только так называлось — «отражения». Можно считать, что она могла… уходить в сказку. И возвращаться.
— В ту, где волшебники — это хорошо? — Тут Сиэля осенило: — Она что, сама была из сказки?
Отец молчал и улыбался.
— Ну и… И что теперь?
— Да ничего, — сказал отец. Улыбка исчезла с его лица. — Я волшебником так и не стал, тетя Фрэнсис тоже. Так что всё на этом и закончилось. Но есть, — он вложил медальон в руку Сиэлю, и тот машинально сжал его, — такая… легенда, если то, что произошло всего лет пятнадцать назад, можно так называть. Что она не умерла… Не умерла так, как люди. А ушла в свой мир.
— В сказку? — вяло спросил Сиэль. Края коробочки тупо вдавливались в пальцы, металл холодил ладонь.
— Да… Да. Куда-то в сказку. И что она еще может вернуться, если у нас возникнет в ней нужда. И вот для этого, — он снова встряхнул руку Сиэля с медальоном, — надо только посмотреть внимательно на этот портрет и позвать ее. И она обязательно отзовется.
— Понятно… — Сиэль держал эту штуковину на отлете, не поднося к себе слишком близко. Но отец, не замечая этого, взял медальон и повесил Сиэлю на шею. Тот поежился. — А ты когда-нибудь ее звал?
— Звал, — вздохнул отец.
— И она когда-нибудь… отзывалась?
— Никогда. Но, может быть, она просто недостаточно была мне нужна?
Когда Сиэлю было почти девять — он нетерпеливо отсчитывал дни до момента, когда слово «почти» можно будет выкинуть из этого утверждения, и осталось отсчитать еще два, — отец зашел к нему в спальню вечером. Осторожно заглянул, убедился, что ни мамы, ни кого-либо еще, кроме самого Сиэля, там нет, и только тогда вошел и сел к нему на кровать. В этом не было ничего необычного, он приходил так нечасто, но и не настолько редко, чтобы удивляться.
— Привет, — сказал Сиэль.
— Привет, — ответил отец. — Как поживаешь?
— Обыкновенно поживаю. Жду дня рождения, — Сиэль улыбнулся.
— Самого дня рождения или подарков?
— И того и другого, — ответил Сиэль, немного подумав.
— Понятно… — отец замолчал. Казалось, он не мог придумать, что еще сказать. Потом снова заговорил: — А какой подарок ты хотел бы получить?
Сиэль не мог ответить сразу. Потому что выбрать надо было только один, а желаний у Сиэля было много, и очень разнообразных — от игрушечного кролика до права уходить спать не раньше взрослых.
— Ладно, не мучайся, — сказал отец, не дождавшись его ответа. — Всё равно всё уже заготовлено заранее, вряд ли мы с мамой поменяем планы. А до следующего года у тебя еще будет время сказать, чего ты хочешь, и сто раз передумать.
— Я постараюсь не передумывать.
— Это хорошо.
Он еще несколько секунд помолчал, потом сказал:
— Изменять свои решения вообще нехорошо. Надо только как следует думать, прежде чем принимаешь эти решения. Ты ведь это понимаешь?
— Угу, — пробурчал Сиэль из-под одеяла. Ему уже начало хотеться спать.
— Ладно, что я, в самом деле… — Отец оперся руками о кровать, будто собирался встать, но только переменил позу. — Знаешь, я в жизни принял много неправильных решений. И я никогда не жалел о них.
— Совсем-совсем?
— Совсем-совсем. И их еще много будет впереди — правильных и неправильных, и о них я тоже не буду жалеть. Главное — это понимать, что исправлять сделанное тоже некому, кроме тебя.
— А если что-то нельзя исправить?
— Значит, и жалеть об этом нечего. Ничего ведь от этого не изменится.
— Но тогда, — Сиэль зевнул, пытаясь сосредоточиться, — тогда о чём надо жалеть?
— Ни о чём.
— То есть это плохое дело?
— Получается, да. Если ты достаточно человек, чтобы что-то делать, тебе не нужны сожаления.
— Здорово, — пробормотал Сиэль. — А почему тогда у других они есть?
— Другие — это другие, а мы — это мы, — вздохнул отец. — Си, видишь это кольцо?
— Ага, — сказал Сиэль, высовывая нос из-под одеяла, чтобы посмотреть.
— Оно передается из поколения в поколение в нашей семье… До меня оно принадлежало моей матери… Клодии Фантомхайв. Она не была рождена в нашей семье, но много лет помогала моему отцу — я имею в виду, не так, как наша мама помогает мне… хотя мама мне очень помогает, ничего плохого не скажу… а как настоящий соратник. А потом еще и мне, когда я только начинал. Поэтому я не сразу взял это кольцо, а решил, что его должна носить она…
— И не жалел об этом?
— Нет, ты что… Потом, когда она отошла от дел, она оставила его мне — и тоже, надеюсь, не жалела об этом, и не пожалела бы, если бы была жива до сих пор. А до этого оно принадлежало твоему дедушке Роджеру…
Где-то на дедушке Роджере Сиэль, кажется, ненадолго провалился в сон, потому что следующим, рассказ о ком до него дошел, был пра-пра-прадедушка Джеймс, который мало того что погиб смертью храбрых, так к тому же, уже будучи смертельно ранен, встал с постели и принял каких-то гостей, чтобы обмануть их и заставить потерять бдительность. От этого спать как-то расхотелось.
— Он был храбрый, ага, — пискнул Сиэль, зарываясь глубже в одеяла.
— Д-да, — отец споткнулся на середине слова и замолчал. Возможно, в этот момент ему даже пришло в голову, что подобные истории лучше не рассказывать девятилетним детям на ночь. А может, и нет. — В общем, теперь это кольцо принадлежит мне, и у меня есть на него право. Ты это понимаешь?
— Ага.
— А потом оно достанется тебе. И ты тоже будешь жить так, чтобы иметь на него право. Тебе придется так жить.
— Я понимаю.
— Это хорошо… — вздохнул отец. — Потому что если ты хоть на секунду подумаешь, будто получил всё, что получил, лишь за то, что родился в одной семье, а не в другой, будто ты не должен постоянно заслуживать это заново… — Он покосился на Сиэля и замолчал. Долго он сидел на краю кровати, наклонив голову, потом снова заговорил, совсем тихо, на грани слышимости: — Я граф Винсент Фантомхайв, и я играю в свою игру по своим правилам. Я покрываю преступления, я защищаю существующий порядок, я лгу и убиваю, я изучаю темную магию… Если бы моя мать… Если бы мои предки узнали об этом, им бы не всё из этого понравилось… Но они бы ни о чём не пожалели.
Однажды ноябрьским утром отец, разбирая почту — он всегда делал это сам, не поручая слугам, — вдруг замер, глядя на одно из писем, и несколько секунд только разглядывал конверт. Сиэль, игравший на полу с Себастьяном, спросил:
— Что за письмо?
— Не знаю… — промурлыкал отец. — Не-зна-ю… — И осторожно, будто боялся сделать неровный надрез, вскрыл конверт.
— От королевы? — предположил Сиэль и тут же понял, что сказал глупость: письма королевы приходили в совсем других конвертах, больших и белых, да и не стал бы отец говорить про них: «Не знаю». Но тот указывать на оплошность не стал, а просто сказал:
— Нет… Гораздо лучше, — и, когда он повернулся к Сиэлю, на лице его была улыбка, какой тот никогда не видел. Отец всегда был человеком сдержанным, и если и улыбался, то скорее слегка насмешливо, чем по-настоящему радостно.
Сиэль больше вопросов задавать не стал, просто продолжал смотреть, как отец читает. И по мере чтения улыбка постепенно сползала с его лица, пока он не стал серьезным и собранным, будто во времена большой опасности. Закончив читать, он спрятал письмо в карман и минут пять сидел, сцепив пальцы в замок, глядя куда-то в пространство. Потом, снова обратив внимание на Сиэля, улыбнулся ему и сказал:
— Ничего интересного, Сиэль. Дела семейные.
Тот кивнул и снова занялся собакой, которая, впрочем, не была особенно рада такой перспективе. Не то чтобы ему было ни капельки не интересно, что это за семейные дела. У родителей было не так уж много родственников, и с большинством из них Сиэль был знаком. Но раз уж отец решил, что ему незачем знать больше… А через какое-то время Сиэль узнал, что тетя Анна в больнице, и решил, что дело было в этом.
Правда, это никак не объясняло, почему вечером того же дня отец подошел к нему и спросил:
— Ты ведь всё еще носишь эту ладанку?
— Конечно, — сказал Сиэль, машинально нащупывая цепочку, на которой держался медальон.
— Дай мне на секундочку. Я понимаю, что это подарок…
— Конечно, па, — Сиэль торопливо стянул с себя медальон и протянул отцу.
Тот поблагодарил, открыл коробочку и несколько секунд вглядывался в портрет. Потом разочарованно вздохнул, защелкнул медальон и вернул его Сиэлю.
— А зачем тебе была нужна мама? — поинтересовался Сиэль, вешая ладанку обратно на шею.
— Неважно, — махнул рукой отец и, криво улыбнувшись, добавил: — Если не получилось, значит, не так уж была нужна. Но хотел бы я знать, что она думает об этом предложении…
Сиэль не вспомнил ни о первом разговоре, ни о втором, когда за день до его дня рождения отец сказал:
— Ложись спать пораньше, может быть, завтра отдохнуть не получится. У нас у всех будет трудный день.
И вот эту-то фразу Сиэль запомнил надолго.
Это был трудный день, труднее некуда. Для самого Сиэля. Для всех остальных это было трудное утро, потому что, насколько он мог видеть, дальше утра они не прожили. Он видел их мертвыми. Всех. Маму. Папу. Слуг. Даже пса.
Только его самого почему-то оставили в живых. Специально, он это знал, хотя и не понимал зачем. Прежде чем провалиться в душное тошнотное забытье — нет, прежде чем почувствовать на лице пропитанную резким химическим запахом тряпку, — он услышал позади фразу: «Только не насмерть, они заплатят за живого». Он не знал этого голоса. Запомнил, но, сколько ни старался, не смог понять, слышал ли он его когда-либо раньше.
А потом он пришел в себя в каком-то ящике с решеткой сверху, и какие-то два человека с завязанными черной тканью лицами обсуждали его друг с другом и смеялись, и один тоже сказал: «Да уж, из трупа много крови не соберешь, да еще из такого маленького», а другой отозвался: «И на кой только хрен она им сдалась?», а потом сам себя оборвал: «А, ладно, мне какое дело. Посмотрим лучше, нет ли на нём каких цацек». И они полезли к нему руками, он отпихивал их и забивался в дальний угол ящика, но руки у них были длиннее, чем расстояние до стены, а удары Сиэля для них были не больнее, чем щелчок шелковой ленточкой, так что они обшарили его всего и сдернули медальон с шеи.
«Отдайте! — заорал он, но они только смеялись, вертя медальон в руках в поисках защелки. — Это портрет моей бабушки!» Один тем временем наконец смог открыть коробочку и заржал: «Смотри-ка, действительно какая-то тетка… Красивая у него бабушка». «Отдайте! — продолжал вопить Сиэль, кидаясь на прутья решетки, как дикий звереныш. — Не смейте его лапать, вы, негодяи!» «Да на хрена он нам нужен! — фыркнул громила. — Он же не золотой. На, любуйся!» — и он швырнул помятую картинку в клетку, Сиэлю в лицо. Тот вцепился в нее, принялся расправлять. Громилы гоготали.
Потом было еще много всего… Всего такого, чего лучше не видеть в жизни никому, тем более десятилетним мальчикам. Но в первые несколько часов у него было что-то, что позволяло ему, сцепив зубы и заставляя себя отключиться от всего, от чего можно было отключиться, и перетерпеть всё остальное, просто ждать. У него был секрет — маленький, помещавшийся за кромкой брюк, но одновременно большой, такой большой… Он ждал минуты, когда никто не будет смотреть и подслушивать, минуты, когда можно будет достать волшебный портрет и посмотреть на него. Потому что если это не момент крайней нужды, то что же тогда крайняя нужда?
Пусть бабушка Клодия никогда не видела своего внука, но, раз Винсент доверил ему этот портрет, его зов тоже должен был быть услышан. И она должна была прийти — из мира сказок, или с того света, или где там она была. Она должна была вытащить Сиэля из этой гадкой клетки, и оживить маму и папу — или хотя бы забрать их в свой мир навсегда, Сиэль был готов на эту жертву, лишь бы они были хоть как-то спасены, — а всех обидчиков, разумеется, стереть с лица земли, разорвать в клочки, испепелить взглядом — может, не все волшебники так могут, но бабушка Клодия уж точно должна это уметь…
А потом такая минута выдалась. И миг распланированного триумфа Сиэля оказался мигом крушения его надежд.
Не произошло ничего. Ничегошеньки. Он смотрел на бумажку с портретом, он тряс ее, он шептал какие-то призывы и просьбы, он разглаживал ее замерзшими пальцами, стараясь не испачкать и не помять еще больше… Иногда ему казалось, что он чувствует какой-то отклик, но потом всё пропадало — это было похоже на ощущение, когда пытаешься заснуть, отслеживая процесс засыпания: стоит подумать о том, что вот уже началось, как тебя опять выкидывает в реальность. А может, он действительно уже засыпал — вряд ли то, что вечером тринадцатого он лег пораньше, могло чем-то помочь после нескольких дней издевательств…
И, когда в очередной раз его мольба о помощи осталась неотвеченной, он швырнул бумажку на пол и взвыл, почти без слёз, кусая себе руки и вдавливая грязные кулаки в пекущие от этого полуплача воспаленные глаза, ударяя затылком по стенке ящика. «Господи, господи, — прошептал он сипло, — господи, ну кто-нибудь, хоть кто-нибудь, помогите».
Но когда этот приступ отчаяния прошел, он выбрался из угла, в котором сидел обессиленно, привалившись боком к решетке, и дотянулся до выброшенного портрета. В конце концов, этот кусок бумаги, пусть бесполезный, был единственным, что у него осталось. Единственным, что напоминало: была когда-то на свете семья Фантомхайв, была, пока ее не уничтожили.
В ноябре восемьдесят пятого года отец совсем редко разговаривал с Сиэлем. Хотя никаких расследований на нём в то время не висело, он все-таки был чем-то озабочен: насколько понимал Сиэль, он решил потратить свободный промежуток времени с пользой и навести порядок в собственных делах. И что это были за дела, Сиэль не имел ни малейшего представления. Даже на расспросы отец, вопреки обыкновению, не отвечал. Раньше-то он был доволен, если сын проявлял какой-то интерес к его делам, а сейчас его будто даже раздражало любопытство Сиэля. И тот прекратил свои попытки.
Это был очень скучный месяц. Сиэль раньше и не подозревал, что возможность поговорить с отцом для него так много значит. Если честно, раньше он считал его скучноватым. Но без него оказалось еще хуже. Мама, конечно, тоже была замечательной, но с ней было менее интересно. Она будто хотела, чтобы Сиэль всегда оставался маленьким. А это было еще хуже, чем отцовское желание видеть его уже выросшим. И тети Анны не было, и тетя Фрэнсис с Элизабет куда-то уехала — ну куда, скажите на милость, можно уехать поздней осенью?.. Все будто сговорились, чтобы бросить его одного. Даже собака — и та, выбирая между ним и отцом, предпочитала старшего Фантомхайва. Что ж, может, он сам на месте Себастьяна поступил бы так же…
Сиэль надеялся, что хотя бы к его дню рождения ситуация как-то переменится. Что отец забросит свои дела, мама перестанет за всех волноваться и повеселеет, тетя Анна выйдет из больницы, Элизабет вернется из поездки — в общем, всё станет по-другому, даже лучше, чем было раньше. Хотя бы на один день.
Ситуация переменилась совсем не так, как он ожидал.
Его похитили прямо из постели — просто замотали в простыню, как в узелок, и куда-то потащили. В первые секунды он даже думал, что это родители устроили какой-то сюрприз на день рождения, — каким же он был дураком! Но потом понял, что тут что-то не так. Несли его не очень грубо, но он как-то почувствовал, что эти люди не желают ему добра. И ему стало холодно и жутко. Он пытался вылезти и что-то кричал сквозь тряпки — то вопросы, то угрозы, то просьбы о помощи. Ему никто не отвечал. А потом его кинули куда-то, обмотали вокруг простыни для верности пару веревок, сквозь ткань перестал просвечивать свет, и пол затрясся. Так он понял, что его куда-то везут. Но это было совсем недолго. Повозка остановилась.
К этому времени он уже успел вывернуться из веревок, выбраться из ненавистной простыни и, как только тряска прекратилась, выскользнул в какую-то щель. Он не знал, где он, но, выбравшись на вольный воздух, обрадовался — это были знакомые места, поворот дороги у самого поместья. Не глядя больше по сторонам и не оборачиваясь — не его это была забота, главное спастись, пока родители не заволновались, а с остальным они уже сами разберутся, — он побежал к дому. Сзади послышался какой-то окрик, и Сиэль, понимая, что сейчас его нагонят, свернул в лес — всё-таки это был его родной лес.
Правда, лес оказался не таким уж родным, и Сиэль проплутал там добрые полчаса — правда, и от похитителей оторвался. В конце концов он все-таки выбрался к поместью, осторожно прокрался через двор и, уже не скрываясь, влетел в дом. С криком: «Я вернулся! Я спасся!» — он побежал вверх по лестнице, на радостях не обращая внимания на то, что как-то слишком долго его никто не встречает. И только на втором этаже его оглушила непривычная, зловещая тишина.
Он не сразу разрешил себе поверить, что что-то случилось. Это ведь значило, что это он виноват: не предупредил, не догадался вовремя, что опасность может угрожать не только ему… Даже почувствовав запах гари, он пытался вообразить, что это ничего не значит, что похитители подожгли дом ночью, чтобы отвлечь внимание…
Разумеется, когда он разглядел окровавленные тела собственных родителей, что-то отрицать уже не имело смысла. Впрочем, как и признавать что-то. Ничего больше не имело смысла.
Но тогда, когда он стоял посреди комнаты и смотрел, просто потому что не мог не смотреть, не мог отвести глаза, ничего не мог сделать, — тогда его взгляд упал на блестящий — даже сейчас — синий алмаз в отцовском перстне.
Сиэль не знал, что будет дальше. Не знал, действительно ли родители мертвы или их еще можно как-то спасти — это ведь должно было случиться совсем недавно, кровь была совсем свежей. Не знал, выживет ли он сам и стоит ли ему жить — об этом он сейчас не думал. Но давно обещанная ему фамильная драгоценность — ценная не тем, что она дается по наследству, а тем, что право носить ее есть не у каждого, — лежала сейчас в луже крови, а дом горел.
«Прости, папа, — прошептал он торопливо, снимая перстень с безжизненной руки. — Прости, я заслужу его».
Кольцо было слишком большим, на тоненьких пальцах Сиэля оно вертелось, как на соломинке, но на большом кое-как держалось, и, последний раз взглянув на родителей и пообещав им, на этот раз мысленно, сделать всё, что сможет, он выбежал из комнаты.
Последним, что услышал он перед тем, как его усыпили какой-то дрянью, был хрипловатый женский голос, пробурчавший что-то непонятное.
Если бы он знал язык, на котором это было произнесено, он бы понял, что сказано было следующее: «Так, вроде настоящий был первый? Ладно, пусть сами разбираются, а я доставлю обоих».
Это всё было бессмысленно. Самым бессмысленным, пожалуй, было то, что перстень ему так и оставили. Он слышал сквозь беспамятство спор о нём: «Это дорогая вещь, зачем она мертвецу?» — «Ты что, не понимаешь? Чем больше на нём вещей, тем проще определить, откуда он». — «Не дури, достаточно капли его крови, чтобы это понять. Или просто понюхай его». — «Сам не дури. Я могу достать тебе сто таких алмазов».
Впрочем, он не был уверен, что этот разговор ему не приснился.
Единственное, в чём он мог быть уверен, — что его зачем-то похитили, кому-то передали, что его бьют, унижают и морят голодом, а потом, наверное, убьют, — да еще в том, что всё это произойдет независимо от того, каким он был и как прожил жизнь. Никто из тех, кто любил его или говорил, что любит, не мог прийти ему на помощь. Все их слова имели смысл и вес только до тех пор, пока светило солнце и всё шло по накатанной колее. И совершенно неважно было, умеет он отвечать за свои поступки, как учил отец, или нет. И для самого отца тоже всё уже было неважно — он умер, вместе со всеми своими словами и поучениями. Оставив дурацкий перстень, который достанется сумасшедшим убийцам и похитителям. Всё оказалось иллюзией. Любовь, справедливость, вера, обещания и надежды. На самом деле он, Сиэль Фантомхайв, не был нужен никому. Никому во всей этой проклятой вселенной.
Однажды, когда бездумно разглаживать портрет и смотреть в чужое презрительное лицо бабушки Клодии — или тупо смотреть на перстень и крутить его на пальце — стало невыносимо, Сиэль поднял глаза. И встретился с другим таким же взглядом.
Это было похоже на продолжение кошмара. Если считать, что всё остальное было похоже на кошмар — ну, на этот простенький сон, в котором по-настоящему никто не вредит и который всё равно закончится через полчаса. Поначалу он ведь действительно не был уверен, что это всё по-настоящему, и мечтал проснуться. Но реальность снова и снова брала его за шкирку, и заставляла смотреть на то, от чего он желал отвернуться, и вынуждала чувствовать то, чего он хотел не чувствовать. А потом сон и явь начали путаться, смешиваться, и он уже не был уверен, что хотел бы проснуться, потому что теперь ему казалось, что с пробуждением он не вернется в прежнюю жизнь, а вывалится в реальность еще более ужасную, чем теперешняя. Потому что одно он за эти бесконечные несколько недель усвоил прочно: даже если кажется, что ничего страшнее, больнее, мерзее уже не бывает, всё равно в этом сумасшедшем страшном мире найдется место для большей мерзости и большей муки…
Так вот, в момент, когда он увидел на расстоянии вытянутой руки мальчика, похожего на него как две капли воды — ох и мутной должна была быть эта вода, — он снова решил, что уж это-то не может не быть кошмаром. Да, этот другой не был похож на его отражение в зеркале — он никогда не видел ни в одном зеркале этого грязного лица, падающих на глаза спутанных волос и засаленной одежды. Но именно так, должно быть, выглядел сейчас он сам: он чувствовал эту грязь, хотя и не мог ее раньше видеть в полной мере.
Они смотрели друг на друга, как на ожившее зеркальное отражение. И, как и в случае с зеркалом, настоящим мог быть только один из них.
— Ты кто? — спросил Сиэль хрипло.
— Сиэль Фантомхайв, — голосом, тоже осипшим от целого месяца молчания, прерываемого криками, ответил Сиэль.
— Неправда, — вяло возразил другой. — Это я Сиэль Фантомхайв.
— Всё равно это я.
Они замолчали, продолжая вглядываться друг в друга. Потом один сказал:
— Ты самозванец, значит.
— Почему я самозванец?
— Потому что я Сиэль, — терпеливо объяснил Сиэль. — А ты нет.
— Почему я «нет»? У тебя разве такое есть? — Сиэль выставил вперед исхудалую, ободранную руку. На пальце засверкал голубой алмаз.
Глаза другого Сиэля потрясенно расширились:
— Откуда у тебя… Это же папино!
— Ну да, это моего… предшественника.
— Отдай это! — Сиэль привскочил, чтобы надавать по шее этому уже не только самозванцу, но и вору, но сил на драку всё равно не было, поэтому он ограничился тем, что погрозил кулаком: — Негодяй.
— Значит, ты не настоящий, — сказал второй Сиэль с легким оттенком самодовольства.
— Неправда, — первый Сиэль часто задышал, как человек, который вот-вот заплачет. — Не может у тебя быть это кольцо… У тебя бы его отобрали. У меня ладанку отобрали, а она меньше стоит.
— Мне его оставили специально, чтоб не перепутать, какой из нас настоящий, — объяснил второй Сиэль.
— Чтоб не перепутать, какой из нас самозванец, — ядовито пробормотал первый. Потом, вспомнив о чём-то, ткнул ему под нос засаленный портрет. — Вот такого у тебя, наверное, нет!
— А что это? — спросил второй Сиэль без любопытства, глядя на маленькую мятую картинку. Этот самозванец уже его утомил.
— Это портрет моей бабушки! — с вызовом сказал первый. — Она была волшебница.
— А у меня не было никакой бабушки-волшебницы, — заметил второй.
— Вот ты и прокололся. Моя бабушка, Клодия…
— Врешь, бабушка Клодия не была волшебницей!
— Была.
— Ну и чем докажешь?
— Если долго смотреть на ее портрет, — выложил все козыри первый Сиэль, — она придет и поможет.
— И что, помогает? — скептически спросил второй.
— Пока нет, — дипломатично ответил первый. Пару недель назад он не смог бы говорить об этом настолько спокойно, но сейчас ему было уже почти всё равно. Даже по сравнению с такой неважной деталью, как этот самозванец.
— Это потому что ты ненастоящий, — ухватился за это утверждение второй, уже забыв, как только что отстаивал репутацию бабушки Клодии, доброй христианки и совсем не волшебницы. — Дай я попробую.
Первый замялся, но потом рассудил, что, даже если вдруг таинственная бабушка вопреки здравому смыслу придет не к настоящему внуку, а к его дурацкому двойнику, хуже от этого не будет. И нехотя отдал картинку.
— Ну что, не выходит? — спросил он через несколько секунд.
— Не выходит… — разочарованно сказал второй Сиэль.
— Это потому что ты самозванец.
— Зато у меня перстень есть.
Первый Сиэль вздохнул. И какому идиоту пришло в голову посадить их в одну клетку?
Они успели шепотом обсудить свою жизнь, убедиться, что самозванцы могут знать о настоящих Фантомхайвах не меньше, чем сами Фантомхайвы, найти несколько различий, поспорить о том, чью правоту они означали… Они не стали относиться друг к другу хорошо — им было не до того, чтобы относиться хорошо к кому бы то ни было. Но они друг к другу привыкли. По сравнению с другими вещами, к которым им пришлось привыкнуть — к решеткам и деревянному полу клетки, тяжести кандалов, боли, голоду, вони, ожиданию смерти, — упрямый двойник по соседству был определенно не самым худшим. Он позволял отвлечься от всего остального. И найти силы хотя бы на то, чтобы отвлечься.
Только вот это остальное оставлять их в покое не собиралось, и однажды, как раз когда Сиэль-с-портретом разглядывал перстень, пытаясь найти в нём какие-то признаки подделки, а Сиэль-с-перстнем угрюмо гипнотизировал чужую бабушку, дверца клетки растворилась.
— Так, и который из вас Фантомхайв? — обращаясь не столько к ним, сколько к самому себе, спросил толстый человек в полумаске.
— Я! Это я! — раздались в ответ два голоса.
Человек грязно выругался, захлопнул дверцу и, прислонившись к ней задом, заорал:
— Тильда! Тильда, в твоей головенке вообще есть мозг? Головной, а не только спинной или там костный! Зачем ты их посадила вместе?
Так и не дождавшись ответа ни от какой Тильды, он снова заглянул в клетку. Две пары испуганных и злых голубых глаз смотрели на него из полумрака.
— Так всё-таки, мальчики, — сказал он, осклабившись, — кто из вас Сиэль Фантомхайв? Не надо шутить с дядей. Врать нехорошо.
— Я! Да я это! — опять отозвался стихийный дуэт, в котором уже трудно было определить, кто что сказал. — У меня перстень… Отдай! Сам отдай, это наш перстень!
Человек устало положил голову на край клетки, глядя на них. В этот момент один из мальчиков, только что пытавшийся отобрать у другого кольцо, вдруг отодвинулся и сказал дрогнувшим голосом:
— Ладно, забирай. Это твой перстень.
— Это мой! — подтвердил второй мальчик, торжествующе нацепляя кольцо на большой палец. И только тут, встретившись взглядом с этими пустыми глазами, глядящими из прорезей маски, осознал то, что секундой раньше понял его соперник: это не тот случай, когда нужно удостоверять свою личность.
— Нет! — заверещал он, когда цепкая рука ухватила его за плечо, а вторая рука начала отстегивать кандалы, сдирая кровавые корочки на незаживших ранах. — Это не я! Я ненастоящий! Меня подкинули!
— Хватит орать, — сказал человек, в то время как какая-то женщина в черной мантии на голое тело закрыла клетку на замок. — Второй от тебя ненамного отстанет.
В руках типа в полумаске Сиэль какое-то время продолжал кричать и вырываться, но потом утих и только тяжело хватал ртом воздух. Сиэль, оставшийся на цепи, смотрел на него не отрываясь, кусая губы и сжимая онемевшими руками прутья клетки. В какой-то момент он, не отворачиваясь, нашарил на полу холодную мятую бумажку, поднял ее к лицу и, переведя всё тот же страшный неподвижный взгляд на нее, выдавил:
— Эй, ты, Клодия или кто ты там есть… Приди. Ты тут нужна. Его сейчас убьют. А потом убьют меня. Сделай что-нибудь. Проклятье, почему никогда никто не приходит? — он окончательно смял рисунок и отшвырнул его в гневе. — Проклятье, проклятье, будьте все вы прокляты, ублюдки.
В этот момент тот из мальчиков, кто первым предназначался в жертву, в последней отчаянной попытке попытался вырваться, но получил кулаком в лицо и, ослепленный ударом, влетел в объятия к одному из своих мучителей. Кто-то засмеялся.
— Да будьте вы прокляты, — прошипел он, сплевывая кровь, — негодяи, подонки, твари…
— …Твари, сволочи, гады, — вторил ему неслышимый никому, хотя и всё более громкий шепот из клетки. — Пусть вы все сдохнете. Пусть сдохнут все, из-за кого это случилось…
— Чтоб вы своей кровью захлебнулись и в кишках своих запутались!..
— И пусть ваша смерть будет мучительной…
— Вы за всё ответите!..
— И ничего у вас не выйдет! Пусть ваше проклятое колдовство против вас и повернется!..
— То, что вы делаете, против вас же и повернется, то, что вы зовете, вам не подчинится!..
— Потому что никто не хочет этого так, как я!..
— Вспомните мои слова!..
— Так и будет!
— Да заткните ему рот! — не выдержал кто-то из людей в масках. Сиэль напоследок успел кому-то прокусить ладонь, но это уже ничего не значило, потому что жертвенный нож уже опустился, и хлынула кровь…
И стало очень тихо, будто невидимый глухой туман опустился на амфитеатр. А потом в этом тумане послышались тихие шаги.
И Сиэль, с трудом оторвав взгляд от капающих с алтаря тяжелых красных капель, увидел, как к нему из темноты приближаются чьи-то длинные ноги на острых каблуках.
Иногда Сиэль вспоминал эти последние часы перед своим несостоявшимся — или все-таки состоявшимся? — жертвоприношением. Было ли это на самом деле, или он только придумал себе воображаемого друга, чтобы уберечь собственный рассудок от окружавших его ужасов? На чьем пальце было кольцо? Чью грудь вспороли на алтаре, и вспороли ли вообще или в последний момент что-то остановило их руку? Кто выбросил на перепачканный кровью пол портрет смуглой раскосой женщины, была ли эта женщина его бабушкой, существовала ли она вообще? Он мог вспомнить всё это — даже боль в пронзенном ножом сердце — одинаково живо, или, точнее, всё это было одинаково мертво для него — все воспоминания были одинаково чужими. И чем дальше, тем сильнее они путались, в конце концов слившись в что-то среднее, одинаково неверное при любом ответе на уже неважный вопрос.
Но всё же иногда он, остановившись перед каким-нибудь зеркалом, глядел на свое отражение — теперь, конечно, причесанное, отмытое и даже немного откормленное — и снова понимал, что та встреча не могла быть иллюзией. Его разум просто не мог породить тот несчастный образ. Привидеться может только то, что уже когда-то видел. А он никогда не видел себя занехоженным и израненным. Даже после заключения договора — впервые он посмотрел на себя в зеркале только наутро, когда Себастьян уже успел более-менее привести его в порядок… Но откуда тогда мог взяться этот двойник? Похожий на него как две капли воды, как две капли крови мальчишка, знавший о нём такие мелочи, которые он сам давно забыл, и сбивавшийся только в мелочах — кажется, он не знал, что Сиэль недавно переболел воспалением легких… Или, наоборот, это сам он что-то перепутал с этой болезнью? А что если он сам, тот, кто носит уже несколько лет имя графа Фантомхайва, на самом деле просто наслушался рассказов соседа по клетке и сошел с ума, вообразив себя настоящим Сиэлем? И сейчас живет чужой жизнью и готовится умереть во имя чужой мести — не то преступление, не то никому не нужный подвиг. Возможно ли такое?
И тогда он начинал искать какие-то признаки того, что он сам все-таки настоящий — или хотя бы того, что он подделка. Он пытался прочесть в глазах родных и знакомых хоть какой-нибудь ответ — узнавание ли, сомненье ли. Он смотрел на предметы, места, людей, на всё, что он должен был помнить — а их было так досадно мало, — и спрашивал себя, помнит ли он действительно именно это. Росло ли дерево у въезда в поместье его детства или его уже срубили? Попала тетя Анна в аварию или заразилась чем-то от пациента? Была маленькая булочная, мимо которой они всегда проезжали по пути в город, на левой стороне улицы или на правой? Но ни одно сходство не было настолько полным и ни одно расхождение настолько важным, чтобы считать его доказательством: что угодно могло оказаться успокаивающей иллюзией или ошибкой его истерзанной памяти. И тогда он снова смотрел в зеркало, которое, казалось, навеки заключило в себе того маленького упрямого двойника, чьей кровью была куплена его жизнь и власть, и думал, думал до боли в голове, до тошноты, до полного перепутывания и выцветания всех воспоминаний, включая самые живые и надежные, — но так и не мог решить, какой из Сиэлей был настоящим.
Конец
--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/
@темы: Амбер, Kuroshitsuji, Бред, Креатив, Фанфики