Бессвязное

Позавчера, когда фанарт по Найтвейлу - например, вот такой Кевин - начал сыпаться уже и из скайпа, я таки создала под него отдельную папку.
Кажется, это называется "сдаться вселенной".
Сегодня я сдалась вселенной второй раз, создав тег под НВ, что само по себе, впрочем, реально ничего не значит, у меня тут теги даже под Доктора есть...

Экспириенсы типа прослушивания спираченного эпизода 40.5 с подглядыванием в скачанный текст эпизода 31.5 (потому что я лох и не сразу догадалась загуглить расходящиеся строчки или сразу накопать в интернете полный список) позволяют чуть лучше понять, почему у меня такой пипец с пониманием на слух. Ну или не понять, но по крайней мере локализовать. Потому что расхождения в отдельных словах я таки слышу, и слышу, что там на самом деле.
Целую фразу всё равно понять не могу, даже простую.

@темы: Фанарт, Ничего про WTNV, Лытдыбр

---

Буду писать здесь, а то в ЖЖ идти лень...

Хотя мне вообще всё делать лень. Приделывать шапки к файлам, убирать в комнате, читать форум, выписывать непонятные слова, бетить фанфики, смотреть скачанный фильм, рисовать. Здесь был еще длинный список, но мне лень его писать.

Интересно, на какой сайт можно быстро кидать инфу про свой город типа "На улице Лазо между Калинина и Коммунистической прорвало трубу и половину дороги залило грязью, езжайте лучше по Ленина", чтобы ее реально кто-то читал можно было видеть?
...И нет, сейчас там уже можно ехать, это было неделю назад.
...Но вечером того дня я умудрилась таки въехать в отголосок этой лужи на углу Коммунистической и !Тираспольской! - не то чтобы здесь на дайри это что-то кому-то говорило...

У людей фраза "Я тебя не держу" является оскорблением.
Нет, я понимаю, почему оно так, но всё равно забавно.
"Покажи, как ты меня ценишь, прикуй меня цепью к батарее!"

Для себя, не знаю зачем.

Классификация канонов и команд на ФБ

(А то попытки разделить всё на аниме, сериалы, книги и нёх почему-то поднадоели. Хотя те, кто так делает, и правы, а я неправа и знаю это )
Каноном - самостоятельным или частью более крупного канона - может быть:
а) книга (одиночная или цикл, связанный общим сюжетом),
б) игровой фильм (одиночный или сериал),
в) мультипликационный фильм (одиночный или сериал),
г) комикс,
д) компьютерная игра,
е) аудиоспектакль - чуть не забыла, плохая гоуст,
ж) спектакль,
з) художественное произведение еще какого-нибудь типа (видеоклип, песня, цикл рисунков...),
и) концепция, описанная в виде произведения, не являющегося художественным,
к) концепция, не описанная вообще,
л) реальный мир (довольно специфический канон, о да, и поэтому постоянно влазящий и в соседние классификации),
м) что-нибудь еще.
Также канон может быть:
1) завершенный,
2) условно завершенный (продолжение, скорее всего, еще будет, но и без него всё вроде как понятно),
3) находящийся в ожидании продолжения,
4) продолжающийся,
5) оставшийся неоконченным,
6) еще какой-нибудь.
Классификацию же канонов по стране производства, языку, изначальному жанру и так далее может к этой жалкой схеме добавить любой, кому может прийти в голову необъяснимое желание добавлять что-то к жалкой схеме, с рождения несущей на себе проклятие бессмысленности и бесполезности. Всё тлен.

Команда же определяется тем, что она может брать за основу.
I. Одиночный канон.
II. Составной канон (произведения, описывающие - или пытающиеся описывать - одну и ту же вселенную и одних и тех же персонажей).
III. Родственные каноны (произведения, не обязательно полностью стыкующиеся друг с другом, но находящиеся между собой в соотношении "первоисточник - производная работа").
IV. Обозримое множество канонов (объединенных, например, одним автором).
V. Необозримое множество канонов (то есть про любое произведение можно сказать, относится оно к кругу интересов команды или нет, но перечислить их все как-то проблематично).
VI. Неограниченное множество канонов (команда оставляет за собой право подогнять под свою тематику любое произведение).
VII. Необозримое множество с допуском ориджиналов (соответствующих той же тематике).
VIII. Неограниченное множество с допуском ориджиналов.
IX. Обязательное отсутствие явной опоры на какой-либо канон.
X. Что-нибудь еще.
Вдобавок креатив команды может быть:
a) изначально ограничен какой-либой темой, жанром, кругом действующих лиц,
b) не ограничен ничем, кроме канона (и наличия вдохновения у команды),
c) не знаю, что тут можеть быть еще, но альтернатива.

(Здесь были примеры классификации разных команд, но я их не написала, потому что мама требует от меня выключить компьютер. Я же говорю, всё тлен.)

---

ФБ, censored, началась!

Для тех двух команд, в которые я записана, по крайней мере.
Ибо вот.

А другие две команды, в которые я записана, не существуют u_u

@темы: ФБ

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Регресс-2, -3, -4 и -5

Означает ли отсутствие хреновых набросков в моём дневнике, что мой регресс прекратился? Нет, только то, что мне лень заливать это всё на дайри! Но сегодня я всё-таки собраласьтряпка, и вот оно вот.

За один день не успела, а на следующий восстановить тот же ракурс не получилось. Вкупе с вытянутым экраном это дало очень... специфический эффект.

Это у меня получается, если отключить мозг (последнее получилось, когда одновременно с отключением мозга отключили еще и батареи, бгг).

На волне ксенофилии внезапно вспомнились мои разномастные малчеги Жалко, что я уже забыла, как их рисовать

Ну, э-э, в общем, без комментариев.

@темы: телевизор, Старье, предметы, рисунки, Бред, Воспоминания, Креатив

---

Подцепила на этот раз от Рамблинг )

Правила:
- нужно выбрать 7 песен, которые тебе очень-очень нравятся в данный момент времени.
- озвучить список публике отдельным постом и выбрать 7 жертв.
- а жертвы отписываются у себя точно так же.

Сейчас я музыку практически не слушаю, такшта список будет скорее иметь смысл "7 песен, которые я смогла вспомнить". Эхехе...
У меня очень сильно тормозит ноут, поэтому я на самом деле не слушала то, что вставляю. Чего только я ни придумаю, лишь бы ответственность за содержимое своего дневника не нести...

Прослушать или скачать Я пью за разоренный дом, За злую бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать Jason Webley Last Song бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать Я слишком много знаю бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать Voltaire When You're Evil бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать Елена Ваенга Что мы наделали? бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать Nancy Sinatra - Bang Bang бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать лишь одна ерунда его сводила с бесплатно на Простоплеер
Жертв, как и в прошлый раз, назначать не буду. Кому хочется, пусть подписывается, кому не хочется - нет...

@темы: музыка, Флэшмобчег

---

Безбожный флуд

Компьютер внезапно оказался не совсем сдохшим, и я таки смогла увидеть это на большом экране.
Яна, так нельзя, это нечестно, это какой-то смертельный передоз

Оффтопически: людям пришлось тыкать меня носом в тот факт, что реплики на немецком языке пишутся в скругленных прямоугольниках, а не в кругляшках.
Блин, я уже так деградировала, что мне даже не стыдно.
Еще пару недель, и я буду воображать, что сама это заметила

@темы: Kuroshitsuji, канон

---

Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не деанон Гильгамешам делало (

17.04.2014 в 17:56

Пишет  just_curious:

АУ?
фандомы любые.

читателям
1. Насколько вы приемлете тотальные аушки/кроссоверы/немагички-немистички?
2. Что обязательно должно присутствовать в таких фиках, а на что вы можете закрыть глаза?
3. Приведите примеры любимых/удачных текстов такого типа.

авторам
4. Какой процент занимают подобные фики в вашем собственном творчестве?
5. Почему вы "рассказали свою историю" все-таки как фик, а не как оридж?
6. Как были приняты эти фики и довольны ли вы ими сами?

ответы

1. Настолько же, насколько любые другие фанфики. Если это написано хорошо, это хорошо, если это написано плохо, это плохо, а существовать имеет право что угодно, а если мне что-то не нравится из-за личных сквиков и мини-сквиков - это моя проблема, а не фика и не автора.
Если же речь именно о том, как я к всему этому отношусь в качестве чтива для себя лично... Всю жизнь считаю себя фанатом больше вилочных АУ (таких, в которых изначально изменяется всего одно событие, а всё остальное типа как логически следует из этого изменения), но после прочтения ряда фанфиков со сменой сеттинга (думаю, в первый раз я с такими АУ в чистом виде столкнулась в фэндоме ДН, у mendy, но могу ошибаться) привыкла и к ним. Против кроссоверов вообще никогда ничего не имела. Господи, да одними из первых фиков, что я прочла, были отрадневские мультикроссы по сказкам Волкова — может, поначалу это и вызвало легкий шок, но дало какую-то точку отсчета, позволяющую впоследствии к любому упоротосу относиться как минимум философски. А как максимум с восторгом. Ладно, речь, кажется, все-таки не о них.
В общем, я их никак не выделяю — ни в положительном смысле, ни в отрицательном. Фанфики и фанфики. Как и в любом другом жанре, на 95% фигня.
Теоретически один и тот же пейринг может быть для меня более или менее кинковым в зависимости от того, фэнтезийный берется сеттинг или реалистичный, но на практике я не могу припомнить, чтобы я с таким сталкивалась. Либо качество текста перевешивает его некинковость, либо рефлексы побеждают рассудок
2. Опять же, смотря о чём говорить — о моих попытках объективно оценить фанфик или о том, понравится ли мне его читать или нет. Потому что, например, ярко выраженное OOC в АУ я буду почти искренне защищать, потому что ну реально, другой человек это и в других обстоятельствах, мы ничего не можем о нём знать, — но читать мне его будет одинаково неприятно независимо от того, АУ это, АУ-вилка, сиквел или миссинг. Потому что да, у меня есть свои образы персонажей, пусть даже иногда далекие от того, «что хотел сказать автор», и я хочу читать фики про то, что в эти образы вписывается. Даже если этим мутантам в футуристическом мире нет никакой логики вести себя так же, как чувакам в любимых сценах канона, — чесслово, я пришла в фэндом не за логикой
И да, я люблю, когда в фике есть отголоски канонического сюжета, а не только персонажи. Причем отголоски и на глобальном уровне, а не просто Алоис выковырнул кому-нибудь глаз на уровне отдельных сцен. А воспринимать это как «фильм, в котором могли бы играть те же актеры, что и в первом фильме» я все-таки не очень умею и не очень это понимаю (хотя собственно J2, откуда я и стырила это определение, я вполне себе читаю — наверное, дело все-таки в том, что фэндом не мой). В драбблах особенно не понимаю, там иногда вообще сюжет не выходит за рамки экспозиции.
3. Не люблю отвечать на такие вопросы ( Особенно теперь — тот «маленький фик про корабль» я бы и не вспомнила сама, а ведь он охрененный.
Скажем так, я не могу вспомнить ни одного реально неудачного. Но я их в принципе не очень много читала.
4. Очень маленький. Если вилочные АУ я не раз пыталась писать (пару раз даже дописывала), но на вот такое меня почти никогда не тянуло — если не считать детских переделок вида «нарисуем-ка всех их собачками». Думаю, дело в том, что у меня изначально не было причины начать их писать. У нормального человека всегда есть в запасе как минимум один сеттинг, который ему хорошо известен, — тот, в котором живет он сам. У меня такого нет, потому что я сама не живу Соответственно желания перетащить персонажей из этого странного и непонятного иномирья/девятнадцатого века/Японии в родную и знакомую школу у меня не было никогда — в родной и знакомой школе вокруг ходили малознакомые люди, живущие по каким-то своим непонятным законам, и описывать их тоже было челленджем, который мне ни разу не удался. Совмещать два челленджа — оно мне надо? Особенно когда людей, видящих ошибку в описании школы, явно будет не меньше, чем людей, видящих ошибку в описании Японии…
Хотя относительно недавно я все-таки сделала одну попытку. Начитавшись мэрисьюшных фанфиков по ДН с попаданцами из тетрадковселенной в наш мир, я решила забацать что-нибудь такое же, без претензий. И там наравне с собственно попаданцами, которых было всего по одному на фик (там планировалась дилогия, бгг) были задействованы люди «нашего» мира, чем-то смахивающие на других персонажей (иногда это были прямые аналогии, иногда перевертыши и смешанные образы). Не помню уже, зачем я это делала. Кажется, увидела у кого-то другого такой прием и решила стырить. Так или иначе, у меня ничего не вышло. Ну вы же понимаете, что написать про российских ментов мне не легче, чем про японских?
А придумывать полностью свой мир… Разве я это умею?
А перенести персонажей вместе с историей из одного сеттинга в другой, чужой… Я пыталась один раз. Дальше обдумывания дело не ушло — ну не ложатся они туда, хоть убейся. При том, что я очень люблю такое читать. Я даже конкурс ретеллингов когда-то проводила (если я ничего не путаю) — а вот сама, кажется, ни разу ни одного не написала.
В общем, для меня как автора написать параллельную аушку сложнее, чем околоканонный фанфик без смены сеттинга. Настолько сложнее, что я даже не задумываюсь о том, чтобы это сделать.
5. Если говорить о том макси по ДН, о котором шла речь пунктом выше, то это в любом случае был фанфик. АУ-часть была в нём просто бонусом для любителей искать второе дно, но даже если ее исключить, это был обычный фанфик, в котором главными героями были канонические персонажи, окруженные кучей ОЖП и ОМП.
А вот «Призванный» (который перевертыш по возрасту), сколько бы я ни старалась притянуть его поближе к канону, органичнее бы смотрелся первой главой ориджа, чем фанфиком. Но уж чого нема, того нема.
6. Они были приняты адекватно u_u Хотя… Когда я перечитываю свои старые фики, я обычно вообще не понимаю, как их можно читать. А люди читали. Кому-то даже нравилось.
Загадка.

@темы: Анкета, Творчество, Фанфики

---

Юкоз

Никогда не думала, что там сообщение об упавшем сервере может выглядеть так.

@темы: Для памяти, Интернет, Позитив

---

Форумное

Вселенная тут недавно еще раз подтвердила, что я не должна это делать. Но...
В общем, проматывайте.

Под катом - много обсуждения теории двух Сиэлей и прочих странных вопросов, пугающая информация из области медицины, трогательный монолог не очень трезвой Фрэнсис Миддлфорд и, само собой, просто много плохо переведенных никому не интересных случайных цитат.

Если "теория близнецов" вдруг верна и (наш) Сиэль делает всё это ради своего брата (настоящего Сиэля, который умер на алтаре), то возможно, что Себастьян на самом деле думает, будто (наш)Сиэль делает всё это ради СЕБЯ.
Думает, что (наш) Сиэль - жадный, завистливый (по отношению брату), самодовольный, высокомерный, эгоистичный, что мотивы (нашего) Сиэля так же эгоистичны, как у самого Себастьяна.

Я выложу тут некоторые иллюстрации в поддержку этого:

a) глава 62, страница 5: http://www.kuroshitsujimanga.com/62/05/
Себастьян называет (нашего) Сиэля жадным.

b) глава 62, страница 7 (нижняя левая картинка): http://www.kuroshitsujimanga.com/62/07/
Себастьян иронически покашливает в ответ на слова (нашего) Сиэля.

c) глава 63, страница 30 (верхняя правая картинка): http://www.kuroshitsujimanga.com/63/30/
Себастьян говорит: "Статус, состояние, прелестная невеста... ТЕПЕРЬ они ваши".

По сути это бы значило, что Себастьян всё это время имел неправильное представление о (нашем) Сиэле. Поскольку он демон и считает, что понимает мысли и чувства всех людей, это стало бы для него той еще пощечиной, имхо. Он бы первый раз так ошибся.
"Теория Двух Сиэлей", matunica

Что если Яна добралась до этого сайта
увидела теорию двух сиэлей
смеялась до смерти и подумала - прикольно будет сделать что-то подпитывающее эту странную теорию тупо посмотреть, как фанаты курошицуджи продолжают искать тайные смыслы и нести чушь
рисует этот флэшбэк в главе 90
возвращается сюда и ждет срача

Ладно.
Я на самом деле не одобряю эту теорию, но, не была бы так потрясена, как другие, по их словам, будут потрясены, если она окажется правдой. Сиэль всё равно Сиэль, даже если это не его настоящее имя. Людям надо научиться нормально выдерживать клиффхэнгеры, в конце концов, в большинстве великих книг, романов и т.д. они есть - это просто добавляет фэнам эмоций и глубины впечатлений, делает историю менее предсказуемой и более захватывающей. "Теория Двух Сиэлей", LadyR

Я всё думала об арке "Кампании", о сцене с Сиэлем и Лиззи.
Это в главе 56, стр.17: Элизабет спрашивает, зачем он вернулся, и Сиэль кричит: "Я обещал защищать тебя любой ценой!" Я думала, он имел в виду обещание семье Мидфорд и свои обещания как ее жениха. Но если у него был брат-близнец - я задумалась, не давали ли они обещаний друг другу, пока были в плену.
Может быть, вроде того, что если один из них выберется оттуда живым, то вот что он должен будет делать.
Я не уверена, но вот так вот мне подумалось. "Теория Двух Сиэлей", Lady_Kat

Просто стыдно, что у нас нет твердых доказательств ни для одной из теорию, но я соглашусь, что аргументы PhoenixFeather ведут к наиболее вероятному решению. Даже если у Винсента и/или Рейчел была тёмная сторона (а я на 90% уверен, что как минимум у одного из них она была) - сомневаюсь, что они отказались бы от одного из своих детей. Это уже слишком бессердечно.
Хотя я думаю, что мы все упускаем из виду что-то большое, даже самые правдоподобные теории имеют огромные недостатки, делающие их слишком маловероятными, чтобы стать более чем теориями. Но поскольку новая арка дает нам невероятную возможность заглянуть в прошлое Сиэля - сомневаюсь, что мы когда-либо увидели бы хотя бы половину того, что мы увидели в главе 90, если бы Сиэль не был так травмирован, - так что, надеюсь, мы начнем приближаться к настоящему пониманию, что на самом деле случилось в "тот месяц" и действительно ли Сиэль - Сиэль (я надеюсь, что да).
Впервые за долгое время я чувствую, что мы действительно продвигаемся в истории прошлого Сиэля, а не получаем странные обрывки и флэшбэки, и я не могу дождаться следующей недели, когда выйдет новая глава! Теория Двух Сиэлей, Hylian Deity

Это не может быть спрятанный от всех брат-близнец, потому что Винсент не стал бы брать спрятанного близнеца на вечеринку и т.д.

1. Наш Сиэль правша. Если он притворяется, то очень последовательно, даже когда он наедине с Себастьяном.
2. Мальчик в клетке, похоже, левша. Мы видим, как он тянется левой рукой к мальчику, которого тащат к алтарю. Когда перед этим мальчики держатся за руки, один использует левую руку, а другой правую.
Я думаю, возможно, мальчики могли быть зеркальными близнецами. Это могло бы объяснить различия в ведущей руке и в характере.

Из Википедии:
Зеркальные близнецы появляются, когда оплодотворенная яйцеклетка расщепляется на более поздней эмбриональной стадии, чем обычно, - на девятом - двенадцатом дне. Этот тип близнецов может проявлять признаки обратной симметрии, такие как противоположная доминантная рука, строение зубов, даже свойства личности, связанные с доминированием правого или левого полушария.

Конечно, тогда получается, что вопросы, связанные с праворукостью-леворукостью, приводят к дополнительным осложнениям ситуации. Если бы душа мальчика на алтаре была перемещена в тело мальчика в клетке, могло бы это объяснить смену ведущей руки? Или это могло быть что-то странное, вроде Себастьяна, зеркально отразившего Сиэля в четвертом измерении? Хотя я думаю, что это, скорее всего, слишком странно и запутанно, чтобы оказаться правдой (я могу объяснить, какое значение бы это имело, но не хочу пока касаться этой темы).

Есть еще штука, называемая "синдром фето-фетальной трансфузии". Которая может объяснить, почему из двоих только наш Сиэль был маленьким, бледным и слабым. Второй близнец забирал себе его кровь. Этот вид эмбрионального "вампиризма" кажется мне темой, которой Яна могла интересоваться и читать что-то про это, потому что ей нравятся вампиры.

Или, может быть, это был случай исчезнувшего близнеца или второй близнец родился мертвым или умер вскоре после рождения, что значит, что если даже изначально и было два мальчика, выжил только наш Сиэль. Другой тогда мог существовать в сознании Сиэля или как призрак, связанный с ним.
Если брат-близнец Сиэля умер маленьким, это могло возыметь продолжительный эффект на Сиэля. Он мог горевать о смерти брата, которого никогда не знал, и чувствовать себя виноватым за то, что выжил сам. Синдром фето-фетальной трансфузии, который может иметь к истории отношение или н еиметь, но который я всё равно упоминаю, опасен для обоих близнецов - меньший может умереть от анемии, а больший от сердечной недостаточности из-за переизбытка крови.
Если же Сиэль вместо всего этого поглотил второго близнеца в утробе, это, в свою очередь, имеет неопределенные метафизические следствия. Что случилось с душой исчезнувшего близнеца? Осталась ли она в теле Сиэля в качестве независимой сущности? Могла она остаться с Сиэлем вроде призрака и утешать Сиэля из братской любви? Мог Сиэль еще до рождения бессознательно поглотить душу второго близнеца, подобно демону?

В любом случае... в странице по ссылке ниже Сиэль, просыпаясь от кошмара, видит две темных фигуры. Одна из них - Себастьян. Другая, поменьше... кто это вообще? Это брат, душу которого забрал Себастьян? Фон картинки похож на пламя, намекая, что это видение ада.
http://www.mangareader.net/102-2023-...hapter-14.html
Теория Двух Сиэлей, Nerdanel

Это немножко чушь, но...
Что если деревня на самом деле деревня призраков? Мертвые люди, которые не знают, что они мертвые (или по крайней мере некоторые из них знают, но надежно защищают правду - такие как Вольфрам, Хильда или еще кто-нибудь подозрительный вроде них), все умерли за столетия до викторианской эры, поэтому они и выглядят, мыслят и говорят так старомодно? Я имею в виду, Яна очень подчеркивает тот факт, что они очень старомодные. Может быть, их души захвачены каким-нибудь существом, и если впустить "живых" проклятую деревню, возникнут какие-то проблемы с этим существом. К тому же Яне уже случалось вставлять в Куро привидений (аниме - Эдвард и Ричард, игра - Phantom&Ghost).
Такая вот странная мысль, которая пришла мне в голову перед сном . > _ o
Обсуждение главы 91, LadyR

Очевидно, что они что-то скрывают. Это подозрительное поведение составляет сюжет этой арки, так это не может быть для отвода глаз читателям.
Вопрос только в том:
- что они скрывают,
- почему,
- кто не должен это видеть,
- кто у них главный,
- в курсе ли маленькая лоли?
И пока что у нас есть секретную военную базу, оккультизм, проклятия, лоли как вдохновитель всего, лоли как единственный человек, кто ничего не знает...
Я думаю, что у Зиглинды есть какой-то план и у женщин тоже есть какой-то план, но у них разные планы.
Каждый из них считает, что другая сторона об их планах не знает. Может быть, жители деревни действительно пытаются от чего-то оградить Лоли и, мне кажется, это относится к чему-то "реальному", вроде политики, экономики или старых историй, о которых никто не должен узнать.
У самой Зиглинды нет полного представления о ситуации, потому что она заперта (в деревне)
но похоже, что какие-то свои планы у нее есть.
Возможно, более глобальные, чем у деревенских.

Если честно, я думаю, что вопрос, можем ли мы верить Зиглинде или нет, один из самых важных
и самых сложных вопросов этой арки. Потому что весь сюжет может повернуть совсем по-другому в зависимости от того
действительно ли Зиглинда так невинна, как кажется, или она за всем стоит.

У нее также может быть какое-нибудь расстройство личности или, лучше сказать, проблемы, и она
и старая ведьма - одно и то же лицо, но воплощают разные стороны ее личности...
кто знает? Обсуждение главы 91, T. LeFon

Пьяная Фрэнсис: Я пыталась уладить всё мирно, Сиэль, но ты по-прежнему настаиваешь на том, чтобы держать этот позор в виде дворецкого. Ты что, действительно не понимаешь? Ты разве не воспитан в христианской вере? Не учили тебя законам божьим? Не рассказывали, в чём разница между хорошим и пристойным и искушениями дьявольскими? Сиэль, ты позоришь всю семью.
(Сиэль и Себастьян в шоке. Сиэль впадает в ужас и оказывается лицом к лицу с очень неприятной вероятностью того, что, возможно, придется убить ее, чтобы сохранить секрет.)
Пьяная Фрэнсис: Да, я совершенно точно знаю, кто этот дворецкий такой, и не я одна. Множество людей догаладись и шепчутся за твоей спиной - даже королева!
(Сиэль и Себастьян на грани паники. Себастьян пытается остановить Фрэнсис, но она просто отмахивается от него, используя свою суперсилу.)
Пьяная Фрэнсис: Он... Он как две капли воды похож на твоего дедушку!
...И вот так Сиэль понимает, кто был таинственным мужем Клодии, тем, кого Фрэнсис считает внебрачным отцом дворецкого Себастьяна. Себастьян подавлен, потому что быть семейным мужчиной не подходит к демоническому имиджу, а еще потому что он боится, что Сиэль сможет использовать это знание в свою пользу.
Сиэль, через какое-то время: Что ж... Похоже, мой предшественник назвал в честь тебя собаку.
Себастьян: *вздох*
Если бы Яна затронула прошлое Себастьяна, как бы вы хотели, чтобы она это сделала?, Nerdanel

Пара слов о Лиззи, которая на самом деле является моим любимым персонажем (я типа по второстепенным персонажам, они мне нравятся больше, чем главные герои).
я часто задумываюсь, ненавидели бы Лиззи так же, если бы ее озвучивал кто-нибудь другой в английской версии. ее голос в аниме раздражает до безумия. я была крайне разочарована, когда впервые это услышала, потому что я знала, что люди сейчас просто сбросят ее со счетов в тот же момент. голос, которым ее наградили, даже смысла не имеет. она аристократка, они не говорят с произношением кокни. Ее речь не этого уровня!! конечно, даже с другой озвучкой всё равно были бы люди, ненавидящие ее из-за себосиэля - что поистине глупо. эй, люди, вы правда думаете, что одна маленькая человеческая девочка может встать на пути могущественного демона вроде Себастьяна, мастера обмана и соблазнения? нет никакой конкуренции, ничего, о чём стоит беспокоиться, если себасу/яне захочется, уж не Лиззи им помешать. Ненависть и любовь к персонажам, 5yenem

Я могу полностью согласиться, если честно.
Думаю, однако, многое из этого сошло бы и в наши дни: дворянство, влияние королевской семьи, классовая система и поместья. Проблема в том, что, будучи помещенными в современность, эти элементы бы отвратили многих зрителей. Думаю, когда мы читаем о роскоши прошлого, мы можем романтизировать ее и чувствовать себя далекими от всего этого, но в современности - с банковскими скандалами в UK, уклонением больших компаний от налогов, экономическим спадом - людей бы просто злили такие персонажи и сеттинги, потому что всё это вещи, которыми мы в теперешней атмосфере возмущаемся.
Я могу еще сказать, что все эти истории - в современности - вряд ли были бы возможны. Деревню оборотня тут же обнаружили бы при помощи спутников... Убийство в поместье было бы раскрыто гораздо быстрее при помощи нормальной полиции, современных технологий и элементарного вскрытия... не говоря уже о том, что с социальными службами (и официальным запретом на "шоу уродов") вся цирковая арка никогда бы не случилась.
Лично для меня эта история работает только при давнем времени действия.
Викторианская эра идеально подходит еще и благодаря комбинации всех влияний, делающих многие элементы истории возможными, такими как Британская империя, открывшая нашей нации множество новых рас, и культур, и влияний, или как прогресс в технологии, дающий истории достаточно современного духа, так что она легко может стать близкой, и позволяющий Сиэлю действовать так, как он действует.
Хотелось бы мне сделать местом действия другую страну? Не думаю... Думаю, Англия вполне подходит. У Северной Америки не хватает исторических традиций и нужной социальной структуры. Если перенести ее в Европу, Африку и т.д., она ощущалась бы слишком "чужой" или "экзотичной", чтобы ее понимать. Япония - теоретически - могла бы подойти, но у них история очень сложная... они прошли через очень резкие и внезапные перемены, а это означает, что история могла существовать либо в "феодальном" сеттинге, либо в "современном", без периода "промежуточного" состояния, как в Англии. Англия может обеспечить необходимый сеттинг - он также достаточно западный, чтобы быть близким жителям Запада, но достаточно схож с Японией в терминах общественного устройства, культуры и этикета, чтобы быть близким японцам.
Так что - короче говоря - мне бы не хотелось ничего менять.Где и когда, по вашему мнению, история должна была иметь место, Robin_Mask

Я всегда провожу много изысканий и как-то я наткнулся на надпись "дисэмпатический социопат", и там было ясно сказано: "Такой индивидуум способен на эмоциональный вклад в свою семью, своего супруга или, возможно, свою собаку, но имеет узкий "круг эмпатии" и реагирует на большинство людей только как на объекты". И теперь, хотя я определенно не знаю, является ли ли Сиэль психопатом, социопатом или чем-нибудь еще в этом духе (и я считаю, что у него, скорее всего, ПТСР, как многие тут говорили), мне бы хотелось заметить, что если бы Сиэль был психопатом/социопатом, забота о Лиззи и Снейке могла бы показать, каким типом психопата/социопата он бы был. Не все они одинаковые - предположительно есть девять разных типов. Но, опять же, надо принимать во внимание возраст - никому не диагностируют ASPD до восемнадцати лет, так что и ему бы этот диагноз не поставили. Хотя если бы он оставался таким же, пока ему не стукнуло бы восемнадцать, - может быть.
Психопаты и социопаты все идут под меткой "ASPD", но говорят, что психопаты рождаются такими, а социопатов делают факторы окружения (простите, если кто-нибудь это уже упоминал, - я читал весь тред, но у меня ужасная память). Так что я не думаю, что Сиэль мог бы быть психопатом, скорее уж социопатом. У него куча симптомом ПТСР, но я не могу точно сказать, есть ли у него симптомы расстройства поведения впридачу. Это сложная дискуссия, лол. Психопат ли Сиэль, как вы думаете?, gunstalk

Я буду на стороне Агни не из-за его физической силы, а потому, что Агни последователь Кали, аватары верховной богини Парвати. Парвати олицетворяет шакти, изначальную силу и космическую энергию, которая приводит в движение всю вселенную. Она также является женой Шивы, разрушителя вселенной. Я верю, что Кали дала бы Агни силу сокрушить демона, это не шутки. Я думаю, Себастьян слишком умен, чтобы вредить искреннему последователю Кали. Может ли Себастьян победить Агни, VirtualVampire

Вопрос не в том, какой он национальности, а в том, как человек из Японии - очень изолированной в то время, достаточно, чтобы вторым языком скорее мог бы быть голландский, чем английский, - научился бегло говорить по-английски, не говоря уже о том, чтобы попасть в Англию, для чего было бы нужно очень дорогое путешествие на много, много недель... А еще почему семейство Фантомхайв наняло бы его так издалека, когда у них слуги толпились у порога - только выбирай (викторианская эра была временем, когда вы могли получить работу тотчас, когда попросились, совсем не так как в сегодняшней экономике).
Мой вопрос мог бы быть скорее о том, почему он здесь, чем о том, кто он... Итак - Танака? Robin_Mask

@темы: Kuroshitsuji, bbnet, ТП (трудности перевода), Интернет

---

Бабушкин портрет-4

Когда Сиэлю Фантомхайву, единственному сыну и наследнику Винсента Фантомхайва...

Когда Сиэлю Фантомхайву, единственному сыну и наследнику Винсента Фантомхайва, исполнилось девять лет, среди подарков, которые он получил, был один, который ему поначалу не понравился. Это была не игрушка, не книга, даже не что-нибудь из одежды, а что-то вроде украшения. Круглая коробочка на цепочке, чтобы вешать на шею, а внутри — портрет какой-то незнакомой дамы.
Сиэль, конечно, не стал подавать виду, что он разочарован и медальоном, и его содержимым, он добросовестно поблагодарил отца и повертел эту штуковину в руках, несколько раз открыл и закрыл, разглядел как можно внимательней женщину на портрете, хотя она ему не нравилась — у него просто мурашки по коже начинали бегать, когда он смотрел в ее нарисованные глаза. Но отец, судя по всему, почувствовал, что радость Сиэля была не очень искренней, — он подошел, положил руку ему на плечо и спросил:
— Просто неинтересная старая штука — так ты думаешь, да?
Сиэль помотал головой, но врать не хотелось, поэтому он сказал:
— Нет, она интересная, просто… Просто я не знаю, что это… то есть кто это.
— Если бы тебе действительно было интересно, — усмехнулся отец, — ты бы спросил. Но, так или иначе, я тебе расскажу — нельзя владеть такой вещью, не зная, что у тебя в руках.
— А что это? — теперь уже по-настоящему заинтересовался Сиэль.
— Это, — отец взял у Сиэля медальон, сейчас защелкнутый, и открыл его легким привычным движением, — портрет твоей бабушки. Точнее, автопортрет. Она сама его нарисовала, глядя в два зеркала, поставленных одно напротив другого, или вроде того — чтоб ни в чём не ошибиться.
— А какая бабушка? Мамина мама или твоя?
— Моя. Клодия Фантомхайв.
Сиэль уважительно посмотрел на бабушку Фантомхайв, но по-прежнему не совсем понимал, зачем ему эта семейная реликвия именно на девятый день рождения.
— Но это не простой портрет, — продолжал отец, — потому что бабушка твоя была не простой женщиной. Может, она даже была немножко волшебницей — ты, конечно, можешь верить в это или нет… — Он замолчал на пару секунд, и Сиэль, хотя ему очень хотелось вставить что-нибудь насчет волшебниц, почему-то понял, что лучше сейчас тоже помолчать. — Я, во всяком случае, верю до сих пор.
Тут Сиэлю снова стало страшновато. Во всяком случае, это известие его совсем не обрадовало.
— А… А как она колдовала? — спросил он, потому что чувствовал, что должен спросить.
— Ну… — отец задумался. — Знаешь, это трудно объяснить. Тем более объяснить так, чтобы… чтобы потом не возникло проблем из-за того, что ты что-нибудь кому-нибудь рассказал. Волшебников все любят только в сказках, да и то не во всех.
— Я никому не скажу! — возразил Сиэль. Но отец, кажется, не очень-то поверил.
— Просто знай: то, что она умела, само по себе никому не приносило зла… никому в этом мире. Например, она могла уходить… как бы это сказать… она называла это отражениями. Только не воображай себе, пожалуйста, что она шныряла сквозь зеркало туда и обратно, — засмеялся он, хотя Сиэль еще и не успел ничего вообразить. — Это только так называлось — «отражения». Можно считать, что она могла… уходить в сказку. И возвращаться.
— В ту, где волшебники — это хорошо? — Тут Сиэля осенило: — Она что, сама была из сказки?
Отец молчал и улыбался.
— Ну и… И что теперь?
— Да ничего, — сказал отец. Улыбка исчезла с его лица. — Я волшебником так и не стал, тетя Фрэнсис тоже. Так что всё на этом и закончилось. Но есть, — он вложил медальон в руку Сиэлю, и тот машинально сжал его, — такая… легенда, если то, что произошло всего лет пятнадцать назад, можно так называть. Что она не умерла… Не умерла так, как люди. А ушла в свой мир.
— В сказку? — вяло спросил Сиэль. Края коробочки тупо вдавливались в пальцы, металл холодил ладонь.
— Да… Да. Куда-то в сказку. И что она еще может вернуться, если у нас возникнет в ней нужда. И вот для этого, — он снова встряхнул руку Сиэля с медальоном, — надо только посмотреть внимательно на этот портрет и позвать ее. И она обязательно отзовется.
— Понятно… — Сиэль держал эту штуковину на отлете, не поднося к себе слишком близко. Но отец, не замечая этого, взял медальон и повесил Сиэлю на шею. Тот поежился. — А ты когда-нибудь ее звал?
— Звал, — вздохнул отец.
— И она когда-нибудь… отзывалась?
— Никогда. Но, может быть, она просто недостаточно была мне нужна?

Когда Сиэлю было почти девять — он нетерпеливо отсчитывал дни до момента, когда слово «почти» можно будет выкинуть из этого утверждения, и осталось отсчитать еще два, — отец зашел к нему в спальню вечером. Осторожно заглянул, убедился, что ни мамы, ни кого-либо еще, кроме самого Сиэля, там нет, и только тогда вошел и сел к нему на кровать. В этом не было ничего необычного, он приходил так нечасто, но и не настолько редко, чтобы удивляться.
— Привет, — сказал Сиэль.
— Привет, — ответил отец. — Как поживаешь?
— Обыкновенно поживаю. Жду дня рождения, — Сиэль улыбнулся.
— Самого дня рождения или подарков?
— И того и другого, — ответил Сиэль, немного подумав.
— Понятно… — отец замолчал. Казалось, он не мог придумать, что еще сказать. Потом снова заговорил: — А какой подарок ты хотел бы получить?
Сиэль не мог ответить сразу. Потому что выбрать надо было только один, а желаний у Сиэля было много, и очень разнообразных — от игрушечного кролика до права уходить спать не раньше взрослых.
— Ладно, не мучайся, — сказал отец, не дождавшись его ответа. — Всё равно всё уже заготовлено заранее, вряд ли мы с мамой поменяем планы. А до следующего года у тебя еще будет время сказать, чего ты хочешь, и сто раз передумать.
— Я постараюсь не передумывать.
— Это хорошо.
Он еще несколько секунд помолчал, потом сказал:
— Изменять свои решения вообще нехорошо. Надо только как следует думать, прежде чем принимаешь эти решения. Ты ведь это понимаешь?
— Угу, — пробурчал Сиэль из-под одеяла. Ему уже начало хотеться спать.
— Ладно, что я, в самом деле… — Отец оперся руками о кровать, будто собирался встать, но только переменил позу. — Знаешь, я в жизни принял много неправильных решений. И я никогда не жалел о них.
— Совсем-совсем?
— Совсем-совсем. И их еще много будет впереди — правильных и неправильных, и о них я тоже не буду жалеть. Главное — это понимать, что исправлять сделанное тоже некому, кроме тебя.
— А если что-то нельзя исправить?
— Значит, и жалеть об этом нечего. Ничего ведь от этого не изменится.
— Но тогда, — Сиэль зевнул, пытаясь сосредоточиться, — тогда о чём надо жалеть?
— Ни о чём.
— То есть это плохое дело?
— Получается, да. Если ты достаточно человек, чтобы что-то делать, тебе не нужны сожаления.
— Здорово, — пробормотал Сиэль. — А почему тогда у других они есть?
— Другие — это другие, а мы — это мы, — вздохнул отец. — Си, видишь это кольцо?
— Ага, — сказал Сиэль, высовывая нос из-под одеяла, чтобы посмотреть.
— Оно передается из поколения в поколение в нашей семье… До меня оно принадлежало моей матери… Клодии Фантомхайв. Она не была рождена в нашей семье, но много лет помогала моему отцу — я имею в виду, не так, как наша мама помогает мне… хотя мама мне очень помогает, ничего плохого не скажу… а как настоящий соратник. А потом еще и мне, когда я только начинал. Поэтому я не сразу взял это кольцо, а решил, что его должна носить она…
— И не жалел об этом?
— Нет, ты что… Потом, когда она отошла от дел, она оставила его мне — и тоже, надеюсь, не жалела об этом, и не пожалела бы, если бы была жива до сих пор. А до этого оно принадлежало твоему дедушке Роджеру…
Где-то на дедушке Роджере Сиэль, кажется, ненадолго провалился в сон, потому что следующим, рассказ о ком до него дошел, был пра-пра-прадедушка Джеймс, который мало того что погиб смертью храбрых, так к тому же, уже будучи смертельно ранен, встал с постели и принял каких-то гостей, чтобы обмануть их и заставить потерять бдительность. От этого спать как-то расхотелось.
— Он был храбрый, ага, — пискнул Сиэль, зарываясь глубже в одеяла.
— Д-да, — отец споткнулся на середине слова и замолчал. Возможно, в этот момент ему даже пришло в голову, что подобные истории лучше не рассказывать девятилетним детям на ночь. А может, и нет. — В общем, теперь это кольцо принадлежит мне, и у меня есть на него право. Ты это понимаешь?
— Ага.
— А потом оно достанется тебе. И ты тоже будешь жить так, чтобы иметь на него право. Тебе придется так жить.
— Я понимаю.
— Это хорошо… — вздохнул отец. — Потому что если ты хоть на секунду подумаешь, будто получил всё, что получил, лишь за то, что родился в одной семье, а не в другой, будто ты не должен постоянно заслуживать это заново… — Он покосился на Сиэля и замолчал. Долго он сидел на краю кровати, наклонив голову, потом снова заговорил, совсем тихо, на грани слышимости: — Я граф Винсент Фантомхайв, и я играю в свою игру по своим правилам. Я покрываю преступления, я защищаю существующий порядок, я лгу и убиваю, я изучаю темную магию… Если бы моя мать… Если бы мои предки узнали об этом, им бы не всё из этого понравилось… Но они бы ни о чём не пожалели.

Однажды ноябрьским утром отец, разбирая почту — он всегда делал это сам, не поручая слугам, — вдруг замер, глядя на одно из писем, и несколько секунд только разглядывал конверт. Сиэль, игравший на полу с Себастьяном, спросил:
— Что за письмо?
— Не знаю… — промурлыкал отец. — Не-зна-ю… — И осторожно, будто боялся сделать неровный надрез, вскрыл конверт.
— От королевы? — предположил Сиэль и тут же понял, что сказал глупость: письма королевы приходили в совсем других конвертах, больших и белых, да и не стал бы отец говорить про них: «Не знаю». Но тот указывать на оплошность не стал, а просто сказал:
— Нет… Гораздо лучше, — и, когда он повернулся к Сиэлю, на лице его была улыбка, какой тот никогда не видел. Отец всегда был человеком сдержанным, и если и улыбался, то скорее слегка насмешливо, чем по-настоящему радостно.
Сиэль больше вопросов задавать не стал, просто продолжал смотреть, как отец читает. И по мере чтения улыбка постепенно сползала с его лица, пока он не стал серьезным и собранным, будто во времена большой опасности. Закончив читать, он спрятал письмо в карман и минут пять сидел, сцепив пальцы в замок, глядя куда-то в пространство. Потом, снова обратив внимание на Сиэля, улыбнулся ему и сказал:
— Ничего интересного, Сиэль. Дела семейные.
Тот кивнул и снова занялся собакой, которая, впрочем, не была особенно рада такой перспективе. Не то чтобы ему было ни капельки не интересно, что это за семейные дела. У родителей было не так уж много родственников, и с большинством из них Сиэль был знаком. Но раз уж отец решил, что ему незачем знать больше… А через какое-то время Сиэль узнал, что тетя Анна в больнице, и решил, что дело было в этом.
Правда, это никак не объясняло, почему вечером того же дня отец подошел к нему и спросил:
— Ты ведь всё еще носишь эту ладанку?
— Конечно, — сказал Сиэль, машинально нащупывая цепочку, на которой держался медальон.
— Дай мне на секундочку. Я понимаю, что это подарок…
— Конечно, па, — Сиэль торопливо стянул с себя медальон и протянул отцу.
Тот поблагодарил, открыл коробочку и несколько секунд вглядывался в портрет. Потом разочарованно вздохнул, защелкнул медальон и вернул его Сиэлю.
— А зачем тебе была нужна мама? — поинтересовался Сиэль, вешая ладанку обратно на шею.
— Неважно, — махнул рукой отец и, криво улыбнувшись, добавил: — Если не получилось, значит, не так уж была нужна. Но хотел бы я знать, что она думает об этом предложении…
Сиэль не вспомнил ни о первом разговоре, ни о втором, когда за день до его дня рождения отец сказал:
— Ложись спать пораньше, может быть, завтра отдохнуть не получится. У нас у всех будет трудный день.
И вот эту-то фразу Сиэль запомнил надолго.
Это был трудный день, труднее некуда. Для самого Сиэля. Для всех остальных это было трудное утро, потому что, насколько он мог видеть, дальше утра они не прожили. Он видел их мертвыми. Всех. Маму. Папу. Слуг. Даже пса.
Только его самого почему-то оставили в живых. Специально, он это знал, хотя и не понимал зачем. Прежде чем провалиться в душное тошнотное забытье — нет, прежде чем почувствовать на лице пропитанную резким химическим запахом тряпку, — он услышал позади фразу: «Только не насмерть, они заплатят за живого». Он не знал этого голоса. Запомнил, но, сколько ни старался, не смог понять, слышал ли он его когда-либо раньше.
А потом он пришел в себя в каком-то ящике с решеткой сверху, и какие-то два человека с завязанными черной тканью лицами обсуждали его друг с другом и смеялись, и один тоже сказал: «Да уж, из трупа много крови не соберешь, да еще из такого маленького», а другой отозвался: «И на кой только хрен она им сдалась?», а потом сам себя оборвал: «А, ладно, мне какое дело. Посмотрим лучше, нет ли на нём каких цацек». И они полезли к нему руками, он отпихивал их и забивался в дальний угол ящика, но руки у них были длиннее, чем расстояние до стены, а удары Сиэля для них были не больнее, чем щелчок шелковой ленточкой, так что они обшарили его всего и сдернули медальон с шеи.
«Отдайте! — заорал он, но они только смеялись, вертя медальон в руках в поисках защелки. — Это портрет моей бабушки!» Один тем временем наконец смог открыть коробочку и заржал: «Смотри-ка, действительно какая-то тетка… Красивая у него бабушка». «Отдайте! — продолжал вопить Сиэль, кидаясь на прутья решетки, как дикий звереныш. — Не смейте его лапать, вы, негодяи!» «Да на хрена он нам нужен! — фыркнул громила. — Он же не золотой. На, любуйся!» — и он швырнул помятую картинку в клетку, Сиэлю в лицо. Тот вцепился в нее, принялся расправлять. Громилы гоготали.
Потом было еще много всего… Всего такого, чего лучше не видеть в жизни никому, тем более десятилетним мальчикам. Но в первые несколько часов у него было что-то, что позволяло ему, сцепив зубы и заставляя себя отключиться от всего, от чего можно было отключиться, и перетерпеть всё остальное, просто ждать. У него был секрет — маленький, помещавшийся за кромкой брюк, но одновременно большой, такой большой… Он ждал минуты, когда никто не будет смотреть и подслушивать, минуты, когда можно будет достать волшебный портрет и посмотреть на него. Потому что если это не момент крайней нужды, то что же тогда крайняя нужда?
Пусть бабушка Клодия никогда не видела своего внука, но, раз Винсент доверил ему этот портрет, его зов тоже должен был быть услышан. И она должна была прийти — из мира сказок, или с того света, или где там она была. Она должна была вытащить Сиэля из этой гадкой клетки, и оживить маму и папу — или хотя бы забрать их в свой мир навсегда, Сиэль был готов на эту жертву, лишь бы они были хоть как-то спасены, — а всех обидчиков, разумеется, стереть с лица земли, разорвать в клочки, испепелить взглядом — может, не все волшебники так могут, но бабушка Клодия уж точно должна это уметь…
А потом такая минута выдалась. И миг распланированного триумфа Сиэля оказался мигом крушения его надежд.
Не произошло ничего. Ничегошеньки. Он смотрел на бумажку с портретом, он тряс ее, он шептал какие-то призывы и просьбы, он разглаживал ее замерзшими пальцами, стараясь не испачкать и не помять еще больше… Иногда ему казалось, что он чувствует какой-то отклик, но потом всё пропадало — это было похоже на ощущение, когда пытаешься заснуть, отслеживая процесс засыпания: стоит подумать о том, что вот уже началось, как тебя опять выкидывает в реальность. А может, он действительно уже засыпал — вряд ли то, что вечером тринадцатого он лег пораньше, могло чем-то помочь после нескольких дней издевательств…
И, когда в очередной раз его мольба о помощи осталась неотвеченной, он швырнул бумажку на пол и взвыл, почти без слёз, кусая себе руки и вдавливая грязные кулаки в пекущие от этого полуплача воспаленные глаза, ударяя затылком по стенке ящика. «Господи, господи, — прошептал он сипло, — господи, ну кто-нибудь, хоть кто-нибудь, помогите».
Но когда этот приступ отчаяния прошел, он выбрался из угла, в котором сидел обессиленно, привалившись боком к решетке, и дотянулся до выброшенного портрета. В конце концов, этот кусок бумаги, пусть бесполезный, был единственным, что у него осталось. Единственным, что напоминало: была когда-то на свете семья Фантомхайв, была, пока ее не уничтожили.

В ноябре восемьдесят пятого года отец совсем редко разговаривал с Сиэлем. Хотя никаких расследований на нём в то время не висело, он все-таки был чем-то озабочен: насколько понимал Сиэль, он решил потратить свободный промежуток времени с пользой и навести порядок в собственных делах. И что это были за дела, Сиэль не имел ни малейшего представления. Даже на расспросы отец, вопреки обыкновению, не отвечал. Раньше-то он был доволен, если сын проявлял какой-то интерес к его делам, а сейчас его будто даже раздражало любопытство Сиэля. И тот прекратил свои попытки.
Это был очень скучный месяц. Сиэль раньше и не подозревал, что возможность поговорить с отцом для него так много значит. Если честно, раньше он считал его скучноватым. Но без него оказалось еще хуже. Мама, конечно, тоже была замечательной, но с ней было менее интересно. Она будто хотела, чтобы Сиэль всегда оставался маленьким. А это было еще хуже, чем отцовское желание видеть его уже выросшим. И тети Анны не было, и тетя Фрэнсис с Элизабет куда-то уехала — ну куда, скажите на милость, можно уехать поздней осенью?.. Все будто сговорились, чтобы бросить его одного. Даже собака — и та, выбирая между ним и отцом, предпочитала старшего Фантомхайва. Что ж, может, он сам на месте Себастьяна поступил бы так же…
Сиэль надеялся, что хотя бы к его дню рождения ситуация как-то переменится. Что отец забросит свои дела, мама перестанет за всех волноваться и повеселеет, тетя Анна выйдет из больницы, Элизабет вернется из поездки — в общем, всё станет по-другому, даже лучше, чем было раньше. Хотя бы на один день.
Ситуация переменилась совсем не так, как он ожидал.
Его похитили прямо из постели — просто замотали в простыню, как в узелок, и куда-то потащили. В первые секунды он даже думал, что это родители устроили какой-то сюрприз на день рождения, — каким же он был дураком! Но потом понял, что тут что-то не так. Несли его не очень грубо, но он как-то почувствовал, что эти люди не желают ему добра. И ему стало холодно и жутко. Он пытался вылезти и что-то кричал сквозь тряпки — то вопросы, то угрозы, то просьбы о помощи. Ему никто не отвечал. А потом его кинули куда-то, обмотали вокруг простыни для верности пару веревок, сквозь ткань перестал просвечивать свет, и пол затрясся. Так он понял, что его куда-то везут. Но это было совсем недолго. Повозка остановилась.
К этому времени он уже успел вывернуться из веревок, выбраться из ненавистной простыни и, как только тряска прекратилась, выскользнул в какую-то щель. Он не знал, где он, но, выбравшись на вольный воздух, обрадовался — это были знакомые места, поворот дороги у самого поместья. Не глядя больше по сторонам и не оборачиваясь — не его это была забота, главное спастись, пока родители не заволновались, а с остальным они уже сами разберутся, — он побежал к дому. Сзади послышался какой-то окрик, и Сиэль, понимая, что сейчас его нагонят, свернул в лес — всё-таки это был его родной лес.
Правда, лес оказался не таким уж родным, и Сиэль проплутал там добрые полчаса — правда, и от похитителей оторвался. В конце концов он все-таки выбрался к поместью, осторожно прокрался через двор и, уже не скрываясь, влетел в дом. С криком: «Я вернулся! Я спасся!» — он побежал вверх по лестнице, на радостях не обращая внимания на то, что как-то слишком долго его никто не встречает. И только на втором этаже его оглушила непривычная, зловещая тишина.
Он не сразу разрешил себе поверить, что что-то случилось. Это ведь значило, что это он виноват: не предупредил, не догадался вовремя, что опасность может угрожать не только ему… Даже почувствовав запах гари, он пытался вообразить, что это ничего не значит, что похитители подожгли дом ночью, чтобы отвлечь внимание…
Разумеется, когда он разглядел окровавленные тела собственных родителей, что-то отрицать уже не имело смысла. Впрочем, как и признавать что-то. Ничего больше не имело смысла.
Но тогда, когда он стоял посреди комнаты и смотрел, просто потому что не мог не смотреть, не мог отвести глаза, ничего не мог сделать, — тогда его взгляд упал на блестящий — даже сейчас — синий алмаз в отцовском перстне.
Сиэль не знал, что будет дальше. Не знал, действительно ли родители мертвы или их еще можно как-то спасти — это ведь должно было случиться совсем недавно, кровь была совсем свежей. Не знал, выживет ли он сам и стоит ли ему жить — об этом он сейчас не думал. Но давно обещанная ему фамильная драгоценность — ценная не тем, что она дается по наследству, а тем, что право носить ее есть не у каждого, — лежала сейчас в луже крови, а дом горел.
«Прости, папа, — прошептал он торопливо, снимая перстень с безжизненной руки. — Прости, я заслужу его».
Кольцо было слишком большим, на тоненьких пальцах Сиэля оно вертелось, как на соломинке, но на большом кое-как держалось, и, последний раз взглянув на родителей и пообещав им, на этот раз мысленно, сделать всё, что сможет, он выбежал из комнаты.
Последним, что услышал он перед тем, как его усыпили какой-то дрянью, был хрипловатый женский голос, пробурчавший что-то непонятное.
Если бы он знал язык, на котором это было произнесено, он бы понял, что сказано было следующее: «Так, вроде настоящий был первый? Ладно, пусть сами разбираются, а я доставлю обоих».
Это всё было бессмысленно. Самым бессмысленным, пожалуй, было то, что перстень ему так и оставили. Он слышал сквозь беспамятство спор о нём: «Это дорогая вещь, зачем она мертвецу?» — «Ты что, не понимаешь? Чем больше на нём вещей, тем проще определить, откуда он». — «Не дури, достаточно капли его крови, чтобы это понять. Или просто понюхай его». — «Сам не дури. Я могу достать тебе сто таких алмазов».
Впрочем, он не был уверен, что этот разговор ему не приснился.
Единственное, в чём он мог быть уверен, — что его зачем-то похитили, кому-то передали, что его бьют, унижают и морят голодом, а потом, наверное, убьют, — да еще в том, что всё это произойдет независимо от того, каким он был и как прожил жизнь. Никто из тех, кто любил его или говорил, что любит, не мог прийти ему на помощь. Все их слова имели смысл и вес только до тех пор, пока светило солнце и всё шло по накатанной колее. И совершенно неважно было, умеет он отвечать за свои поступки, как учил отец, или нет. И для самого отца тоже всё уже было неважно — он умер, вместе со всеми своими словами и поучениями. Оставив дурацкий перстень, который достанется сумасшедшим убийцам и похитителям. Всё оказалось иллюзией. Любовь, справедливость, вера, обещания и надежды. На самом деле он, Сиэль Фантомхайв, не был нужен никому. Никому во всей этой проклятой вселенной.

Однажды, когда бездумно разглаживать портрет и смотреть в чужое презрительное лицо бабушки Клодии — или тупо смотреть на перстень и крутить его на пальце — стало невыносимо, Сиэль поднял глаза. И встретился с другим таким же взглядом.
Это было похоже на продолжение кошмара. Если считать, что всё остальное было похоже на кошмар — ну, на этот простенький сон, в котором по-настоящему никто не вредит и который всё равно закончится через полчаса. Поначалу он ведь действительно не был уверен, что это всё по-настоящему, и мечтал проснуться. Но реальность снова и снова брала его за шкирку, и заставляла смотреть на то, от чего он желал отвернуться, и вынуждала чувствовать то, чего он хотел не чувствовать. А потом сон и явь начали путаться, смешиваться, и он уже не был уверен, что хотел бы проснуться, потому что теперь ему казалось, что с пробуждением он не вернется в прежнюю жизнь, а вывалится в реальность еще более ужасную, чем теперешняя. Потому что одно он за эти бесконечные несколько недель усвоил прочно: даже если кажется, что ничего страшнее, больнее, мерзее уже не бывает, всё равно в этом сумасшедшем страшном мире найдется место для большей мерзости и большей муки…
Так вот, в момент, когда он увидел на расстоянии вытянутой руки мальчика, похожего на него как две капли воды — ох и мутной должна была быть эта вода, — он снова решил, что уж это-то не может не быть кошмаром. Да, этот другой не был похож на его отражение в зеркале — он никогда не видел ни в одном зеркале этого грязного лица, падающих на глаза спутанных волос и засаленной одежды. Но именно так, должно быть, выглядел сейчас он сам: он чувствовал эту грязь, хотя и не мог ее раньше видеть в полной мере.
Они смотрели друг на друга, как на ожившее зеркальное отражение. И, как и в случае с зеркалом, настоящим мог быть только один из них.
— Ты кто? — спросил Сиэль хрипло.
— Сиэль Фантомхайв, — голосом, тоже осипшим от целого месяца молчания, прерываемого криками, ответил Сиэль.
— Неправда, — вяло возразил другой. — Это я Сиэль Фантомхайв.
— Всё равно это я.
Они замолчали, продолжая вглядываться друг в друга. Потом один сказал:
— Ты самозванец, значит.
— Почему я самозванец?
— Потому что я Сиэль, — терпеливо объяснил Сиэль. — А ты нет.
— Почему я «нет»? У тебя разве такое есть? — Сиэль выставил вперед исхудалую, ободранную руку. На пальце засверкал голубой алмаз.
Глаза другого Сиэля потрясенно расширились:
— Откуда у тебя… Это же папино!
— Ну да, это моего… предшественника.
— Отдай это! — Сиэль привскочил, чтобы надавать по шее этому уже не только самозванцу, но и вору, но сил на драку всё равно не было, поэтому он ограничился тем, что погрозил кулаком: — Негодяй.
— Значит, ты не настоящий, — сказал второй Сиэль с легким оттенком самодовольства.
— Неправда, — первый Сиэль часто задышал, как человек, который вот-вот заплачет. — Не может у тебя быть это кольцо… У тебя бы его отобрали. У меня ладанку отобрали, а она меньше стоит.
— Мне его оставили специально, чтоб не перепутать, какой из нас настоящий, — объяснил второй Сиэль.
— Чтоб не перепутать, какой из нас самозванец, — ядовито пробормотал первый. Потом, вспомнив о чём-то, ткнул ему под нос засаленный портрет. — Вот такого у тебя, наверное, нет!
— А что это? — спросил второй Сиэль без любопытства, глядя на маленькую мятую картинку. Этот самозванец уже его утомил.
— Это портрет моей бабушки! — с вызовом сказал первый. — Она была волшебница.
— А у меня не было никакой бабушки-волшебницы, — заметил второй.
— Вот ты и прокололся. Моя бабушка, Клодия…
— Врешь, бабушка Клодия не была волшебницей!
— Была.
— Ну и чем докажешь?
— Если долго смотреть на ее портрет, — выложил все козыри первый Сиэль, — она придет и поможет.
— И что, помогает? — скептически спросил второй.
— Пока нет, — дипломатично ответил первый. Пару недель назад он не смог бы говорить об этом настолько спокойно, но сейчас ему было уже почти всё равно. Даже по сравнению с такой неважной деталью, как этот самозванец.
— Это потому что ты ненастоящий, — ухватился за это утверждение второй, уже забыв, как только что отстаивал репутацию бабушки Клодии, доброй христианки и совсем не волшебницы. — Дай я попробую.
Первый замялся, но потом рассудил, что, даже если вдруг таинственная бабушка вопреки здравому смыслу придет не к настоящему внуку, а к его дурацкому двойнику, хуже от этого не будет. И нехотя отдал картинку.
— Ну что, не выходит? — спросил он через несколько секунд.
— Не выходит… — разочарованно сказал второй Сиэль.
— Это потому что ты самозванец.
— Зато у меня перстень есть.
Первый Сиэль вздохнул. И какому идиоту пришло в голову посадить их в одну клетку?

Они успели шепотом обсудить свою жизнь, убедиться, что самозванцы могут знать о настоящих Фантомхайвах не меньше, чем сами Фантомхайвы, найти несколько различий, поспорить о том, чью правоту они означали… Они не стали относиться друг к другу хорошо — им было не до того, чтобы относиться хорошо к кому бы то ни было. Но они друг к другу привыкли. По сравнению с другими вещами, к которым им пришлось привыкнуть — к решеткам и деревянному полу клетки, тяжести кандалов, боли, голоду, вони, ожиданию смерти, — упрямый двойник по соседству был определенно не самым худшим. Он позволял отвлечься от всего остального. И найти силы хотя бы на то, чтобы отвлечься.
Только вот это остальное оставлять их в покое не собиралось, и однажды, как раз когда Сиэль-с-портретом разглядывал перстень, пытаясь найти в нём какие-то признаки подделки, а Сиэль-с-перстнем угрюмо гипнотизировал чужую бабушку, дверца клетки растворилась.
— Так, и который из вас Фантомхайв? — обращаясь не столько к ним, сколько к самому себе, спросил толстый человек в полумаске.
— Я! Это я! — раздались в ответ два голоса.
Человек грязно выругался, захлопнул дверцу и, прислонившись к ней задом, заорал:
— Тильда! Тильда, в твоей головенке вообще есть мозг? Головной, а не только спинной или там костный! Зачем ты их посадила вместе?
Так и не дождавшись ответа ни от какой Тильды, он снова заглянул в клетку. Две пары испуганных и злых голубых глаз смотрели на него из полумрака.
— Так всё-таки, мальчики, — сказал он, осклабившись, — кто из вас Сиэль Фантомхайв? Не надо шутить с дядей. Врать нехорошо.
— Я! Да я это! — опять отозвался стихийный дуэт, в котором уже трудно было определить, кто что сказал. — У меня перстень… Отдай! Сам отдай, это наш перстень!
Человек устало положил голову на край клетки, глядя на них. В этот момент один из мальчиков, только что пытавшийся отобрать у другого кольцо, вдруг отодвинулся и сказал дрогнувшим голосом:
— Ладно, забирай. Это твой перстень.
— Это мой! — подтвердил второй мальчик, торжествующе нацепляя кольцо на большой палец. И только тут, встретившись взглядом с этими пустыми глазами, глядящими из прорезей маски, осознал то, что секундой раньше понял его соперник: это не тот случай, когда нужно удостоверять свою личность.
— Нет! — заверещал он, когда цепкая рука ухватила его за плечо, а вторая рука начала отстегивать кандалы, сдирая кровавые корочки на незаживших ранах. — Это не я! Я ненастоящий! Меня подкинули!
— Хватит орать, — сказал человек, в то время как какая-то женщина в черной мантии на голое тело закрыла клетку на замок. — Второй от тебя ненамного отстанет.
В руках типа в полумаске Сиэль какое-то время продолжал кричать и вырываться, но потом утих и только тяжело хватал ртом воздух. Сиэль, оставшийся на цепи, смотрел на него не отрываясь, кусая губы и сжимая онемевшими руками прутья клетки. В какой-то момент он, не отворачиваясь, нашарил на полу холодную мятую бумажку, поднял ее к лицу и, переведя всё тот же страшный неподвижный взгляд на нее, выдавил:
— Эй, ты, Клодия или кто ты там есть… Приди. Ты тут нужна. Его сейчас убьют. А потом убьют меня. Сделай что-нибудь. Проклятье, почему никогда никто не приходит? — он окончательно смял рисунок и отшвырнул его в гневе. — Проклятье, проклятье, будьте все вы прокляты, ублюдки.
В этот момент тот из мальчиков, кто первым предназначался в жертву, в последней отчаянной попытке попытался вырваться, но получил кулаком в лицо и, ослепленный ударом, влетел в объятия к одному из своих мучителей. Кто-то засмеялся.
— Да будьте вы прокляты, — прошипел он, сплевывая кровь, — негодяи, подонки, твари…
— …Твари, сволочи, гады, — вторил ему неслышимый никому, хотя и всё более громкий шепот из клетки. — Пусть вы все сдохнете. Пусть сдохнут все, из-за кого это случилось…
— Чтоб вы своей кровью захлебнулись и в кишках своих запутались!..
— И пусть ваша смерть будет мучительной…
— Вы за всё ответите!..
— И ничего у вас не выйдет! Пусть ваше проклятое колдовство против вас и повернется!..
— То, что вы делаете, против вас же и повернется, то, что вы зовете, вам не подчинится!..
— Потому что никто не хочет этого так, как я!..
— Вспомните мои слова!..
— Так и будет!
— Да заткните ему рот! — не выдержал кто-то из людей в масках. Сиэль напоследок успел кому-то прокусить ладонь, но это уже ничего не значило, потому что жертвенный нож уже опустился, и хлынула кровь…
И стало очень тихо, будто невидимый глухой туман опустился на амфитеатр. А потом в этом тумане послышались тихие шаги.
И Сиэль, с трудом оторвав взгляд от капающих с алтаря тяжелых красных капель, увидел, как к нему из темноты приближаются чьи-то длинные ноги на острых каблуках.

Иногда Сиэль вспоминал эти последние часы перед своим несостоявшимся — или все-таки состоявшимся? — жертвоприношением. Было ли это на самом деле, или он только придумал себе воображаемого друга, чтобы уберечь собственный рассудок от окружавших его ужасов? На чьем пальце было кольцо? Чью грудь вспороли на алтаре, и вспороли ли вообще или в последний момент что-то остановило их руку? Кто выбросил на перепачканный кровью пол портрет смуглой раскосой женщины, была ли эта женщина его бабушкой, существовала ли она вообще? Он мог вспомнить всё это — даже боль в пронзенном ножом сердце — одинаково живо, или, точнее, всё это было одинаково мертво для него — все воспоминания были одинаково чужими. И чем дальше, тем сильнее они путались, в конце концов слившись в что-то среднее, одинаково неверное при любом ответе на уже неважный вопрос.
Но всё же иногда он, остановившись перед каким-нибудь зеркалом, глядел на свое отражение — теперь, конечно, причесанное, отмытое и даже немного откормленное — и снова понимал, что та встреча не могла быть иллюзией. Его разум просто не мог породить тот несчастный образ. Привидеться может только то, что уже когда-то видел. А он никогда не видел себя занехоженным и израненным. Даже после заключения договора — впервые он посмотрел на себя в зеркале только наутро, когда Себастьян уже успел более-менее привести его в порядок… Но откуда тогда мог взяться этот двойник? Похожий на него как две капли воды, как две капли крови мальчишка, знавший о нём такие мелочи, которые он сам давно забыл, и сбивавшийся только в мелочах — кажется, он не знал, что Сиэль недавно переболел воспалением легких… Или, наоборот, это сам он что-то перепутал с этой болезнью? А что если он сам, тот, кто носит уже несколько лет имя графа Фантомхайва, на самом деле просто наслушался рассказов соседа по клетке и сошел с ума, вообразив себя настоящим Сиэлем? И сейчас живет чужой жизнью и готовится умереть во имя чужой мести — не то преступление, не то никому не нужный подвиг. Возможно ли такое?
И тогда он начинал искать какие-то признаки того, что он сам все-таки настоящий — или хотя бы того, что он подделка. Он пытался прочесть в глазах родных и знакомых хоть какой-нибудь ответ — узнавание ли, сомненье ли. Он смотрел на предметы, места, людей, на всё, что он должен был помнить — а их было так досадно мало, — и спрашивал себя, помнит ли он действительно именно это. Росло ли дерево у въезда в поместье его детства или его уже срубили? Попала тетя Анна в аварию или заразилась чем-то от пациента? Была маленькая булочная, мимо которой они всегда проезжали по пути в город, на левой стороне улицы или на правой? Но ни одно сходство не было настолько полным и ни одно расхождение настолько важным, чтобы считать его доказательством: что угодно могло оказаться успокаивающей иллюзией или ошибкой его истерзанной памяти. И тогда он снова смотрел в зеркало, которое, казалось, навеки заключило в себе того маленького упрямого двойника, чьей кровью была куплена его жизнь и власть, и думал, думал до боли в голове, до тошноты, до полного перепутывания и выцветания всех воспоминаний, включая самые живые и надежные, — но так и не мог решить, какой из Сиэлей был настоящим.

Конец

--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/

@темы: Амбер, Kuroshitsuji, Бред, Креатив, Фанфики

---

Бабушкин портрет-3

— Когда я пройду Лабиринт? — спросил Винсент. Ему надоело...

— Когда я пройду Лабиринт? — спросил Винсент. Ему надоело ждать случая, когда этот вопрос окажется кстати, и он решил задать его некстати.
Мать с любопытством посмотрела на него поверх газеты и не ответила ничего.
— Нет, правда. Ты же еще в детстве сказала мне, что это случится. Чего мы ждем?
— Я сказала, что это, может быть, случится, — уточнила мать.
— Хочешь сказать, этого не будет? — таким тоном, будто речь шла о сорвавшемся походе в театр, спросил Винсент, плюхаясь во второе кресло. — Я уже взрослый, довольно странно мне использовать в качестве проводника собственную мамочку.
— И то верно, — так же спокойно ответила мать и опять углубилась в чтение.
— Может, ты все-таки что-нибудь объяснишь, а?
— Ах, Винс, — свернув газету, она положила ее на столик, — ответь мне сначала на один вопрос: зачем тебе это?
Он пожал плечами:
— Странно отказываться от возможностей, даже когда они кажутся бесполезными, а это полезная возможность. Сколько раз ты сама пользовалась своей магией?
— Я ею пользовалась в основном по привычке. Знаешь, я живу в этом отражении уже много веков, и единственное, чему меня пока что научила жизнь, — никогда нельзя недооценивать людей. Пусть они не умеют доставать вещи из воздуха и их легче убить — этим их не удивить, они знают это с детства. И учатся жить именно в своем мире и именно людьми, используя до донышка всё, что им дано.
— Это всё замечательно, мам, но мне дано чуть больше — почему ты лишаешь меня возможности вычерпать до донышка то, что есть у меня?
— Я никогда не лишала тебя никаких возможностей, Винс. С самого начала я знала, что ты, возможно, останешься здесь, а может, решишь уйти, а может, постараешься, как ты хочешь сейчас, пользоваться неземными способностями на Земле. И я сделала всё для того, чтобы у тебя оставался выбор. Даже когда я видела, что выбора, скорее всего, не будет.
— И почему его не будет?
— Винс, давай посмотрим правде в глаза: ты слаб.
От такого безапелляционного заявления он дернулся, будто его ударило электрическим током:
— Слабаком меня уже давно никого не называл.
— Это потому что по сравнению с людьми ты не слабак, только и всего, и единственным, кто мог тебе это сказать, была я, ну а мне не хотелось это говорить без необходимости. Только не надо обижаться, ладно? Я не хочу самолично провожать тебя к месту твоей смерти, только и всего. Я помню, как это выглядит, когда на Лабиринт ступает чужой. А в тебе, боюсь, слишком много человеческого.
— И ты не даешь мне права попробовать? Раньше ты никогда мне ничего не запрещала.
— У тебя не будет второй попытки. У тебя вообще ничего уже не будет.
— Знаешь, за мою жизнь многие люди сомневались в моей способности что-нибудь сделать. Ты не первая.
— Винс, это не крикетный матч, это опора мироздания — ты не сможешь его перехитрить, ты не сможешь использовать его силу против него. Там нужна грубая сила, у тебя ее нет. Я втайне надеялась, что ты сам откажешься от таких планов, но раз уж этого не случилось, придется мне сказать тебе прямо: если ты хочешь пользоваться какой-нибудь магией, у нее будет другой источник.
Винсент молчал, аргументы всплывали у него в голове одним за другим и исчезали, разбитые его собственными возражениями. Лишь услышав слова про другие источники, он встрепенулся:
— Логрус?
Мать покачала головой:
— Не получится, ты отвлечешься и потеряешься, во всех смыслах этого слова. Я знаю тебя.
— Не думала, что ты считаешь меня таким… неполноценным.
— Ты более чем полноценен, Винс. И людей ты всегда будешь немного превосходить. Но только их. Так уж вышло, не знаю почему. Все мои дети всегда оставались на Земле. Один был обречен на это, потому что я тогда сама была здесь заперта — дурацкая ситуация, сейчас я бы обошла ее без труда, но тогда я была молодой и толком не умела отвечать за свои поступки, поэтому решила оставить всё как есть. Ты унаследовал слишком много слабостей — от каждой из рас. Обратить их в свою пользу ты сможешь, но, как я уже сказала, обмануть вселенную невозможно. Только у Фрэнсис и была по-настоящему возможность отсюда выбраться, но она, как видишь…
— Ясно… — пробормотал Винсент.
— Скорее всего, это из-за того, что она узнала всё слишком поздно. Но у меня не получалось открыть ей правду раньше, она моментально всё выбалтывала отцу, а то и кому-нибудь еще. А к тому времени, когда я смогла рассчитывать на ее способность хранить тайны, она уже была… тоже слишком человеком. Знаешь, одно дело, когда ты с детства живешь в Дворах Хаоса, где иногда проще выйти в соседнее отражение, чем сделать шаг по своему… или в Амбере, где другие миры всё равно что для вас другие части империи. А узнать такое даже в десять лет — не смертельно, конечно, но я могла бы предугадать, что для нее это будет крушением вселенной.
— Ясно, — еще раз сказал Винсент.
— Не расстраивайся, — она протянула руку, чтобы тронуть его за плечо, но как-то не довела это движение до конца. — Земля — большая планета, не какой-нибудь островок в океане, который можно по кругу за день обойти. К тому же она так быстро меняется — каждый век как новая вселенная. Она и через триста лет не станет тебе тесна, если ты сам себя в этом не убедишь. Мне до сих пор ее мало.
— У меня и не было каких-то планов на другие отражения. Но довольно унизительно делать проводника из собственной матери, не так ли? Каждый раз, когда я буду прибегать к твоей помощи…
— Винс, — вздохнула она, — я не хотела вываливать на тебя все неприятные вещи разом, но, раз уж об этом всё равно зашла речь, не буду затягивать.
— Что еще? — устало спросил он, приподняв бровь.
— Думаю, я не долго еще буду маячить рядом как напоминание о том, чего у тебя никогда не будет. Так что если тебе еще что-то нужно от твоей старой мамочки — поторопись. — И, в ответ на вопросительный взгляд Винсента, она продолжала: — Я уже рассказывала, что собою представляет моя жизнь. На одном месте я долго не задерживаюсь. Вот и сейчас мне уже пора. Пока еще я могу отшучиваться, когда Нора Миддлфорд спрашивает, в чём мой секрет и почему я за тридцать лет ни капельки не изменилась. Потом об этом заговорят и другие. А я слишком стара, чтобы притворяться старушкой. И меня слишком мало здесь держит — тебе будет легче без меня, Фрэнк тем более. В конце концов, я притягиваю слишком много неприятностей. Эти внезапные нападения начинают действовать мне на нервы — сама я с этой шушерой справлюсь, но мне совсем не хочется, чтобы они обратили внимание еще и на вас.
— Неплохо ты всё распланировала, — заметил Винсент.
— Планирование никогда не было моей сильной стороной, Винс, но этот вариант действительно кажется мне оптимальным. Все остальные еще хуже.
— Может быть…
— Не сердись.
— Я не сержусь, — Винсент криво улыбнулся. — Ты останешься в нашем… отражении?
— Я сама еще не приняла решение. Но даже если и останусь, мне придется убраться подальше — в Америку, например. В Лондоне меня слишком хорошо знают, так что, где бы я ни была, по отношению к вам это, увы, будет всё равно что на другом краю вселенной. А письма я могу и так, проездом отправлять. А может, сменю внешность. Мало ли в Англии толстеньких веснушчатых блондинок…
— Значит, письма писать все-таки будешь? — спросил Винсент и только сейчас, по тому, как сложно оказалось сохранить спокойный голос, понял, как сильно его это всё затронуло.
— Иногда. Нечасто. — Какое-то время она молчала, глядя на свои сплетенные пальцы, потом сказала: — Я не хочу, чтобы о нашей семье ходили нехорошие слухи, поэтому можешь не беспокоиться о том, что я таинственно исчезну. Вам найдется кого хоронить.
— Могу представить, — сказал Винсент. — Ладно, это всё уже не моя проблема. Ты мне лучше скажи, что делать мне, когда я начну выглядеть слишком молодым для своих трехсот лет, при условии, что менять внешность вашим способом я так и не научился?

Он зачитал ей письмо и положил его на стол. Она стояла позади, переклонившись через спинку кресла и его плечо, и, скорее всего, читала вместе с ним, обгоняя. Совсем как в детстве, чёрт побери.
— По правде, — сказал он, отогнав это неудобное для него воспоминание, — мне не кажется, что этот парень заслуживает еще какого-то наказания. Интересно, зачем королеве на самом деле понадобилось его искать?
— Она считает, что он еще может быть опасен?
— Он еще семь лет назад был насквозь болен и утратил все амбиции. Сейчас он должен быть полной развалиной. Ни вреда, ни пользы.
— Возможно, ему что-нибудь известно… опасное или, напротив, полезное.
— Может быть, — Винсент зевнул и, встав из-за стола, подошел к шкафу. — Так, с кого бы начать… Думаю, надо параллельно искать его и выяснять, не умер ли он уже — это ведь, как я понял, точно не знает никто. Чтобы найти его среди живых, надо узнать о нём побольше — есть ли у него какие-нибудь привычки, пристрастия…
— Он любил самые идиотские и слащавые спектакли, какие только могли быть допущены на сцену, — сказала мама, усаживаясь на место Винсента. Он в удивлении обернулся:
— Ты его знала?
— Разумеется. Может, сейчас он действительно ни на что не годен, но лет двадцать назад ему прочили большое будущее… Если, разумеется, будущее крупного жулика можно считать большим. И он на нас работал.
— Ага, значит, он должен быть в папиной картотеке! — Винсент присел на корточки и выдвинул другой ящик. — Расскажи о нём.
— Вин… — начала мать вместо рассказа. Винсент обернулся. — Вин, тебе нравится эта работа?
— Ну… — Винсент задумчиво переложил несколько бумажек из одного угла ящика в другой, заглядывая на оборот каждой. — Да, она мне нравится. Но и я, и эта работа вообще-то существуем не для того, чтобы нравиться друг другу. А что?
— Да ничего. Я просто задумалась о том, сколько всего происходит только потому, что такова традиция. Никто из Фантомхайвов не выбирал это занятие — ну, кроме разве что меня, но я и не считаюсь.
Винсент засмеялся:
— Мам, с каких пор тебе не нравятся наши семейные традиции? Тем более что ты-то действительно делала свой выбор сама. Разве ты о нём когда-либо жалела?
— Ты чрезвычайно легко к этому относишься, не находишь?
— Что? — Винсент снова обернулся. — Ты… Ты имеешь в виду, что я должен был проявить больше сочувствия к этому старому болтуну? Ну извини, я не подумал, что это может как-то тебя обидеть.
— Меня это никак не обидело. Я не сентиментальна, и в случае чего моя рука не дрогнет, прежде чем разнести ему череп. Дело совсем не во мне и не в нём. А в том, что ты будто… будто специально изгоняешь все чувства из своей работы.
Винсент, выпрямившийся с двумя папками в руках, посмотрел на нее непонимающе:
— Но моя работа действительно не подразумевает тонких чувств. Ты сама говорила, что нужно только то, что выгодно. Если я буду проливать слёзы над каждым негодяем, которого уничтожаю, или даже над каждой его жертвой, я просто отберу у самого себя время и силы, которые нужны мне — чтобы уничтожать и спасать.
— Проливать слёзы — это, конечно, перебор. — Она встала, снова освобождая кресло, и присела на край стола. — Ничего, если я здесь посижу?
— Мама, всё мое поведение, особенно с тобой, и так представляет собой сплошное надругательство над приличиями…
— Извини, милый, но ты еще не знаешь, что такое надругательство над приличиями, — она засмеялась. — Ладно, я не об этом. Ты отгораживаешься от чувств, потому что боишься их. Ты исключаешь их из рассмотрения, потому что не умеешь ими управлять. Они могут быть инструментом, но для тебя они только помеха.
— И… что с того?
— Твой отец был редкой сволочью… Тихо, тихо, не останавливай меня. Он был очаровательным и трогательным, и я бы отдала сорок лет своей жизни, если бы двадцать из них достались ему, но сволочью он был редкой. Сочувствия к другим в нём было не больше, чем в куске камня, так что, будь спокоен, слёз он ни над кем не проливал, разве что это было нужно для дела. Но и машинкой для игры в шахматы он не был.
— Насколько я помню, — кротко сказал Винсент, — он был не лучшим цепным псом за всю историю семьи Фантомхайв, и даже иногда нуждался в помощи других людей, таких как его супруга, — он улыбнулся и посмотрел на мать, но та явно не собиралась переводить всё в шутку, да и вообще находить в сказанном что-то веселое или приятное. — Ладно, чего ты хочешь?
— Его супруга тоже никогда не была машинкой для игры в шахматы, — сухо заметила мать. — Чего я хочу? Всего-навсего чтобы ты задумался… Нужна ли эта игра лично тебе?
— В каком смысле?
— Каковы твои интересы во всём этом? Допустим, ты умеешь находить лучший путь решения своих проблем. Но нравится ли тебе иметь эти проблемы?
— Мама, никому не нравится иметь проблемы. Тем не менее люди каждый день встают и идут навстречу неприятностям — потому что, если они не будут этого делать, проблем будет еще больше, в том числе и у них.
Она вздохнула.
— Вин, ты только не держи на нас зла за то, что мы вот такая семья. Наверное, нам вообще не стоило обзаводиться детьми. Вы все такие… несчастные.
— Кто это «мы»? Я и Фран?
— Ты, Фран, Роджер, все его предки… Да и я, пожалуй, приобщилась. Мы приносим только горе другим и ничего не имеем с этого сами.
— Может, Фран удастся выбраться из этого круга, — пожал плечами Винсент. — Кстати, она сама действительно… не была в восторге от перспективы быть моей сестрой. Не знаю, что она думает об этом сейчас. Я боюсь ее спрашивать.
— Я тоже, — сказала мать и тихо засмеялась. — Но тебе-то… тебе-то выбраться не светит.
— Но я и не собираюсь, — Винсент снова пожал плечами. — Меня всё устраивает. Не волнуйся, мама.
— Ты просто не забывай, что я уже не молоденькая и не могу и дальше быть твоей… напарницей.
— Я и не собираюсь тебя нагружать делами, — Винсент обиженно дернул уголком рта. — Не делай из меня маменькиного сынка, которого нужно до старости водить за ручку.
— Тихо-тихо, я тебя ни в чём не обвиняю. Просто я думаю… Может, мне вернуться в поместье? Это простое дело, ты его раскрутишь в одиночку.
— Почему я должен решать это за тебя? — пожал плечами Винсент. — Если ты устала, отдохни, если ты хочешь проверить, справляюсь ли я без тебя, проверь. Если… если тебе неприятно работать со мной, потому что это всего лишь я…
— Ну ты и теорий понастроил, — она опять засмеялась. — Работать с тобой было здорово. Просто я слишком за тебя боюсь. Пора мне уже наблюдать за этим издали. И не путаться у тебя под ногами со своими нелепыми вопросами и опасениями. Если ты считаешь, что всё это тебе по силам, значит, так оно и есть. Ты ведь всегда со всем справлялся, а, Вин?
— Еще бы, я же твой сын. — Он снова встал в кресло, чтобы вернуть в шкаф уже прочитанное досье со вспомогательными данными — они всё равно оказались бесполезными. — Слушай, ты так долго рассказывала, что я боюсь своих чувств или еще чего-то… Может, это просто ты меня — такого — боишься, мама?

Клодия всегда любила и умела рисовать. Но почему-то свои рисунки она вечно оставляла будто немного неоконченными, а еще иногда делала в них ошибки, очевидные даже ребенку, поэтому похвалиться ей было особо нечем. А времени на ее маленькое бесполезное хобби тратилось немало — Роджер в свое время иногда ворчал на нее за это, хотя незаметно было, чтобы какое-то другое дело страдало из-за того, что она провела целый день в комнате для рисования с кучей набросков или ушла неизвестно куда с мольбертом, в сопровождении молчаливой Эрны или вообще одна.
К тому же самые удачные из своих картин она не показывала никому, запирая их в шкафу — иногда она так и говорила: «Так, это слишком хорошо, это я спрячу». Винс один раз подобрал отмычку, чтобы посмотреть, что же за шедевры там хранятся. И после этого случая перестал относиться к маминому рисованию снисходительно, потому что таких картин и рисунков он не видел никогда — казалось, будто он смотрит в маленькое окно на реальных людей или пейзажи. Даже если люди и пейзажи были… странные. Но рассматривать их почему-то было жутковато и как-то противно, от этого даже немного закружилась голова и начало знобить, поэтому Винс, хотя и перебрал стоически все рисунки до конца, запер их обратно в шкаф с облегчением. И постарался вообще о них не вспоминать. Он не думал о них даже тогда, когда пытался найти разгадку прогулке к большой реке: тот лес, деревня и холм все-таки были не настолько чуждыми, как эти сплетения непонятно откуда растущих веток, или грязно-белые скалы, дырчатые, как сыр, или абсурдного вида строения и конструкции. Никого похожего на лысую девушку с красными светящимися глазами или на длинноволосого мужчину в очках, несущего на плече здоровенную косу, он там тоже, конечно, не видал. Позже, когда он познакомился с более далекими отражениями, содержимое шкафа все-таки ему вспомнилось. Правда, какого-то специального смысла он в этих рисунках не видел всё равно, посчитав их просто памятью о местах, где мама побывала, а неприятные ощущения, вызванные ими, — последствиями их неполной принадлежности этому миру.
И только через несколько дней, когда мать вручила им с Фрэнк два маленьких изображения Фантомхайв-мэнора — почти одинаковых, только слегка различающихся ракурсом и освещением, — до Винса дошло, каково было истинное назначение подобных рисунков. Потому что смотреть на эти картинки было так же странно и жутковато, как на те портреты и пейзажи из шкафа, — и потому что получил он свою копию не для того, чтобы любоваться, а с вполне определенной целью. Чтобы научиться возвращаться домой — например, если потеряешься. Из любого места вселенной. Любой вселенной.
Винс сам не понял, как у него это получилось — вот только что он сидел на поваленном дереве и тупо всматривался в картинку, стараясь отвлечься от покалывающего холода в ладонях и раздумывая, почему он раньше не замечал этой трещины вдоль стыка с правой башней, а в следующий момент уже стоял на лужайке перед домом. Потом-то он научился отслеживать эти ощущения — холод, оживание картинки, втягивание в туман и выныривание из него…
А тогда он просто обрадовался, что у него наконец-то получилось, и стал ждать, пока получится и у Фрэнк тоже — тогда она тоже должна была появиться на этой же площадке, только в какой-то другой ее точке. А мама, уж наверное, могла перейти сюда и без картинок.
Но время шло, а ни Фрэнк, ни мамы всё не было и не было. Винс то проклинал свою неспособность быстро вернуться в лес — ведь картинок с другими местами у него не было, — то экспериментировал, чтобы убить время, — отходил в другие места двора и пытался переместиться уже оттуда. Получалось не всегда, и чем ближе он был от пункта назначения, тем хуже, — впрочем, навыки Винса были еще не настолько устойчивыми, чтобы найденные «закономерности» нельзя было списать на них.
В конце концов Фрэнк с матерью пришли — не возникли откуда-нибудь из пустоты или белого облака (а Винс так надеялся подловить этот момент), а просто устало вошли в калитку. Фрэнк была мрачнее некуда. Винс ее понимал: для такой стопроцентно правильной девочки, которая добивалась успехов всегда и во всём, где только были нужны ее успехи, такой провал не мог не быть чувствительным. Мама, конечно, объясняла, что в первый день получается далеко не у всех, но у Винса-то получилось — и он чувствовал себя чуть ли не преступником из-за того, что невольно оказался недостижимым примером для подражания. Ему эта роль совсем не шла — он и сам это понимал. Со дня на день он ожидал, что Фрэнк научится возвращаться к поместью в мгновение ока, а потом и еще какими-нибудь талантами заблистает — например, сможет делать это, не глядя на картинку, а то и вовсе начнет ходить по отражениям, не дожидаясь Лабиринта, сама. Но этого так и не произошло — вскоре Фрэнк забросила попытки воспользоваться картинкой и просто старалась не отрываться от них слишком далеко. Поэтому они так испугались в том магазине с игровым залом — заблудись в чужом мире сам Винс, можно было просто вернуться домой и ждать его там.
Позже Винсент нередко раздумывал, почему у Фрэнсис тогда не получилось выучиться такому простому действию. Был ли все-таки ее выбор — «путь человека» — следствием того, что она, привыкшая быть такой безупречной, что уже не находила в этом удовлетворения — потому что это само собой разумелось, — при попытке свернуть на другую дорогу споткнулась на первых же шагах? Или, наоборот, она и не старалась толком, зная — или, по крайней мере, предчувствуя, — что ей это никогда не пригодится? Что однажды она побоится затеряться в этих бесконечных отражениях и отражениях отражений, приняв копию родного мира за оригинал…
Но спрашивать ее об этом было бесполезно, она и слышать не хотела ни о чём связанном с этой темой.
Кроме картинки с поместьем, мать нарисовала еще портрет Винсента — для себя, чтобы можно было быстро связаться с ним, а то и перейти туда, где находится он, или, наоборот, перетащить к себе. Ощущение от таких разговоров через рисунок было странное, а уж как это выглядело со стороны, Винсент боялся представить. Впрочем, мать этой возможностью пользовалась редко и, к счастью, это ни разу не случилось при людях. Он не был уверен, что смог бы быстро оборвать связь, ничем не проявив своего отключения от реальности.
А вот обратный вариант был невозможен — портрета матери у Винсента не было. Она объясняла это тем, что нарисовать его можно было бы только с отражения — пусть всего лишь в земном, оптическом смысле, но это была бы уже не она и вел бы он не к ней. Винсента это не особенно расстраивало. Еще чего не хватало — отвлекать мать от дел!
Но теперь, в последние годы своего пребывания в образе графини Клодии Фантомхайв, она все-таки вернулась к затее, которую раньше считала безнадежной. Она долго мудрила с какими-то зеркалами, планшетами и фотокамерами, испробовала несколько способов получения неперевернутого изображения, построила несколько громоздких конструкций, реализующих эти способы. Поначалу у нее всё равно ничего не получалось, но в один прекрасный день она все-таки представила свой портрет.
И Винсент, и Фрэнсис были тогда в поместье, они сидели в библиотеке и обсуждали какие-то новости, когда вошла мать. В руке она держала что-то маленькое.
— Я уже говорила, что, возможно, скоро вас покину, — сказала она. — Но я все-таки оставляю тебе, Винсент, эту штучку — как знак того, что я ухожу не насовсем, понимаешь? Она, скорее всего, не очень хорошо работает, но если тебе действительно будет очень нужно, просто позови меня… и я приду. Может быть. К тебе это, кстати, тоже относится, Фрэнк.
— Мама, не надо, — хмуро отозвалась Фрэнсис. — Мне от этих разговоров хочется пробить головой стену.
Вечером того же дня Винсент сам заговорил с матерью.
— Значит, ты уже окончательно решила? — спросил он, и голос его снова дрогнул неожиданно для него самого.
— Я всегда решаю окончательно, — вздохнула она.
— Как ты собираешься это… провернуть? Мне рассказывать Фрэнк?
— Лучше не надо. Она слышит то, что хочет слышать. И ей этого более чем достаточно. А как именно… Тебе тоже лучше этого не знать. Хотя ты и сам мог бы догадаться. Помнишь ту семью в отраженном Лондоне?
— Да. Ты хочешь убить ее вместо себя?
— Да, хотя, наверное, многие скажут, что это неэтично — она ведь ничем не хуже меня, и к тому же она, скорее всего, мое личное отражение… Ну, знаешь, из-за того, что я носитель крови… Но их таких много, а я одна. И она всё равно, скорее всего, смертна.
— А ее дети, — Винсент прищурился, как всегда, когда обдумывал какую-нибудь пакость. — Я тоже «носитель крови», хоть и слабак. У меня тоже должны быть отражения?
— Ты прав. Но это не обязательно именно ее дети. Это ведь очень близкое отражение, его населяют похожие люди. Твое настоящее отражение может оказаться в том мире «моим» братом. Или правнуком. Или посторонним чистильщиком обуви.
— Но это ведь не отменяет того факта, что ее сын чертовски похож на меня? — усмехнулся Винсент.
— Опять за свое… — покачала головой мать. — Нет, Винс, вырезать ради тебя целую семью я не буду. По крайней мере, сейчас.
…Графиня погибла через месяц после этого. Утонула, катаясь на лодке. Как она и обещала, всё было вполне правдоподобно. Винсент и сам, не будь он предупрежден, не поверил бы, что эта мертвая женщина — не его мать, а кто-то другой. А Фрэнсис, кажется, так и не поверила.
На похоронах Винсент снова увидел того человека в костюме гробовщика и с исчерченным шрамами лицом. Винсент не знал, как себя вести с ним — как-никак, его с матерью что-то связывало. А уж если вспомнить его обещание «присмотреть за тем, что останется»… Этот человек подошел к нему первым.
— Как вам этот праздник? — спросил он, положив руку ему на плечо, и, раньше, чем Винсент опомнился (вывернуться из его объятий он все-таки успел), продолжал: — Не знаю, кто эта леди, в честь которой я его устроил, но вряд ли она была бы недовольна.
«Он знает, — пронеслось в голове. — Но шантажировать вряд ли будет: во-первых, доказательств у него нет, а во-вторых, он вроде как хорошо к нам относится. И все-таки…»
И все-таки он решил держаться с этим типом поосторожнее.
Что до обещанных писем, то они так и не приходили, хотя год летел за годом. И маленький портрет упорно молчал — то ли он действительно плохо работал, то ли Винсент не умел им пользоваться, то ли бывшая Клодия Фантомхайв не считала нужным отвечать своему сыну.

Клодия действительно больше не вмешивалась в дела Винсента после того разговора в кабинете. И он к ее помощи старался не прибегать. Да ему и не нужна была ее помощь. Он старательно подбирал себе собственную команду, и хотя способы, которыми он принуждал людей работать на него, обычно были малоприятными для этих людей, настоящую преданность он тоже ценил и не разбрасывался ею, если вдруг возникала хотя бы надежда на то, что кому-то он интересен не только пользой, которую можно извлечь из сотрудничества с ним. Каких-то знакомых он «унаследовал» от предшественника, но сохранить прежний кружок в полном составе не получилось, да Винсент и не хотел бы этого: туда входило слишком много людей, которых он считал слишком скользкими даже для него. Винсент все-таки предпочитал проводить более четкую границу между преследуемыми и преследователями, даже если вторые не всегда действуют в соответствии с моралью и законодательством. При этом до него доносились слухи, что старая гвардия Роджера Фантомхайва, наоборот, считает его самого головорезом, для которого нет ничего святого. Винсента это лишь слегка забавляло. Ему не составило бы труда произвести впечатление на эту публику — достаточно было бы время от времени произносить пару красивых слов о величии империи, благе общества и о тайном долге, возложенном на их крепкие плечи, — но он испытывал органическое отвращение к подобному пафосу. Он чувствовал себя гораздо лучше в обществе людей, называющих вещи своими именами, а благо общества и долг выносящих за скобки.
Что до матери, она поселилась в Фантомхайв-мэноре — там было достаточно места для того, чтобы они с Фрэнсис не мешали друг другу. И даже когда туда наезжал и сам Винсент, это ничего не изменяло. Они жили будто в разных мирах. Нет, это не мешало им нормально встречаться и разговаривать порой, причем о самых разных вещах. Как отношения между сыном и матерью то, что сложилось между ними сейчас, возможно, было идеально. Но он-то помнил, что они никогда не были не только идеальной, но даже нормальной семьей, — и не был уверен, нравится ему эта перемена или нет.
Когда он спросил Фрэнсис, замечает ли она, что мать изменилась, та воздела руки к небу:
— Изменилась? Да от нее скоро вообще ничего не останется!
Фран, конечно, преувеличивала. Не было никаких причин утверждать, что Клодия Фантомхайв сдала. Она была в отличной форме. Всё, что она могла, осталось при ней — разница была не в возможностях, а в желаниях. Их становилось всё меньше.
Последние года полтора она почти ни с кем не общалась, объясняя это тем, что «они все ей надоели», и только переписывалась с несколькими старыми подругами. Своим иностранным родственникам она тоже написала — после большого перерыва — парочку писем, но их ответы поставили ее в тупик: она понятия не имела, о чём говорить с этими людьми. Так что эта переписка быстро заглохла.
Больше всего времени она теперь уделяла рисованию. Она и раньше много рисовала — хотя и очень непрофессионально. Впрочем, большего от нее и не ожидали, а она получала от своих картинок не меньше удовольствия, чем если бы еще и демонстрировала их каким-нибудь знатокам искусства и эти знатоки ее хвалили. Впрочем, знакомые, включая ее детей, действительно любили всё это рассматривать. Даже если они и находили какие-то ошибки или замечали общую неправильность, то сюжеты и выразительность рисунков перевешивали эти недостатки — по крайней мере, для них.
Сейчас же она проводила в комнате, которую отвела для рисования, чуть ли не все дни напролет. Фрэнсис иногда заходила туда, посмотреть, над чем она сейчас работает, или просто поговорить, но в конце концов перестала: ей становилось там как-то неуютно, среди молчаливых портретов незнакомых людей и в присутствии не очень разговорчивой матери. И уж тем более никто не входил в эту комнату в отсутствие хозяйки.
Кажется, последним, что она нарисовала, был автопортрет — немаленький, в натуральную величину. Фрэнсис видела его едва начатым.
— Я не вечная, — объяснила мама, — должна же я оставить вам хотя бы память о себе.
— Ты и так оставишь память, — возразила Фрэнсис.
— Всё равно… Лучше, если это будет что-нибудь материальное. Что-нибудь такое, чтобы вы могли почувствовать, что я по-прежнему с вами.
— Мама, прекрати эти разговоры, ладно? Ты еще нас переживешь.
— Не самая приятная перспектива, — усмехнулась Клодия. — Ладно, в конце концов, если я, к собственному превеликому удивлению, доживу до старости, мне тоже будет приятно посмотреть на собственную физиономию, когда она была еще красивой.
— Ты всегда будешь красивой, — улыбнулась Фрэнсис. — Но такой разговор действительно нравится мне больше, чем «я не вечная».
— Разговоры-то разговорами, но я действительно не вечная, чего притворяться… Хотя, знаешь, один раз мне один… э-э… человек… В общем, он мне вроде как нагадал, что мне не назначена дата смерти, как другим людям. Одно время я фантазировала, что, может быть, действительно буду жить вечно, — хотя он и предупреждал, что совсем не это имеет в виду. Что я не умру, а просто отправлюсь в какой-нибудь другой мир — не в рай, не в ад, а просто в другую жизнь. Или что я, может, исчезну из числа людей, но при этом всё равно как-нибудь… останусь. Что пусть я уйду в ничто, но иногда смогу из этого ничто появляться. Например, если я зачем-то понадоблюсь вам… — Она надолго замолчала, глядя куда-то сквозь холст. — Глупости, конечно. Низачем я вам не понадоблюсь.
Ее не стало через полтора месяца после этого. Она утонула во время катания на лодке. Тело так и не нашли — хотя искали долго и старательно.
— И куда это годится? — даже сказала Фрэнсис. — Безвестной бродяжке и то неприлично умирать так, чтобы даже нечего было хоронить, а она леди.
— Фран, можно же сделать эту… как его… ложную могилу, — сказал Винсент — даже его несколько покоробил такой подход.
— Кенотаф, Вин, это называется кенотаф, и я уже обо всём распорядилась, но всё равно…
Что «всё равно», она не объяснила.
Ни Винсент, ни Фрэнсис не спешили разбирать вещи матери, и в рисовальную комнату тоже не поднимались. Но потом, перед церемонией похорон, Винсент все-таки решил туда зайти. Клодия была странной женщиной — она могла и собственный надгробный памятник спроектировать…
Он стоял у порога и понимал, почему Фрэнсис не любила здесь бывать. Кажется, за последние годы мать резко подскочила в художественном уровне — что было вполне естественно, учитывая, сколько времени она отводила живописи, — но содержание ее картин оказалось слишком странным для него. Портреты изображали незнакомых людей, а может, и не людей вовсе. Они были реалистичны в том смысле, что тени и блики друг другу не противоречили и цвета не переходили один в другой слишком резко, но черты лица, пропорции были непривычными. К тому же все люди на портретах были одеты непонятно во что, а за спиной у них иногда виднелись не самые подходящие для жизни пейзажи. Но были и просто пейзажи — на них смотреть было не намного приятнее. Для многих из них мать зачем-то подобрала высокие — в человеческий рост и выше, — но узкие холсты, и картины в раме смахивали на двери, ведущие… ведущие в места, куда Винсент не хотел бы отправиться. Буйные, больные избытком жизни джунгли, бесцветные и безлюдные городские улицы с гоняемым по ветру мусором, сумрачные болота и поначалу кажущиеся мирными, но всё равно чем-то неуловимо неправильные кирпичные домики, густо оплетенные плющом. Может, в ответе за эту неправильность было всего лишь мамино неидеальное умение рисовать, но от этого было как-то не легче. Завершала эту галерею пейзажей-дверей обычная дверь, нарисованная в натуральную величину. Деревянная, белая, немного облупленная и рассохшаяся. Когда Винсент, простояв перед этой бессмысленной дверью чуть ли не минуту, поймал себя на желании протянуть руку и коснуться тускло блестящей медной ручки, чтобы удостовериться в ее нереальности — или в ее реальности, — его передернуло. И ведь она не так уж хорошо была нарисована — он прекрасно различал грубоватые мазки и неуверенные линии…
Но кроме пейзажей был еще автопортрет. И с ним Винсент вообще предпочитал не встречаться взглядом. Нет, он был не суеверен, он не находил ничего недоброго в том, что что-то нарисовал свой портрет и через недельку умер при странных обстоятельствах, — во всяком случае, он старательно убеждал себя в этом. Но эта женщина на портрете ему действительно внушала страх. Не тем, что это была мать, сейчас уже мертвая, — тем, что это была не она. Кто-то очень похожий. Кто-то другой. Вроде как те трое на лондонской улице — от нее тоже волосы поднимались дыбом, раньше, чем разум осознавал подобие опасности. Поэтому, один раз посмотрев на это похожее, но чужое лицо с чуть косящими глазами и мягкой хищной улыбкой, он все остальные пятнадцать минут своего пребывания в рисовальной комнате старался не поворачиваться к нему ни лицом, ни спиной, а после осторожно завесил портрет и ушел, закрыв за собой дверь на ключ.
А на кладбище он к своему немалому удивлению встретил Леонарда Фалча — который, правда, с трудом вспомнил это имя, когда Винсент к нему обратился. На этот раз он был не в костюме и не в пальто, а в наряде гробовщика.
— Маскируюсь, — объяснил он кратко, хотя Винсенту совершенно всё равно было, во что он одет и почему.
— Вы ведь помните тот разговор в кафе? — спросил он Фалча без долгих предисловий. — Вы допускаете возможность, что эти… существа причастны к ее гибели?
— Нужны очень веские основания, чтобы не допускать такую возможность, — ответил тот. — У меня таких оснований… нет.
— Она действительно мертва? Они не могли просто похитить ее?
— Вселенная устроена сложнее, чем обычно считают, граф, — сказал Фалч, смерив Винсента с головы до ног непонятно что выражающим взглядом. — Если в этом мире она умерла, то в другом может быть жива, а может, наоборот, а может, это не совсем она…
— Мне, многоуважаемый гробовщик, глубоко плевать на иные миры, — сказал Винсент, которому все эти тайны, накрученные непонятно вокруг чего, порядком надоели. — Меня интересует только моя мать. Единственная и неповторимая. Не выдуманные люди из выдуманных историй, которые могли бы быть, но их не было.
— В таком случае должен вас огорчить, — сказал Фалч и без прощания развернулся и ушел. Винсент не знал, что это должно символизировать — то ли скорбь по старой подруге, то ли желание нахамить. Впрочем, отойдя шагов на десять, лже-гробовщик обернулся и крикнул: — Граф, не забывайте одну маленькую деталь… У дамы, которую вы встретили тогда у магазина, были еще и дети!
Но что делать с этим предостережением, Винсент не знал.
Не знал он и что делать с картинами. Но всё решилось само собой, когда Фрэнсис, схватив меч, помчалась вверх по лестнице, влетела, вышибив дверь, в рисовальную комнату и покромсала там всё в лоскуты и щепки. Винсент обхватил ее, чтобы остановить, не без страха, но его самого она резать в капусту не стала, только уткнулась лицом ему в грудь и бессильно заплакала, причитая:
— Она говорила, что не уйдет насовсем… Она говорила, что вернется, если будет нужна… Она всегда так говорила… Она всегда врала… Она всегда всем врала…
Потом выпрямилась, вытерла слезы, подобрала выроненный меч и пошла вниз, напоследок сказав Винсенту:
— Только не говори никому, что я плакала, ладно?

--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/

@темы: Амбер, Kuroshitsuji, Бред, Креатив, Фанфики

---

Бабушкин портрет-2

Следующего лета Винсент ожидал с нетерпением. Но, вопреки его ожиданиям...

Следующего лета Винсент ожидал с нетерпением. Но, вопреки его ожиданиям, поначалу всё было так, будто ничего не произошло. Будто не было этой несуществующей реки, от которой они вышли к Фантомхайв-мэнору так быстро, будто он всегда стоял на ее берегу. Когда он спрашивал об этом у мамы, она отвечала:
— Всему свое время, и, кажется, я еще десять лет назад сказала тебе, что о некоторых вещах не стоит распространяться. В первую очередь ты человек, а всё, что может тебе полагаться сверх того, от тебя не убежит. Ты получил представление о наших возможностях и шанс поверить в них, к другому я и не стремилась.
Он и с Фрэнк пытался обсуждать то путешествие, вдвоем они вспоминали свой путь, восстанавливая его в малейших деталях, один раз безуспешно пытались повторить его, пересказывали друг другу всё, что знали об иных мирах. Фрэнк припомнила несколько случаев из самого раннего детства, когда она начинала рассказывать об увиденном на прогулке и взрослые смеялись и называли ее фантазеркой и врунишкой, хотя всё, что она говорила, было чистой правдой, — правда, содержание своих рассказов она уже не могла воспроизвести, в памяти осталась только жгучая обида. Вспоминали они и другие странности, которые, как им начало казаться сейчас, всегда окружали маму. Всегда исполняемые обещания «срезать путь» и прийти раньше, чем подсказывали расчеты, разбитые чашки, которые потом обнаруживались в сервизе так, будто он никогда и не переставал быть полным. То, что она называла врачей бесполезными знахарями и не разрешала папе прибегать к их услугам, а сама вообще никогда не болела. Даже то, что у самих Винса и Фрэнк ссадины и царапины, кажется, заживали быстрее, чем у других детей (Винс по этому поводу вспомнил, что, когда он один раз, вычитав где-то, что у тритонов заново отрастают оторванные лапки, собрался проверить это предположение на практике, а на мамино возмущенное «А если бы тебе ногу оторвали?» резонно ответил, что это совсем другое дело, потому что у него-то ничего не отрастет, она с угрожающей улыбкой наклонилась над ним и спросила: «Ты уверен?» — сейчас этот момент почему-то казался ему значительным и зловещим).
Но информации было слишком мало, чтобы из нее сложилась какая-то достойная уважения картина. Они даже не определились с тем, что из их воспоминаний было на самом деле, а что привиделось. Винсент философски считал, что разницы особой нет — если о воображаемый камень можно споткнуться так же больно, как о настоящий, то переступать через него надо с одинаковой осторожностью, — Фрэнк же этот вопрос почему-то очень волновал.
Итак, оставив за спиной нерешенную загадку, Винсент по уши зарылся в дела, которые подкидывал ему отец. Он не думал, конечно, что принять на себя все его обязанности действительно придется уже в близком будущем, но помогать в чём-нибудь был не против уже сейчас. Он чувствовал себя достаточно взрослым для этого, а разгадывать чужие хитрости и наказывать чужие гадости оказалось довольно увлекательно — даже если последнее решение пока еще никогда не оставалось за ним.
— Больше никто не будет проворачивать свои дела под моим именем, я за этим теперь слежу, — говорил отец самодовольно. — Усек, Тальпа?
Эти его попытки говорить на молодежном жаргоне и называть Винсента школьным прозвищем — более уважительным из двух, это тоже следовало отметить, — были такими глупыми и такими милыми, что Винсент начал понимать, почему маме могло захотеться проворачивать его дела самой.
Так прошла где-то половина каникул, а потом мама опять позвала его и Фрэнк на прогулку. И еще раз. И еще несколько раз.
Что по сравнению с местами, которые он повидал тогда, какие-то река и лес! Горы, песчаная пустыня, безжизненный берег моря, странный южный город, пестрый тропический лес, другой город, в котором дома громоздились до самого неба, а по улицам ползли самодвижущиеся машины с людьми — места, которых не было на карте, которых вообще нигде не могло быть… Правда, ту огромную реку Винсент всё равно не мог забыть, но и эти новые миры он тоже любил — даже когда в них встречалось что-то уродливое или опасное на вид.
Тревожное чувство он ощутил во время этих прогулок только раз. Когда они оказались в городе, очень похожем на Лондон — Винсент вообще не заметил никакой разницы, кроме нескольких вывесок, а Фрэнк, наоборот, недовольно морщила нос и говорила, что всё здесь неправильно и надо уходить отсюда поскорее. Он поначалу ее не слушал — до того момента, когда, рассеянно разглядывая толпу, вдруг не наткнулся взглядом на девочку, ужасно похожую на Фрэнк — только волосы у нее вились сильнее и платье было не желтое, а зеленое. И только после этого — глянув на настоящую Фрэнк, убедившись, что она никуда не делась, снова посмотрев на ту незнакомую девочку и подняв глаза — увидел рядом с ней юношу примерно своего возраста. Винсент не сразу осознал, что с ним не так — асимметрия человеческих лиц делает их непохожими на то, что видно в зеркалах, а у этого парня была родинка на левой щеке, которую Винсент не привык видеть справа.
Итак, одни Винс и Фрэнк стояли на одной стороне улицы и смотрели на других Винса и Фрэнк, стоявших на другой стороне. Чувствуя, как, несмотря на жару и духоту, кожа покрывается мурашками, Винсент медленно, боясь подтвердить свои опасения, начал переводить взгляд на высокую женскую фигуру, видневшуюся на краю поля зрения рядом с теми двоими, и тут мама тронула его за рукав и голосом, с которым не хотелось спорить, сказала:
— Пошли отсюда скорее, пока они нас не увидели.
— Кто это? — спросил Винсент, когда она увлекала его в переулок. Фрэнк вертела головой, пытаясь понять, о ком идет речь.
— Жители соседнего отражения, — ответила мама так, будто это что-то им говорило. — Неудивительно, что они похожи на нас… На вас. Со мной, думаю, другая история — у таких, как я, бывают собственные отражения…
— Отражения? Это что, наш мир будто в зеркале отразился?.. — Вопрос, кто эти «такие, как я», Винсент благоразумно оставил на потом.
— Да нет, они просто называются так…
Именно там она и вывалила на них все знания, которых они уже почти год не могли от нее добиться. Демонстрируя на ходу свои способности, проходя отражение за отражением — огромный безумный город и мертвый океан под черным небом она показала именно тогда, — доставляя их за считанные минуты на другие материки, вытаскивая из ниоткуда стаканчики с мороженым, исчезая и появляясь. Рассказывая свою историю и историю вселенной — вперемежку, чтоб было понятнее.
После всего этого стало как-то не до того, чтобы бояться собственных двойников. Но страх этот остался, просто затаился.
Через неделю они еще раз походили по «отражениям» — побывав в каком-то жутковатом месте, где надо было считать про себя минуты, потому что время там, как объяснила мама, текло в двенадцать раз медленнее, чем на Земле, и легко можно было пропасть из своего мира слишком надолго. Винсент не очень понимал, к чему эти сложности, но это всё равно было здорово, и даже Фрэнк, к непонятным вещам относящаяся с опаской, сейчас перестала осторожничать и погоняла по двору за каким-то пискливым существом неизвестной видовой принадлежности. А мама тем временем играла в непонятную настольную игру с незнакомыми парнем и девушкой, которые беспрерывно лыбились, показывая чересчур острые и многочисленные зубы, называли ее то Клаудией, то леди Клодин, то высокородной кузиной, и вообще отпускали шуточки, понятные только им троим (или даже им двоим), но никак не Винсенту.
А потом всё закончилось.
Во время следующей вылазки они снова вышли к городу с огромными домами — кажется, к тому же, что и в позапрошлый раз. Винсент опять пропустил момент, когда одежда всех троих изменилась, — оказавшись там впервые, он был слишком ошарашен и придавлен всеми этими звуками, цветами, размерами и скоростями, так что еле мог отдышаться, и ему, понятное дело, было не до таких мелочей, но и сейчас он оказался не готов к тому, чтобы спокойно наблюдать за всем происходящим. Он подозревал, что Фрэнк перемену одежды пропустить не могла — эта кошмарная юбка, похожая на содранную с окна занавеску, и уродливая пестрая рубашка были слишком непохожи на то, что она обычно носила в жизни. Но спросить не решился — боялся получить в глаз. В самую красивую одежду, пожалуй, облачилась все-таки мама, но чёрт его возьми, если она была сколько-нибудь приличной. Однако так в этом сумасшедшем городе одевались все, и Винсент смирился.
Они бродили по улицам, заходили в какие-то кафе и магазинчики, которые здесь, как ни странно, были, совсем как в нормальном городе. Потом мама отвела их в какое-то место, где можно было, нажимая кнопки, управлять человечками в светящихся окошках — явно нарисованными, но движущимися, как живые.
— Это чудо! — восторженно орал Винсент, вдавливая кнопки до упора, и другие играющие в ту же игру косились на него с неодобрением. А мама смеялась:
— Вот же люди — его только что проводили к другим мирам, где существует настоящее волшебство, а он называет чудом кусок железа с лампочками!
— В куске железа тоже может быть волшебство, — упрямо бормотал Винс, не отрываясь от экрана. Фрэнк за соседним столиком тоже играла, довольно умело, но без радости.
А потом она исчезла. Кто-то из них повернул голову и увидел, что столик пуст. На экране одиноко стоял брошенный человечек.

На следующие каникулы Винсент приехал уже человеком, точно знающим, в какие игры и по каким правилам он будет играть — а в какие не будет. Разумеется, дело было не в одном разговоре на обрыве над рекой. Мать сформулировала единственный способ выживания, который у Винсента был, и, если бы не она, ему рано или поздно пришлось бы сделать это самому. Но он был благодарен ей за то, что она ускорила события.
На первый взгляд то, как он решил жить, сильно смахивало на жизненную философию Роджера Фантомхайва. Но первое, что Вин сделал, когда решил хотя бы попробовать «играть по своим правилам», — это мысленно поклялся себе никогда, никогда, никогда не соединять механически выгоду и правду, не оставлять их параллельными (и даже перпендикулярными) линиями. Он должен был свести их в одно, сделать единственной выгодой правду, жертвовать истиной только ради нее же самой. Логики в этом вообще-то было еще меньше, чем в механистических рассуждениях отца о благе общества и государства, только Винсент этого почему-то не замечал.
Но философствовать о жизни было легко, пока он оставался в школе. Конечно, там тоже были ситуации, в которых непросто сделать выбор, были столкновения разных представлений о справедливости или долге, о том, чего нельзя прощать, и о том, что прощать нужно… Но все они были, так сказать, по росту ему. Он всегда в конечном счете находил решение, которое мог считать правильным, и воплощал в жизнь именно его, а не что-то отдаленно похожее, обгрызенное уступками и неудачами. Его не очень любили в дортуаре — но, пожалуй, все-таки уважали, и мало кто сомневался, что префектом в следующем году станет именно «Родинкус» Фантомхайв.
Однако весь этот богатый опыт улаживания школьных драм слабо годился там, где надо было разбираться с шантажом в высшем свете или противостоянием двух банд лондонского дна. Винсенту предстояло обтесать свою — или, так уж и быть, изначально мамину — теорию так, чтобы она и здесь не давала сбоев, не вынуждала снова разделять правильное и полезное, а соединяла их в единый кулак. Чтобы не пришлось когда-нибудь в будущем, когда придется взяться за дело по-взрослому, ненароком пожертвовать собой (или кем-нибудь другим) там, где правильнее было бы спастись, или, наоборот, цепляться за личное спасение там, где полезнее было бы пожертвовать. А ведь надо было принимать в расчет еще и репутацию — там, в школе, ему всегда как-то удавалось оставаться над схваткой, проходить сквозь заслоны недоброжелательно настроенных или просто несогласных товарищей по дортуару, как привидение, или скорее как слово сквозь материю — не пачкаясь. Здесь это у него вряд ли бы получилось.
И всё же Винсент не сомневался в том, что, как только возникнет необходимость, он справится и с обязанностями цепного пса королевы, и с управлением поместьем или недавно созданной фабрикой. Как он всегда справлялся со всеми своими обязанностями — может, не блестяще, но не давая поводов для стыда. О том, что все эти заботы обычно не передаются просто так, а наследуются, он не задумывался слишком глубоко: все люди смертны, это аксиома, и к некоторым вещам надо быть готовым всегда, для этого совсем не обязательно с нетерпением их ждать.
А вот сам отец, похоже, видел в нём не столько преемника, сколько помощника.
— Клодия решила отойти от дел, пока Фран не вырастет, — говорил он, — но, на счастье, уже вырос ты, так что сможешь заменить ее хоть немного.
И Винсент ее заменял — как умел.
С самой матерью ему опять долго не удавалось восстановить контакт. Будто за время его отсутствия они оба забывали язык, на котором должны были говорить, и вынуждены были обмениваться ничего не значащими фразами из разговорника. Зато Винсент неожиданно обнаружил, что уже может разговаривать с Фран. Он-то привык считать ее чем-то вроде говорящей зверушки — поначалу дикой, потом, усилиями мамы, основательно выдрессированной. Она была младше него в семь, потом в четыре, потом в три, потом в два раза — всё это была слишком большая разница, чтобы не смотреть на нее свысока. Даже в моменты, когда она его восхищала.
И вот тут оказалось, что она не просто следует распорядку, но и живет. Не просто может зазубрить параграф из учебника, но и способна сделать какие-то выводы из того, что в нём написано. Что она может рассказать о своих мыслях, а Винсент может ей ответить, и это совсем не глупо и не стыдно — всерьез говорить о чём-то с десятилетней младшей сестрой.
Маме это, похоже, нравилось, но по причине, не очень заслуживающей понимания:
— Она будет сестрой пса королевы. Родные таких людей должны либо не иметь с ними вообще ничего общего, либо быть настоящей семьей.
Что до отца, то он, кажется, возможность «не иметь ничего общего» даже не рассматривал — для него семейный долг был чем-то священным. Пожалуй, даже более священным, чем благо-общества-и-государства.
Иногда Винсент и Фрэнсис уходили гулять по окрестностям — если мать соглашалась освободить ее от занятий, а отец — его от помощи в делах. Впрочем, это бывало не так уж редко. А иногда мать опять присоединялась к ним, как тогда, в прошлом году, или как совсем давно, в детстве. Просто молча бродить она не любила, и эти прогулки обычно превращались в уроки, которые все трое могли давать или отвечать друг другу. Клодия Фантомхайв по-прежнему была женщиной на редкость образованной: попытки сделать из дочери супердевочку не давали ей потерять форму, и не только физическую.
Пару раз они ездили с мамой в Лондон — то по делам, то просто так. И во время одной из этих поездок произошло одно событие, которое Винсент при всём желании не мог назвать значительным — но и обычным и легко объяснимым назвать не мог.
Они стояли у витрины магазина, что-то рассматривая. Точнее, на витрину смотрели «дамы» — мама и Фран, а Винсент просто глазел по сторонам, думая о чём-то очень далеком от людной городской улицы. И вот тут краем глаза он увидел на противоположной стороне улицы их.
Подростка, очень похожего на него самого — кажется, он различил даже родинку под глазом — и похоже одетого; девочку примерно такого же возраста, как Фрэнсис, только с другой прической и в другом платье. И женщину, тоже высокую, тоже темноволосую, тоже выделяющуюся из толпы, как существо другой породы, как дикое животное среди домашних.
Он не успел рассмотреть этих троих как следует — в тот момент, когда он обратил на них внимание, они уже уходили. Только девочка обернулась несколько раз, и Винсент мог удостовериться, что она действительно очень похожа на Фран — не только чертами лица, но и выражением, и манерой сжимать руки в кулаки, даже походкой. Винсент в тот момент впервые убедился, что «волосы зашевелились на голове» — это не просто фигура речи. Он мог сколько угодно рассуждать о том, что подобие было не таким уж абсолютным, что, заметив грубую общность возраста и цвета волос, он настроил свое восприятие на додумывание более тонких сходств, что даже в присутствии среди английских женщин одной смахивающей на маму (может быть, тоже какой-то южанки) и наличии у нее двух детей, похожих на нее так же, как похожи на Клодию Фантомхайв они сами, нет ничего сверхъестественного. И всё же ему было страшно, и голос разума ничего не мог с этим поделать.
Он никому не рассказывал об этой встрече. Если она и имела значение, сейчас его всё равно нельзя было определить. Винсент уже был достаточно в курсе отцовских дел, чтобы считать себя в состоянии определить самому, относится к ним какой-то факт или не относится. Эти двойники никакой известной угрозы в себе не несли, в этом Винсент был уверен, а от неизвестной обороняться бесполезно — лучше подождать, пока что-нибудь прояснится.
И, в конце концов, он — хотя и вряд ли признался бы себе в этом — боялся не только того, что эти трое были реальны, но и того, что их никогда не существовало.
Один только раз он попробовал заговорить об этом с Фран — окольным путем, делая вид, что это кстати пришедшаяся шутка. Винсент, хотя и любил подобные словесные маневры у других (родителям они удавались на славу, обоим, хотя и в несколько различающихся стилях), сам пока не очень в них преуспевал: рассудком он понимал, что его обычная ровная, чуть насмешливая интонация и не требует особого артистизма, чтобы изобразить естественность задуманной фразы, но на практике всё равно немного переигрывал.
Но вряд ли лишняя улыбка или некстати повышенный тон были причиной того, что в ответ на его «Вряд ли во всей Британской империи найдется еще четверо таких же ненормальных, как мы, — ты таких случайно не встречала?» сестра молча подняла на него глаза, а потом отвернулась и, махнув рукой, ушла в другую комнату.

Они не долго бегали по залам и лестницам этого странного магазина, рискуя потеряться сами. Минут через пять, когда стало ясно, что Фрэнк в пределах видимости нет, мама остановилась, дернув за рукав Винсента, который как раз собирался устремиться в какой-то зловещий коридор с надписью «Посторонним вход воспрещен», и сказала:
— Постой. Так мы ее не найдем, давай я своими средствами…
Винсент довольно смутно представлял, в чём эти средства состоят, но было не до расспросов и уточнений, так что ему оставалось только нервно следить за тем, как мать, не двигаясь с места — только голову чуть поворачивая и пальцами перебирая в воздухе, — вглядывается в что-то невидимое. Это было недолго — она повернулась к нему и сказала:
— Я знаю, где она. Пойдем.
Спустившись бегом по движущейся лестнице, они пронеслись мимо большого и безлюдного мебельного отдела и повернули в пустое узкое и светлое пространство позади него. Там, на подоконнике одного из окон, между двумя цветками в кадках, сидела, постукивая каблуком по стене, Фрэнк — еще одним понурым растрепанным цветочком.
— Что это значит? — тут же наскочил на нее Винсент. — Мы чуть с ума не сошли, оббегали весь этот проклятый магазин. Я думал, у меня сердце сейчас выскочит! Чёрт возьми, ты что, не понимаешь, что по отдельности мы не вернемся домой, что никто тебя здесь домой не вернет?..
Мама тронула его за плечо, и он замолчал. Фрэнк, уставившись на него припухшими глазами — хотя сейчас она уже не плакала и даже голос был спокойным и злым, — заговорила:
— Я это как раз понимаю. А ты ведешь себя так, будто с цепи сорвался. Я хочу домой.
— Замечательно, — мрачно сказала мама. — Ты хочешь домой и вместо того, чтобы сказать, как ты хочешь домой, ты убежала, чтобы мы полчаса тебя искали в этой путанице и имели все шансы не вернуть тебя домой вообще. На Земле ты проявляла больше способностей к логическому мышлению. А если бы я не могла найти тебя? Если бы я это попросту не умела?
— Я хочу домой… — повторила Фрэнк тихо. — Я больше не могла там сидеть, там было противно и душно, и все орали, а мне надо было подумать.
— Ты подумала? — спросила мама спокойно.
— Да, — с вызовом ответила Фрэнк. — Я больше не хочу бывать в отражениях. Никогда и ни за что. — И, увидев, наверное, с каким неподдельным ужасом — иначе это назвать было нельзя — смотрит на нее мать, торопливо добавила: — Я буду делать всё-всё, что ты скажешь. Я буду такой, как ты хочешь, я на кусочки себя порежу, я ничего не буду бояться, но в отражения я больше не хочу, я хочу домой.
Тогда произошло то, чего Винсент от мамы никак не ожидал. С лицом, перекосившимся от гнева, она прошипела что-то на неизвестном языке и с размаху ударила кулаком по белой переборке между отделами. Фрэнк вжалась в стекло, расширившимися от ужаса глазами глядя на дыру с окрашенным кровью зазубренным краем, которая образовалась в двойной пластине из неизвестного материала. А мать заплакала навзрыд и, закрыв лицо руками, прислонилась к подоконнику.
— Не надо, может, еще можно как-то поговорить… — попытался успокоить ее Винсент, хотя больше всего ему хотелось сейчас исчезнуть, даже не домой переместиться и не в отражениях укрыться, а просто какое-то время не быть — а потом вернуться из ниоткуда, когда всё уже будет закончено и забыто.
— А я что, мешаю вам разговаривать? — спросила она, не переставая реветь. — Или мне что-то мешает разговаривать?
С точки зрения Винсента, плач разговаривать как раз очень даже мешал, но возражать он не стал.
— Так ты можешь объяснить, почему? Неужели из-за того, что у тебя что-то не получается? — спросила, постепенно успокаиваясь, мать и вытерла лицо кулаком, мешая слёзы с кровью. — Или оставить это на потом? Люди, я знаю, не всегда могут одновременно чувствовать и думать.
Фрэнк недовольно дернула подбородком — что-то в этих словах ей не понравилось, — но она ответила:
— Могу. И я тут совсем ни при чём. Я не хочу, потому что это всё ненастоящее.
— Оно такое же настоящее, как мир, в котором ты родилась. Эта земля не растворится под твоими ногами, здесь не больше и не меньше опасностей, чем дома.
— Вот именно — «не меньше»! А если с нами что-нибудь случится? Если с тобой что-нибудь случится?
— Я себя защитить сумею, — мама грустно усмехнулась, — и вас тоже.
— А если все-таки не сумеешь? Ты сама говорила — на каждого бойца найдется более сильный боец… Без тебя мы застрянем здесь навсегда, даже если и выживем. Кто-то должен оставаться дома. Может, у вас с Винсом какие-то большие планы, но графу Фантомхайву нужен хотя бы один живой наследник. Может, ему не получится второй раз жениться.
Винсент не знал, смеяться ему, плакать или злиться — всё это было так неожиданно ужасно. Но потом он увидел, что маме опять явно не до смеха, причем скорее в сторону пробивания стен, чем в сторону плача. И вмешался в разговор:
— Как ты можешь так говорить? Тебе что, совершенно всё равно, выживем мы на самом деле или нет?
— Мне не всё равно! — рявкнула Фрэнк. — Я хочу, чтобы все мы выжили, но вы взрослые и меня слушаться не будете, вам почему-то хочется вместо обычного парка ходить по каким-то несуществующим джунглям, так разрешите мне решать хотя бы за себя, хотя бы раз в жизни — я не хочу больше ходить в эти ненастоящие места!
— Они настоящие, — тихо сказала мама. — Не менее настоящие, чем Земля.
— Ты понимаешь, что это значит? — воскликнула Фрэнк. — Что Земля не более настоящая, чем вся эта ерунда! Ты же сама говорила, наш мир — это тоже только одно из отражений. Такое же, как все, просто ты случайно поселилась в нём.
— И что из этого следует?
— Наш мир ненастоящий. Как движущиеся картинки в той игре. А я не хочу… Не хочу жить в ненастоящем мире. Не хочу знать об этом. Я человек, ты сама сказала. Я хочу жить так, как живут люди.
— Ты выбираешь этот путь? Путь человека?
— Да!
— Из трех, даже четырех, что перед тобой лежали?
— Да! Я не хочу кататься на драконах, не хочу быть королевой в сказке, не хочу за пять минут добегать до Австралии, не хочу в Амбер, не хочу в Хаос — ничего этого я не-хо-чу!
В коридорчике повисло долгое молчание. Потом Винсент обратился к маме:
— Ну ладно… У тебя ведь остался еще я.
Она, будто не до конца понимая смысл слов, медленно перевела глаза на него, и он прочитал в этих сосредоточенных на какой-то заблудившейся мысли карих глазах, что для нее это не утешение. И, возможно, даже не вариант.

Винсент решил все-таки выяснить, почему его невинная шуточка произвела на Фран такое впечатление. Найти он ее смог не сразу — из-за того, что не сразу пошел за ней, она успела затеряться где-то в особняке. Правда, потом он вспомнил, как она любит одну комнатку на верхнем этаже — маленькую и жутко неудобную, на его взгляд, но зато хорошо освещенную. Если Фран хотелось почитать что-то просто для себя, а не по заданию, порисовать, поиграть с тайком сохраненными куклами, об отказе от которых она давно объявила, — она забивалась именно туда.
Сейчас она тоже оказалась здесь. Судя по лежащим у нее на коленях пяльцам, на этот раз она собиралась не читать или играть, а вышивать — такое желание находило на нее еще реже. Но то, за чем ее застал Винсент на самом деле, было куда более невероятным, чем попытка распороть и заново начать старую вышивку с оленями. Фран плакала.
Винсент не видел ее плачущей уже лет шесть. Он вообще не думал, что она это умеет. Но сейчас она сидела на своей неудобной табуретке, согнувшись почти пополам, уронив голову на руки, и всхлипывала самым что ни на есть человеческим образом.
— Фран, — растерянно сказал Винсент. — Фран, я что, чем-то тебя обидел? Если так, то я нечаянно. Ты мне просто объясни, я пойму и больше так делать не буду.
Фрэнсис, не поднимая головы, замотала ею из стороны в сторону. Винсент пододвинул поближе второй стул, стоявший когда-то в столовой, пока не сломался, и присел рядом:
— Тогда расскажи, что не так. Если думаешь, что я тебя за что-то ругать буду, ты не бойся, я… просто придумаю, что можно сделать, чтобы не было хуже — ну хватит, Фран, я же не могу вот так сидеть и нести чушь, даже не зная, о чём идет речь! Что-нибудь случилось?
Фрэнсис опять качнула головой и сказала:
— Ничего не случилось. Всё так же, как было всегда. Прости, что тебе пришлось увидеть меня в таком виде, я никогда… — она шмыгнула носом, — никогда не запираю двери, поэтому и сейчас не догадалась.
— Да это-то ерунда… Увидел и увидел, при своих-то можно. И часто ты так… бываешь в таком виде?
— Нет…
— Ну подними голову, хватит. Разговаривать с твоими косичками, конечно, очень мило, но…
Фран заревела еще горше. Винсент пару секунд покрутил в голове версию, что трагедия Фрэнсис как-то связана с ее прической, откинул ее как неперспективную и снова заговорил, благо Фрэнсис опять немного притихла:
— Хорошо, можешь плакать дальше, я мешать не буду. Но все-таки скажи, в чём дело? Всё ведь началось с того, что я сказал, какие мы ненормальные и уникальные.
— Я об этом, — не стала спорить Фрэнсис, — часто думаю. О том, что мы никогда не будем жить как все люди.
— Э-э… Потому что папа цепной пес королевы? Да ну, ерунда. Если ты хочешь жить нормально, по-человечески, тебе никто это не запретит. Вырастешь, замуж выйдешь.
— В этом-то и дело, — всхлипнула Фрэнсис. — Я вырасту и уйду. А ты останешься. И даже если не уйду — всё равно тебе придется всем этим заниматься. А я никак не смогу это изменить. Это так глупо — быть всего лишь сестрой.
— Ты хочешь сказать, что сама хотела бы… Ну, вместо меня?..
— Вот еще! Меня от одних разговоров ваших мутит, когда я их слышу. Но ведь получается, что я в нашей семье такая одна. И ты, и мама, вы все с папой заодно, а я… Ну да, я могу кому-нибудь голову отрубить, запросто, девочке в десять лет обязательно надо было это уметь! Только кому это понадобится? Вам от меня никакой пользы…
Винсент недоумевающе почесал в затылке:
— То есть ты одновременно хочешь приносить какую-то пользу и не хочешь приносить какую-то пользу? И из-за того, что так не получится, ты хотела бы родиться в обычной семье и не быть папиной дочерью и моей сестрой?
— Да, — кивнула Фран, по-прежнему не поднимая лица. — То есть… Я, конечно, хотела бы быть папиной дочерью, и твоей сестрой, и маминой дочерью… И даже чтобы Танака, и Эмма, и Джейми с нами жили… Но я не хочу, так не хочу, чтобы папа занимался всеми этими грязными делами…
— Ну, в конце концов, я могу и не становиться псом королевы, — выпалил Винсент и сам удивился, как это он мог произнести такую чушь. — Нет такого закона, чтобы эта должность была наследственной… Да что там, в законах ее вообще нет. Просто так сложилось, что этим всегда занимались Фантомхайвы. А сейчас начнет заниматься кто-нибудь другой, что с того? Ну, если действительно… будет в этом необходимость.
Фрэнсис только сейчас выпрямилась, вытаращилась на него, вытирая глаза:
— Ох, нет, Винс. Я хочу сказать… Если ты сам не хочешь… Если тебе самому всё это не нравится так же, как мне, да хотя бы вполовину так… То ты можешь отказаться. Но ты не должен меня слушать. Я всего лишь твоя сестра, и… Я буду хорошей сестрой. Что бы ты ни решил.
— Я понимаю, Фран. Я на тебя ответственность и не вешаю.
— Как мама была хорошей женой, — продолжала Фрэнсис, не слушая его. — Как все остальные женщины нашего рода — если бы они были плохими женами и сестрами, мы бы просто не выжили, правда?
Винсент улыбнулся:
— Конечно. У каждого из нас свои заботы. Но если когда-нибудь понадобится кому-нибудь отчекрыжить голову мечом — я придержу его для тебя, Фран.
Она тоже улыбнулась сквозь слёзы и сказала:
— Ты только маме не говори, что я плакала, ладно? Да и папе тоже.
— Не скажу, — кивнул он. — Ну и, что ни говори, мы действительно довольно-таки чокнутая семья? И если бы ты увидела где-нибудь еще троих таких, ты бы точно удивилась.
— Я бы обрадовалась, — сказала Фрэнсис. — Пусть они с твоим отребьем и разбираются, эти трое, а мы бы бросили всё и уехали куда-нибудь к чёрту на кулички!

А потом были еще одни каникулы — Винсент запомнил их очень хорошо. Мама когда-то рассказывала о картинах жизни, пролетающих перед глазами людей в последние мгновения перед смертью, и Винсент как-то подумал, что это лето обязательно должно вспыхнуть в его памяти, когда он будет умирать, — несколькими отрывками, перепутанными, утратившими логику и последовательность, но живыми.
В одной такой картине он снова будет спускаться вниз по длинной лестнице с осклизлыми ступеньками, и от каменных стен будут сдвоенным ритмом отдаваться шаги — его и мамины. Как она оказалась там вместе с ним, как ему самому доверили осмотр места происшествия? Этого он не помнил. Помнил лишь, как свет двух фонарей выхватывал из темноты разбросанные тела и как мама, вглядевшись в какую-то надпись на стене, вдруг сдавленным голосом крикнула: «Уходим!» — и начала отступать назад к лестнице. Как из темноты вышли какие-то… фигуры. Бесформенные, с горящими глазами. Подходя и со стороны лестницы тоже. Как мама, схватив Винсента за руку, дернула его куда-то во мрак, и они побежали что есть силы, и в темноте замаячил полукруг дневного света, но лишь у выхода Винсент догадался, что туннель этот проходил через другое отражение. Как она, после того как они миновали еще пару-тройку отражений и оказались в каком-то заброшенном городе, сказала сквозь зубы: «Они нас догоняют, жди здесь» — и помчалась обратно вперед, оставив его в загаженном голубями дворике и на ходу доставая стрелу из колчана. Откуда она достала сам колчан и лук заодно? Нет, Винсент знал, как она это делает, но не знал, что это может быть сделано так быстро. Она прыгнула с земли на крышу сарая — о том, что она так может, Винсент тоже не подозревал, — и куда-то выстрелила три раза подряд, а потом двое черных точно так же запрыгнули на сарай с земли и упали, и из ран их вместо крови выплескивалось пламя. А потом, по пути домой, Винсент спросил: «Ты такая же, как они, да?». А она сказала: «Если бы я была такой же, как они, то они бы меня убили, правда? И потом, когда это ты видел, чтобы я начинала гореть от каждой царапины?» — и добавила: «Ну вот, они все-таки меня нашли. Надеюсь, они никому не рассказали, куда собираются?»
А в другой картине они, тоже вместе, будут сидеть в каком-то кафе — название его и местоположение тоже стерлось из памяти, ненужное, неважное, — и к ним подсядет мужчина неопределенного возраста и неопределенных занятий, с лицом, исполосованным шрамами. Мама сказала тогда, что это ее старый знакомый — и ничего больше, даже имени его не назвала как положено. Сначала она спрашивала его о том, почему он обрывал связь, а он ответил, что захотел увидеть ее вживую, и она улыбнулась и покраснела. Но потом совершенно деловым тоном стала рассказывать о том, что произошло в подвале, причем черных существ она обозначила как «те, помнишь?». Он кивнул, машинально проведя мизинцем с крашеным ногтем по шраму на щеке, и спросил, что он должен сделать. А она ответила, что сделать тут можно только одно — быть осторожным, потому что «кто знает, на кого они нацелятся дальше, когда поймут, что убить не могут, а вот сделать больно — запросто, тем более что здесь у них могут быть и личные счеты». Мужчина кивнул и, будто не расслышал этого ответа, повторил: «Что я должен сделать для вас?» И тогда она сказала: «Может быть, я уйду. Ты ведь постараешься присмотреть за всем, что от меня останется?» И он ответил: «Смотря что от вас останется, графиня».
В третьей мама будет рисовать… Точнее, рисовали тогда трое — мама, он и Фрэнсис, но очень скоро они оба забросили свои каракули и переместились к ней за спину. Потому что она спросила: «Что мне нарисовать сегодня? Что вы хотели бы помнить подольше?» И Винсент, сам не зная почему, ответил: «Помнишь ту реку, которую мы увидели с холма?» «Пожалуйста, — усмехнулась она, — я тоже ее помню. А Фрэнк не будет против?» И Фрэнсис молча помотала головой — смущенно, хотя тот, кто ее не знал, сказал бы, что сердито. И тогда мама стала рисовать тот вечерний пейзаж с рекой, а когда Винсент спросил, почему она их самих не рисует, ответила: «Но ведь нас же самих там уже нет, какой в этом смысл?» На что Фрэнсис ответила: «Но ведь это просто картинка, какая разница? Там ведь кто-то должен стоять, кто-то должен это видеть» И мама, кивнув, начала пририсовывать какие-то человеческие фигуры на фоне этого вечернего неба, и это было двойное созерцание: Винсент и Фрэнсис смотрели, как какие-то люди смотрят на реку, — и двойное спокойствие, и это, наверное, был последний по-настоящему хороший вечер, последний во всей не такой уж короткой жизни…
В четвертой Винсент, проходя по галерее над пустым полутемным залом, увидит там мать и отца — и тут же подумает, что, наверное, не надо ему сейчас смотреть на них, но всё равно остановится и будет смотреть, как они танцуют. Потому что они танцевали, там, вдвоем, в темноте и без музыки. Не стараясь выглядеть красиво, сбиваясь с такта, дурачась, тихо переговариваясь. Так хорошо, как никогда не бывало на балах. Так, что впервые казалось правильным и ничего не символизирующим, что мать почти на голову выше, — просто двое людей, таких, какие они есть, пришли в пустой зал потанцевать под музыку, которую никто, кроме них, не слышал. Винсент и подумать не мог, что такое возможно. У кого-нибудь другого — может быть, но не у его родителей. Не у наследника королевских псов и наследницы создателей миров — они ведь были слишком непохожими, разве не так?
В пятой в дверь городского дома ночью постучат, без звонка, именно сразу замолотят кулаком, и сразу станет ясно, что случилось что-то нехорошее, что-то, к чему нельзя быть готовым, даже если готовился всю жизнь. И будут капли крови на плиточках паркета и запах лекарств. И застывшее в бессмысленном напряжении лицо отца — лицо человека, напоследок решившего вести себя в соответствии с идеалами, которым соответствовать не получается. И последние несколько часов. И давно ожидаемое, хотя и не долгожданное: «Винсент, все дела я передаю тебе… А наша мама уж сама возьмет, что надо». И вопрос, который он задал, подманив мать пальцем: «Так все-таки… кто ты? Скажи хотя бы сейчас, я уже не выдам. И не боюсь… ничего не боюсь». И ответ: «Я человек. Я Клодия Фантомхайв. И меня нечего бояться. Правда». Винсент тут вмешался, влез в этот разговор: «Это правда, я видел тех… тех, кого надо бояться. Они другие». Он мог рассказывать об этом долго. О том, что у них — даже когда они выглядят как люди — вместо крови огонь и зубов слишком много. И рассказывал бы, если бы отец его не остановил. Но это всё было неправдой. Полнейшей неправдой.
Шестою будут похороны, красивые, пышные, торжественные — в общем, по всем правилам, отец был бы доволен. Винсент стоял где-то в стороне, тупо глядя вперед, и пытался понять, что у него в кармане — неизвестно откуда взявшееся письмо или какая-то им самим в общем беспамятстве запихнутая бумага. А доставать ее при всех казалось как-то несвоевременно и неприлично, что бы там ни было. Мама возвышалась слева от него, такая же красивая и торжественная, как сами похороны, и всё же неуместная, как и везде в этом мире. А потом, на кладбище, она перекинулась парой слов с каким-то гробовщиком или, может, похоронным распорядителем — Винсент так и не начал разбираться в этих вещах, всю организацию взяла на себя мама. Сначала Винсент обратил внимание только на прическу этого типа — какую-то безумную гриву с косичками, — а потом и лицо его узнал, благодаря жутким шрамам. Это был тот самый, из кафе. «Так все-таки кто он?» — без особого интереса спросил Винсент, потому что к смерти отца этот парень не имел никакого отношения, там всё было ясно, даже оторваться не на ком. «Уже никто, — сказала мама, — к сожалению. А может быть, и к счастью».

Винсент где-то слышал — кажется, даже от мамы, которая под конец жизни слегка поубавила скептицизм и начала спокойно разговаривать о вещах, которые раньше считала чистым суеверием, — что, когда человек умирает, ангел смерти заставляет его вспомнить всю свою жизнь, и в то время как перед мысленным взором человека мелькают картины прошлого, ангел просматривает их вместе с ним и решает, куда отправится его… душа? Энергия? Опыт? Воззрения матери на загробную жизнь и устройство мира вообще были довольно далеки от принятых у честных христиан. Но речь не о них, а о том, что вся жизнь не может прокрутиться в памяти даже на повышенной скорости, остаются только самые важные моменты, те, ради которых стоило жить… или ради избежания которых стоило умереть.
От следующего года у него, наверное, много осталось таких картин, которые должны были в будущем послужить если не к обвинению или оправданию Винсента на страшном суде, то хотя бы к чьему-нибудь развлечению. Если, конечно, ангелы умеют развлекаться человеческими чувствами.
Однажды из комнаты матери раздался ее вопль, скорее угрожающий, чем испуганный, но когда Фрэнсис, Винсент и сам граф Фантомхайв ввалились туда, кто со шпагой, кто с пистолетами, — там никого постороннего не было. На материнском кинжале, торчавшем в двери, болтался невесомый клочок какой-то темной тянущейся материи — пока все четверо передавали его друг другу, разглядывали, щупали и нюхали, он истерся так, что практически растворился в воздухе. Мама, быстро опомнившаяся после нападения, рассказала, что в комнате было трое, двое похожих на человека и одно звероподобное чудовище, их глаза светились в темноте, и что один из «людей» уже после того, как она запустила в его спутника кинжалом, рявкнул что-то на неизвестном языке и выпрыгнул в окно, дав пример остальным. Но следов никаких под окном не оказалось. Единственным свидетельством нападения была та уже не существующая тряпочка, и мама сказала, что «лучше вообразить, будто ничего не было, — это приятнее, чем опасность воображать, будто что-то было». Но сумасшедшей ее никто не считал. Разумеется, она была странная по сравнению с другими людьми, но не настолько, чтобы видеть чудовищ со светящимися глазами и метать в них ножи.
Однажды они сидели в кафе и болтали об одной новой обществоведческой теории, когда к ним подошел какой-то мужчина. Вся одежда сидела на нём как-то криво и мешковато, будто он впервые оделся по-человечески, а из-под шляпы сзади выглядывала седая косичка. Винсент не мог скрыть удивления, с которым глядел на это чучело. «Это мой знакомый, — сказала мама, — и зовут его… Леонард. Леонард Фалч. Мистер Фалч, это мой сын Винсент — вряд ли вы бы его узнали…» Винсент догадался, что имя ненастоящее и придумано мамой на ходу, но задавать лишние вопросы прямо здесь, конечно, не стал. Мама и «Леонард Фалч» немного поговорили о разной ерунде, включая какое-то чудом дошедшее до адресата письмо и школьные успехи Винсента, а потом Фалч спросил: «Так все-таки что случилось, что вы решили проверить на прочность английскую почту и мои нервы?» Тогда мать спокойно, просто, как будто о самых обыкновенных вещах, рассказала о ночном нападении. Подробно — с упоминанием зверочеловека, светящихся глаз, прыжка в окно и лоскутка на кинжале. Даже фразу воспроизвела. Леонард задумчиво водил пальцем по щеке — ногти у него были выкрашены в темно-фиолетовый цвет — и временами улыбался неизвестно чему. Дослушав всё до конца, он сказал: «Знаешь, что они сказали? “Это не она, валим отсюда”. Непохоже, чтобы они были местными. Те не промахиваются». «Вам лучше знать, это же по вашей специальности, — ответила она. — И простите, что не сохранила это… вещественное доказательство. Я не знала, что оно окажется таким непрочным». Он махнул рукой: «Что мне с него? Я всё равно не мог бы отнести его к ребятам в лабораторию, даже в старые времена — друзей у меня там нет, а в сопроводительных бумажках написать было бы нечего. Да, в общем, и так всё ясно. Они искали кого-то другого и вас не тронут». Тогда Винсент, которого накрыло неожиданное воспоминание, непрошено вмешался в разговор: «Есть еще одна деталь, может, к делу и не относящаяся, но раз уж зашла речь о путанице…». Они удивленно посмотрели на него, но сейчас, раз уж он раскрыл рот, ничего не оставалось, кроме как рассказать всё, что он помнил о тех людях на улице, — стараясь говорить спокойно и уверенно, как всегда, и не показывать, что немного побаивается и этого мужчины с фиолетовыми ногтями. Может быть, не так, как двойников, но довольно существенно. Выслушав его рассказ, Леонард нахмурился. «А вот это может быть нехорошо, — сказал он. — Но, с другой стороны, если бы кто-то из нечисти хотел убить вас и занять ваше место, он бы сделал это уже в прошлом году. Ну и, конечно, если кто-то все-таки протянет свои щупальца к вашей семье, я вас прикрою… Или, по крайней мере, отомщу», — и засмеялся. «Я бы предпочла, чтобы до необходимости мстить не дошло, — тоже засмеялась мама. — Но если вдруг что-то случится только со мной — ты ведь присмотришь за Вином и Фран? Обещай, Лео». «Если это всё еще будут Вин и Фран — разумеется, — ответил он. — Эх, если бы я мог сейчас получить доступ к каталогу — помню я, запись мальчика тоже была странной…» А она немного помолчала и сказала: «Даже если это будут уже не Вин и Фран».
Однажды они собрались порисовать — втроем, всей семьей, кроме папы, который рисование не любил и даже в картинах не разбирался. Впрочем, сам Винсент тоже не был ценителем искусства — он умел различать разные стили и школы, разбирался в критериях, по которым одни картины считаются ценнее других, но ему не всегда нравилось то, что, как он точно знал, должно всем нравиться. Оставалось только принять, что в его игре прослыть циничным псевдооригиналом без чувства вкуса было бы невыгодно, и держать свое мнение при себе. Однако речь не об этом. А о том, что мама спросила, что ей нарисовать сегодня, и Винсент вдруг по наитию сказал: «Реку». Он еще хотел добавить: «Помнишь, когда мы ходили в Блэкфорд и срезали путь через лес? Вот так, как она видна оттуда, с обрыва». Но мама, не дав ему договорить, сказала: «Хорошо, только не какую-то из окрестных, просто реку. Я не люблю рисовать по памяти». Винсент сначала был раздосадован тем, что его маленькая манипуляция сорвалась, и занялся своим натюрмортом с овощами, но потом, сделав перерыв для отдыха и взглянув на мамину картину, понял, что не прогадал. Потому что, в конце концов, погулять в лесу он всегда сможет в будущем, прошлое всё равно не вернешь, воспоминания остались с ним… Ничего бы ему не дал тускловатый дилетантский пейзаж. А сейчас… «Мы когда-то разговаривали о том, можно ли случайно придумать что-то, что есть на самом деле или могло бы быть, — сказала мама, будто угадав его мысли. — Я до сих пор иногда об этом думаю. Вряд ли эта река существует — но, может быть, она могла бы существовать?» А он едва догадался кивнуть, не отводя глаз от неоконченной картины, которая, совсем как та тропинка, вышедшая из леса, обещала правду, и опасности, и покой, но всё равно была не для этого, а просто сама по себе — потому что захотела появиться.
Однажды Винсент подслушал, как мать разговаривает с отцом. Это вышло случайно — он, привыкший валяться на траве, растянулся на полу, листая книгу. Ковер перед диваном был не менее удобным, чем уэстонский газон, и более удобным, чем сам диван, так что Винсент без помех погрузился в изучение брошюры с результатами статистических исследований. Отвлекли его негромкие голоса с другой стороны дивана и комнаты. «Пойдем на этот бал? — спрашивал отец. — Мне там на этот раз делать нечего, но, может быть, тебе будет приятно». «А мне-то он зачем? — отзывалась мать. — А Фран еще рановато, лучше устроим для нее какой-нибудь детский праздник». «Ах, Фран, — вздохнул отец. — Небось простоит где-нибудь в углу с таким суровым видом, что ни один мальчик не решится к ней подойти. Современные мальчики — это просто слизняки какие-то». — «Ну, если к ней долгое время не будут подходить мальчики, она сама кого-нибудь возьмет в оборот, он и пикнуть не успеет». — «Что ты говоришь, Кло! Надеюсь, ей не придут в голову такие вещи». — «А что я такого говорю, радость моя? По-моему, я сама тоже не ждала, пока ты отыграешь все положенные церемонии, как журавль на болоте». — «Не говори так. У нас всё было пристойно». — «О господи, пристойно! И когда мы вдвоем вылезли в окно и убежали смотреть на звездный дождь — тоже?» — «Не напоминай. Я был идиотом». — «Ты никогда не был таким сообразительным, как в тот вечер». — Где-то здесь до Винсента дошло, что подслушивать нехорошо, но как-то заявлять о своем присутствии было уже поздно, поэтому он на всякий случай прибился поближе к дивану, положил голову на руки, закрыл глаза и притворился спящим. Но, конечно, продолжал их слышать. А они говорили о какой-то ерунде, смеялись и, кажется, даже целовались. Господи. Он и не думал, что они еще на такое способны, им ведь уже по сорок с лишним лет.
Однажды он получил письмо из дома. Прочитав, сложил его, стараясь делать это как можно спокойнее и аккуратнее, так, чтобы пальцы не дрожали, и только тогда сорвался с места. На то, чтобы получить разрешение съездить домой, у него ушло двенадцать минут. На то, чтобы доехать до городского особняка — пятьдесят четыре. Он знал, что успеет, и он успел. Да что там — у него была еще неделя. На то, чтобы поверить сначала в худшее, потом в лучшее, потом в неизбежное, чтобы успеть обо всём договориться и ничего не успеть сказать. За день до смерти отец жестами подозвал маму и спросил ее, с трудом выговаривая слова наполовину отнявшимся языком: «Все-таки… Что — ты — такое? Если демон… буду знать… что де-моны — это… не зло». Она наклонилась к нему и прошептала: «Если хочешь так думать, то я демон. Наполовину. И ангел — наполовину. Потому что я человек. Я твоя жена. Я Клодия Фантомхайв. Вот и всё».
Однажды, после похорон, когда они уже собрались ехать домой, к ним подошел странный длинноволосый мужчина, в котором Винсент узнал Леонарда Фалча — главным образом по очкам. Он отвел маму в сторонку, она дала Винсенту знак оставаться на месте и не идти за ними. Он поговорили буквально несколько секунд — в основном говорил Леонард, а мама только отвечала коротко и отрицательно качала головой. А потом она вернулась к Винсенту, и они ушли, а Фалч остался стоять там, у старого дерева на краю кладбища, кутаясь в пальто и глядя им вслед.

…Они встретились во время одной из ее деловых поездок — одной из самых первых. Он, впрочем, тоже был в своего рода рабочей командировке.
Клодия стояла у стены, прижавшись к ней, затравленно вглядываясь в темноту, и пыталась перезарядить пистолет. Лук и стрелы были для нее более привычным оружием, но для них на этой земле уже не было места. Тогда она впервые подумала, что, возможно, этот мир становится для нее слишком технологическим — вот если бы переселиться куда-нибудь туда, где порох еще не изобретен (или где его вообще невозможно изобрести — может, она вспомнила об этой возможности, а может, ей не о чем было вспоминать). Но все эти мысли вылетели у нее из головы при виде того, как сквозь полумрак движется нечто, для описания чего ближе всего подходило бы выражение «смерть с косой». Если только представить себе смерть в старомодных очках.
Завороженно следила она за тем, как это… существо подошло к еще подергивающемуся в предсмертных судорогах человеку и легко взмахнуло косой — ее колоссальные размеры Клодия осознала только сейчас, сопоставив с фигурой умирающего. Разматывающаяся кинолента рванулась вверх — может, Клодия даже видела это, видела так же четко, как труп, косу и этот силуэт в балахоне, а может, только догадалась, почувствовала на одной интуиции, что это не просто убийство, что сейчас происходит нечто непостижимое и торжественное.
Затем он сделал еще два шага — длинные волосы, завязанные в хвост, завораживающе покачивались за его спиной — и точно так же вонзил лезвие косы во второй труп. А потом — повернулся к Клодии.
Они смотрели друг на друга долгие несколько секунд — как будто в отражении со слишком медленным временем. Она не видела его глаз — только равнодушный блеск линз, и, возможно, это было страшнее всего. Но кто бы и что это ни было — Клодия не собиралась продавать свою жизнь задешево. Только не решила еще, что его скорее возьмет — пуля или кинжал.
Сражение не понадобилось. Он отвернулся — махнул хвостом, можно сказать, — и ушел. С той стороны улица заканчивалась тупиком, но Клодия не сомневалась, что, последовав за ним, не нашла бы никого. Так же, как она не нашла на телах убитых ран от этой косы. Кто-нибудь другой на месте Клодии решил бы, что всё это ей померещилось, но она считала реальным всё, что было реально для нее. Этот мужик в очках — реальным был.
Она не думала, что такое повторяется. Что человеку может представиться шанс присутствовать при таком дважды — даже один раз она считала насмешливым подарком судьбы, знаком собственной необыкновенности. Оно и не повторилось. Второй раз они встретились при свете дня, среди людей, без оружия. Через два с половиной года после того ночного столкновения.
Увидев его в толпе, она поняла, что он ждал ее, что он уже давно стоит и наблюдает — а ее чутье впервые подвело ее, не предупредив об опасности. Узнала она его сразу — хотя его волосы сейчас были не то скрыты под шляпой, не то вовсе срезаны, и хотя за очками она наконец-то увидела его глаза. Они были зеленые. Клодия когда-то мечтала о таких зеленых — может, даже осуществляла порой свою мечту, пока не поняла, что в этом нет смысла.
Он стоял перед ней, и она снова думала о том, что, возможно, ее время пришло — так рано, так невообразимо рано, она ведь только начала, — и снова искала способы отразить неминуемый удар. Которого опять не последовало. Вместо него был разговор — примерно такой, начавшийся с вопроса:
— Кто вы?
Она не успела придумать подходящий к ситуации ответ, прежде чем он прибавил, забавно склонив голову набок:
— Вас нет в моих списках, графиня. Более того, вас нет ни в каких списках.
То, что он знал ее титул, означало, что, по крайней мере, представляться не придется. Поэтому она спросила:
— И что это значит?
— Ничего, — сказал он. — Ровным счетом ничего. Это не значит, что вы будете жить вечно, — он развел руками. — Я бы не имел права рассказать вам об этом, если бы это было так. Это только значит, что вы родились не в этом мире — или что вы не в нём умрете, или и то и другое, — здесь он улыбнулся. Ей понравилось, как он улыбается.
— Я не знала, что вы действительно существуете, — сказала она вместо ответа. Да и, в общем, зачем ей было отвечать? Кем бы он ни был, кем бы ни была она сама, он знал достаточно, чтобы понять о ней всё. И, если уж ей довелось поговорить с самой смертью, ей интереснее было приобщиться к его знаниям, чем выкладывать свои.
— Я никогда не видел таких, как вы, — продолжал он, а может, ответил на ее реплику, но потом всё равно вернулся к своему. — Я слышал разные истории… При моём возрасте это немудрено. Но встречать не встречал. Вы мне расскажете вашу историю?
— И в награду я получу только то, что вы меня не убьете? — усмехнулась она.
— Ну я же не демон, чтобы обещать что-то другое, — ответил он.
Может, ее история действительно могла показаться новой даже жнецу. А может, ему, наоборот, было интересно одно — чем «заслужила» простая смертная женщина исключение из списков живых и мертвых. Но если в первом случае было достаточно одного краткого рассказа, чтобы понять, что она такое, то во втором потребовалось бы много вопросов и ответов — не ведущих никуда: все разгадки лежали за пределами мира, к которому он был приставлен.
Так или иначе, им было о чём поговорить. И они не разошлись навсегда в разные стороны после того, как первые темы для разговоров были исчерпаны.
Это была долгая история, преисполненная страстей и драм, крови и слёз. Может, она сразу стала такой, а может, поначалу всё было вполне мирно и размеренно. Может, всё началось с шутливого побратимства, перешедшего в нешуточную одержимость друг другом, и они бесцельно шлялись вдвоем по мирам, в которых никогда не бывали раньше, в которых никого из знакомых нельзя было встретить, — больше всего им полюбился один, дождливый и пропахший зеленью, время в нём текло намного быстрее земного, так что секунды там пришлось бы считать нараспев и по слогам, если бы кому-нибудь взбрело в голову этим заниматься. А потом было неожиданное нападение из темноты, с боем двоих против полутора десятков, со свистом косы и блеском кинжала, холодным огнем нечеловеческой крови, вырывающимся из смертельных ран, и липкими фонтанами почти человеческой, с сухим хрустом расколовшихся под чьим-то каблуком очков. С одиноким плачем и тяжестью безжизненного тела в обессилевших руках. И много отсчитанных по слогам секунд в шалаше среди мокрой лесной травы…
И внезапное озарение: «А ведь меня теперь тоже в списках нет». И задумчивые рассказы Клодии о том, каково это — жить среди людей, встречать и прощаться навсегда, а потом, вернувшись лет через пятьсот, выдавать себя за собственного дальнего потомка. Поддельная жизнь, которую она выстраивала для него так же старательно и досконально, как для себя. И оказавшаяся слишком отделенной от ее жизни — потому что две подделки уже не могут доказывать настоящесть друг друга. В конце концов они остались друзьями. Как и собирались в самом начале.
А может быть, это он иногда тайком показывал ей соседние миры — те, в которые сам был вхож. И она, держа его за руку, вглядывалась, вслушивалась, вдыхала запах разогретого лака, мокрой земли или горелых спичек, пытаясь вспомнить что-то, чего никогда не знала. Он относился к ней с удивленной осторожностью, как к чему-то хрупкому, маленькому и непонятному. Как к редкой зверушке, в существование которой никто не верит и которую ему неожиданно удалось приручить. Иногда, очень редко, когда в этом возникала необходимость, он помогал ей в делах — находил информацию, недоступную никому из смертных, убивал тех, кого надо было остановить раньше срока, подделывал списки… Его поймали на самом простом и безобидном — предсказании времени убийства.
Когда исключают из числа живых человека — ломают его оружие. Но сломать косу смерти невозможно, только разобрать на детали, а это не очень эффектная процедура. Поэтому, когда исключают кого-то из числа жнецов, ломают его очки.
Он заскочил к ней на прощание, пообещав вернуться, когда до него никому не станет дела — кроме нее, конечно. Сочетание нечеловеческой близорукости и нечеловеческой ловкости превращало каждый его шаг в диковинный безошибочный танец, и Клодия смеялась и плакала одновременно. Он исчез в темноте, там, где, как она знала, был тупик, и где, как она знала, не обнаружится никаких следов.
Может, случилось одно, а может, другое, а может, нечто среднее, или и то и другое, или вообще ничего. Так или иначе, они расстались — рано или же поздно, по собственной воле или по вине обстоятельств, расплачиваясь за грех или за преступление. Так или иначе, графиня Клодия Фантомхайв прошла все эти перипетии, оставшись примерной женой и матерью. А значит, к нашей истории это всё никакого отношения не имеет.

--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/

@темы: Амбер, Kuroshitsuji, Бред, Креатив, Фанфики

---

Бабушкин портрет-1

Длинное вступительное слово

Длинное вступительное слово
Уже закончилась зимняя битва, а я всё продолжаю вскрывать тайны и интриги летней. Сегодня, например, я пролью капельку света на такой вопрос: у команды «Тёмного Дворецкого» была тема для заявок на инсайде, так почему же во время самой ФБ никто из команды не появился в этой теме и не сказал, какие заявки исполнены, почему даже в шапках фиков упоминаний о том, что они написаны по той или иной заявке, почти не было?
Причин к этому, разумеется, множество, но я могу назвать одну.
Потому что некоторые заявки были исполнены мной.
А заявка, исполненная мной, - это такая вещь, которую надо тщательно скрывать от человечества, и в первую очередь от того, кто оставил заявку. А поскольку тщательно перечислять одни исполнения и замалчивать другие было бы немного странно, в тред никто и не пришел. Даже я. Хотя мне было что прорекламировать. Из чужого.
...
Так вот, этот текст, занимающий остаток записи и еще энное количество записей, тоже был написан на заявку, и написан мной, а значит, команде оставалось только запереть его на чердаке и делать вид, что его нет (а совсем выкинуть его из «дома» тоже было нельзя, по причине, о которой я поговорю позже).
Заявка была про теорию двух Сиэлей. Да, тогда она уже существовала, и давно, - но еще не стала мейнстримом. Я вообще не очень люблю эту теорию - особенно в ее тогдашнем состоянии, особенно то, во что она превращалась в моей голове (почему - вы смогли бы понять, прочитав этот фик до конца, но, я думаю, вы не будете этого делать). Поэтому поначалу эта заявка меня не особо вдохновила.
Всё изменилось, когда я начала думать над спецквестом. Нет, спецквест бы прекрасно закрыли без меня, как и все прочие выкладки, в которые я зачем-то несла свою фигню, - так же, как прекрасно было бы исполнено достаточное количество заявок и так далее, - но не думать, что бы я могла написать, я не могла. Такое иногда бывает с людьми, которые идут в команды запасными бетами
Впрочем, ничего особенно оригинального я не придумала, кроссоверный фэндом у меня был из тех, про которые на инсайде сразу сказали, что кроссоверы с ними будут писать все те, кто не умеет писать нормальные кроссоверы. Я не умею. Но всё равно решила припозориться, потому что эта идея так хорошо - ну, мне, во всяком случае, так тогда казалось - легла на этот канон! Тютелька в тютельку!
Проблемой было, правда, то, что этот второй канон я очень плохо знала. Нет, когда-то я прочла десятикнижие раза три, и за несколько лет до описываемых событий я даже могла пересказать его от начала до конца (правда, подглядывая время от времени в файл с текстом) - Чарли свидетель. Но «моим» фэндомом оно не было никогда, и за долгие годы впадания в маразм я начисто забыла бОльшую часть сюжета и персонажей. Следовательно, задействовать их в фике я не могла. Оставалось только мироустройство - но и с ним я не чувствовала себя уверенной, потому что его я тоже забыла!
Я даже раскопала среди своих знакомых - если можно называть знакомыми тех, у кого не возникало необходимости со мной общаться уже несколько лет, - человека, который когда-то, тоже очень давно, подумывал о ролевой игре по ХА, и потребовала меня проконсультировать. Правда, он тоже за это время подзабыл канон, но не был старым маразматиком и знал его всё же лучше, чем я.
Выслушав мой синопсис, он слегка опечалился. Дело в том, что мой так называемый сюжет ложился на канон гораздо хуже, чем мне поначалу виделось. Более того, он вообще на него не ложился. Бедный консультант несколько раз в разных вариациях пытался задать мне один вопрос - если главная героиня такая крутая, то какого хрена она делает в лондонском underworld (а если она не крутая, то кто по отражениям-то шляться будет)? И внятного ответа на него я дать не могла.
- Так я вообще могу обойтись без никаких бабушек, с одним демоном! - сказала я в какой-то момент.
- Ну да, именно так! - обрадовался он.
Рассказ «без бабушек и с демоном», кстати, тоже в конечном счете был написан и даже попал в выкладку - рядом с макси-версией про бабушек. Но это уже совсем другая история...
Что до макси, я всё же кое-как дотянула его до конца. Проблема была в том, что я хорошо представляла себе только самое начало и финал, да еще общую композицию. Чем эту композицию заполнять, я не имела ни малейшего понятия. И вскоре обнаружила, что из двух линий, которые я намеревалась вести строго параллельно, одну для этого параллелизма надо будет жестоко плющить, а другую так же жестоко растягивать и надувать. И если с плющеньем проблем не было (я всё равно слишком плохо знала второй канон, чтобы насобирать из него достаточное количество деталей), то с растягиванием… Я волокла в этот текст всё, что только смогла найти у себя в голове, и всё равно оказалось мало - хотя мусора мало не бывает.
Кроме того, поскольку главной героиней была небезызвестная Claudia P., мне неминуемо пришлось воткнуть в сюжет еще и Гробовщика, а Гробовщик - это всегда неприятности. Для авторов, пытающихся первый и последний раз в жизни написать про него приквел, в том числе. Кстати, до момента, когда я это сделала, у меня еще был выбор - назвать героиню Клодией или еще какой-нибудь Мелиорацией Дарк. Когда вышла глава 85, наконец-то сообщавшая о таинственной Клодии что-то новое (то есть, если я ничего не путаю, в конце сентября), весы колебались особенно сильно - с одной стороны, фанфишерское предположение, одно из основополагающих для фика, перешло в область известных фактов и утратило художественную ценность, а с другой, были получены и другие известные факты, фику противоречащие - например, каноническая Клодия была ровно на десять лет моложе, чем моя. Собственно, разумнее всего было бы в тот момент забросить фик вообще, но я продолжила издеваться над этим текстом. И оставила бабушку Клаву бабушкой Клавой.
Из предыдущего абзаца можно заметить, что, хотя я начала писать этот фанфик чуть ли не с самого момента объявления темы спецквеста - и вроде как особых пауз не делала, даже на пляж брала тетрадки и что-то туда писала, - за десять дней до выкладки он всё еще был не то что не дописан, но и не до конца придуман. Тем не менее в эти последние десять дней на меня напал зверь писец и, сжевав жалкие остатки логики, погнал меня дописывать эпику.
Двадцать седьмого сентября - накануне двухдневного марафона выкладок - я выложила в командное сообщество неоконченный текст. Конечно, мне было интересно, что о нём думают сокомандники, но формально причиной этого действия было отсутствие у меня флэшки, из-за чего я не могла перекинуть последний дописанный кусок с рабочего компа на домашний иначе, кроме как через запись в командном сообществе. Разумеется, это прекрасно можно делать и посредством функции «Черновики», но это мне в тот момент как-то не пришло в голову.
Однако фидбэка я не получила, если не считать таковым вопрос от капитана, интересующегося, на каком вообще этапе я нахожусь.
«Сегодня вечером допишу» - ответила я оптимистично. И я действительно собиралась это сделать - должна же я была дать команде время на бетинг!
«Ну хорошо, а то завтра выкладка» - или как-то в этом роде - ответил капитан.
Вот так, под конец ФБ, я узнала, что у нас команда первого дня
Эта ночь была праздником графомании. И часа в два ночи я таки залила в сообщество концовку фика. Состоящую из опечаток и удвоенных и пропущенных слов чуть менее чем полностью, но я боялась править ее сама после отправки, потому что была уверена, что в это время его кто-то будет срочно бетить, и этот кто-то вряд ли обрадуется, если я сохраню свои изменения поверх его. Я решилась поменять только одно-единственное предложение (заодно внеся в него еще одну опечатку, бгг).
Проблема была в том, что за ФБ я создала себе репутацию относительно грамотного человека, на бетинг которого в условиях дедлайна можно и не тратить человеко-часы. Вот только те, у кого эта репутация создалась, еще не видели меня самой в условиях дедлайна В общем, это макси не только никто особо не вычитывал - его, строго говоря, практически никто не читал (в этом я их полностью понимаю - я сама читаю эту бредятину с трудом).
Отчего же он при всём при том все-таки попал в выкладку?
Очень просто - это был спецквест, одна из немногих выкладок с зависящим от вида работ количеством оргбаллов. А мой фичок, изначально задуманный как миди, к тому времени разросся до макси. Он стоил дохрена баллов, и я могу только с уважением относиться к людям, вовремя заметившим это и решившим как-то использовать несмотря ни на что. Тем более что это «ни на что» могло и впрямь казаться им не существенным: у меня, как я уже сказала, до этого случая была не такая уже плохая репутация.
Но когда я сказала, что у меня есть личные причины поддерживать отмену оргбаллов, я имела в виду именно эту историю
А теперь, собственно, сам фичок-с.

Бабушкин портрет

Название: Бабушкин портрет
Автор: Седьмая Вода
Бета: ее тут нет.
Фэндом: Kuroshitsuji (манга), Хроники Амбера
Размер: ФБ-макси
Пейринг/Персонажи: OC, Винсент, Фрэнсис, Сиэль
Категория: джен
Жанр: кроссовер, AU, семейная хроника.
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Они смотрели друг на друга, как на ожившее зеркальное отражение. И, как и в случае с зеркалом, настоящим мог быть только один из них».
Примечание/Предупреждения: ОЖП, теории заговора, OOC. Не учитываются события главы 85 и более поздних; расхождения с упоминаемыми там событиями, датами и отношениями являются непреднамеренными, а совпадения — случайными.
Дисклеймер: мультивселенную придумал Роджер Желязны, персонажей — Тобосо Яна, фанатские теории — фанаты, и даже соединилось всё это как-то само собой…

Однажды, когда Винс еще не умел читать, мама прочла ему какую-то не то сказку, не то легенду...

Однажды, когда Винс еще не умел читать, мама прочла ему какую-то не то сказку, не то легенду про рыцарей и драконов. Ему всегда читала именно мама, ничей другой голос он не переносил, они все были какие-то слишком неестественные: чтецы притворялись, что говорят, и как будто даже притворялись, что читают, — или, наоборот, слишком монотонные и невыразительные. Но и она в те времена еще любила это занятие — хотя иногда ее лицо и становилось слишком задумчивым и мечтательным для каких-то там детских книг, а взгляд будто уходил мимо страницы. Винсу иногда даже казалось, что она просто рассказывает что в голову взбредет, потому что нельзя же читать не глядя. Но потом, уже выучив буквы как следует, он несколько раз проверял, совпадут ли произнесенные слова с напечатанными. И они совпадали.
В тот раз она тоже, казалось, одновременно читала сказку и думала о чём-то своем, а Винс, как всегда, внимательно слушал, тем более что он слышал эту историю впервые. Но когда сказка закончилась, он спросил:
— А зачем пишут в книгах о вещах, которых не бывает? Что, не о чем больше?
— Ну почему же, отнюдь, — мама, отложив книгу, посмотрела на него. — Иногда пишут о том, что было на самом деле. Иногда — о том, чего не было. Иногда — обо всём вперемешку. Но «не бывает» — не те слова, которыми стоит бросаться. Вещей, которых совсем-совсем не может быть, на свете… Ох ты ж, чуть не сказала «не бывает»! — она рассмеялась. — Скажем так: их очень мало.
— Ну, например, драконов точно не бывает, — насупился Винс. — Только не надо говорить, что они были раньше и их всех поубивали рыцари. Я знаю, что это не так. Они придуманные, мне папа сказал.
— Ах, ну если папа… — Ее глаза всё еще смеялись. — Разумеется, таких драконов не было раньше в этом мире, и рыцарям не приходилось с ними сражаться. К счастью для рыцарей. Да и для драконов тоже.
— Ну так почему тогда про них пишут в книгах? Почему не написать про что-то, что есть на самом деле? Про тигров или…
— Потому что… — она наклонилась к нему, одна черная прядка, не заправленная в прическу, почти касалась стола, — оно всё есть на самом деле.
— Но ты же только что сказала…
— «В этом мире», Винс. Я сказала: «В этом мире».
— А в каком еще мире это может быть? — оторвав глаза от качающегося над гладкой поверхностью — заденет, не заденет? — темного локона, Винс вытаращился на мать. — Ведь если это драконы, то…
— В разных.
— И… какие они, эти… эти миры?
— Разные, — ухмыльнулась она. — Какие угодно — все они могут существовать «на самом деле». Какие ты только можешь представить… Даже не так: какие я могу представить.
— И драконы в них есть?
— В них и не такое есть.
— И феи? — к Винсу снова вернулось недоверие.
— О да!
— И… и туда можно как-то попасть?
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Потом она сказала:
— Можно. И однажды мы там побываем — где хочешь. Только никому ни слова, ладно? Ни о том, что мы можем туда попасть, ни о том, что они вообще есть. А то ты, мой маленький лорд, останешься не только без проводника, но и без мамы, а ты ведь этого пока еще не хочешь, правда?

Однажды, когда Вин умел читать еще плохо и мама просиживала целые часы рядом с ним, потому что не была уверена, что, оставшись в одиночестве, он не употребит это время на какие-нибудь более легкие и менее полезные развлечения, они вместе разбирали одну книгу. Книга была не очень интересная — Вин полагал, что он уже вырос из сказок про драконов и рыцарей, хотя большинство окружающих его людей и считали, что для мальчиков вроде него это вполне подходящее чтение. Вин привык выделяться среди сверстников недетским здравомыслием, и попытки взрослых снова вернуть его к вере в сказочные чудеса, которой у него никогда и не было, казались ему нечестной игрой. Ладно бы еще этим занимался отец с его глупыми шуточками — его Вин вообще не принимал всерьез, хотя для приличия и старался это скрывать. Но мать, так гордящаяся тем, что он понимает, откуда происходят человеческие предрассудки, и всегда стремится — так же, как она сама, — к честному знанию… Такую двойственность он не мог понять, и простить ее было нелегко.
Иногда, не справляясь с каким-то особенно неподатливым словечком — легенда, оказавшаяся довольно-таки старинной, была написана не самым простым языком, — он поднимал взгляд на мать, чтобы угадать по ее взгляду, правильно ли он прочел. Но ее лицо оставалось непроницаемым, оно не выражало ничего, кроме отстраненной насмешливости. На страницу она тоже не смотрела. Порой Вину начинало казаться, что она не слушает его вообще и давно погрузилась в свои мысли, но стоило ему сделать хоть маленькую ошибку, она тут же останавливала его и поправляла. Он был рад доказательствам того, что она действительно здесь, с ним, но всё же эти исправления его нервировали, и он старался быть внимательней и соображать побыстрее, чтобы их не было. Не собирался же он стать таким же, как все остальные мальчики, которые могут плохо учиться и допускать ошибки.
С трудом дотянув до конца истории, Вин глянул на часы и сказал, надеясь, что благодаря этой маленькой уловке ему не придется начинать следующую легенду:
— А вот как ты думаешь… Люди, которые читают такие книжки, верят в то, что там происходит, или нет? Наверное ведь, не верят, они же не дураки все.
— Ну, это не такой простой вопрос, — протянула мама. — Думаю, во времена, когда эти легенды сочинялись, люди в драконов верили. Думаю даже, у них были причины в них верить. Но в истории любой легенды должен быть как минимум один человек, который выдумает что-то, чего точно не было, и расскажет это. И мне, в общем-то, гораздо интереснее не то, о чём думают читатели, а то, о чём думают сочинители.
— Ну а что тут интересного? — Вин прикрыл книгу, оставив между страницами закладку, и отложил ее на стол. — Они-то точно знали, что выдумывают.
— Да, но думали ли они о том, что для кого-то из читателей это будет правдой, или им было достаточно, чтобы им верили только понарошку?
Вин пожал плечами. Вроде как было понятно, к чему она клонит, но всё же он не видел прямой связи между этой темой разговора и той, которую придумал он.
— Видишь ли, Винсент, — продолжала она, и ему некстати вспомнилось, как когда-то она называла его «мой маленький лорд»… Тогда его это злило, но сейчас ему немножко не хватало старых дурацких прозвищ, — мне кажется, даже человек, который точно знает, что выдумывает что-то прямо сейчас, вполне может угадать что-то существующее в реальности. Или, по крайней мере, то, что могло бы существовать — пусть и не там, где выдумщик может сам с ним встретиться. Но способен ли на такое угадывание человек, который собирается обмануть?
Вин нахмурился:
— Ты спрашиваешь, может ли человек, который сочиняет историю, чтобы в нее поверили, и при этом знает, что просто выдумывает из головы… может ли такой человек угадать что-то, что случилось на самом деле, да?
— Да, именно, — она улыбнулась. — У кого из них больше шансов — у того, кто выдумывает обман, который должен сойти за правду, или у того, кому достаточно читателей, знающих, что это выдумка?
— Ну если подумать — тот, кто придумывает от фонаря, меньше старается и… и придумает что-нибудь невероятное — не в хорошем смысле, а такое, чего не может быть, — скорее второй, чем первый. А первый скорее угадает… Но с другой стороны — он же врет для того, чтобы скрыть правду? Значит, то, что он говорит, точно не правда.
— Да, получается, так, — казалось, этот ответ чем-то ее разочаровал, но она не объяснила, чем. — Ладно, не бери в голову, Вин. Я еще поразмыслю над этим сама.
Вин особо и не настаивал на том, чтобы самолично решать этот вопрос. В конце концов, не он его задал.

Однажды, когда Винс был еще мальчишкой, а Фрэнк так и вовсе малявкой, они пошли гулять к реке — с мамой, как это бывало почти всегда. Фрэнк просто носилась по берегу туда-сюда от переизбытка энергии — мама с нее глаз не спускала, потому что никто не мог угадать, куда она рванет в следующий момент, — а Винс меланхолично бродил вдоль кромки воды, собирая камешки и бросая их в плывущие мимо соломинки и пузыри. За пару дней до этого он, развлекая Фрэнк, случайно выдрал лист не из той тетради, из которой его бы стоило вырывать, и до сих пор пребывал в ожидании неприятностей, которые непременно произойдут, если это обнаружится, — поэтому и был не в настроении пускаться в какие бы то ни было предприятия сейчас.
На воду рядом с его тенью упала другая, высокая — мамина. Скосив глаза и убедившись, что это именно она подошла неслышно и стала на берегу рядом с ним, Винс снова повернулся к реке и продолжил заниматься своим делом — то есть брать камни из пригоршни и по одному запускать их как можно дальше. Он знал, что мама любит смотреть, как они с Фрэнк играют, и не любит, когда они прерываются из-за ее присутствия. А потом подбежала и сама Фрэнк — хруст гальки под ее ногами был слышен издалека, — и теперь они стояли у воды все трое.
— Люблю я смотреть на эти круги на воде, — сказала мама, и вот сейчас Винс остановился, хотя в ладони оставался всего один камень. Потому что такой голос и интонация у нее бывали тогда, когда она начинала рассказывать что-то интересное. Действительно интересное, не такое, как разная скучнятина из жизни древних греков и тому подобные вещи. — Думаю, эти букашки, — она показала на водомерок, призрачными зигзагами скользивших по поверхности, — понимают, откуда они идут. Наверняка они знают толк в волнах — они же, скорее всего, только и делают, что к ним прислушиваются. Не к таким высоким, но все-таки волна есть волна. Но до каких-то более мелких существ, микроскопических, вряд ли может дойти, что сейчас их качнула волна, что эта волна пришла с такой-то стороны, что она произошла от камня и что, если бы не камень, никакой волны бы не было…
Несколько секунд они молчали. Винс усиленно пытался понять, что ему сейчас сказали: он по-прежнему верил, что это должно быть что-то интересное, но пока что особого смысла в сказанном не видел. Он мог только надеяться, что философскими рассуждениями из жизни водомерок дело не ограничится. И оно не ограничилось. Мама, тоже немного подумав, сказала:
— Да нет, неудачная аналогия. Букашкам прекрасно живется и без волны. Скорее тут стоило бы представить людей просто рябью на волнах, но это уже чересчур, правда?
Винс по-прежнему не понимал, о чём речь, но промычал что-то утвердительное, чтобы не выглядеть дураком. А вот Фрэнк спросила:
— А почему люди рябь на волнах?
— Потому что, — мама вздохнула, — если бы не «камень» и не «волны», их бы не было. Не было бы ничего, чему стоит давать имя. Только, конечно, лучше это объяснять без чепухи вроде камней и волн. Просто есть то, что существует по-настоящему, а есть просто видимость, которая зависит от этого настоящего — как волна от того, что ее вызвало, как отражение от настоящего предмета. Всё оно просто подчиняется формуле.
— Какой формуле? — спросили Винс и Фрэнк почти одновременно: Фрэнк — потому что она еще не вышла из почемучного возраста, Винс — потому что он уже знал много разных формул и был не против о них поговорить.
— Сложной… — сказала мама. — Очень сложной. Но когда-нибудь вы ее выучите, это я вам обещаю. Не один, так другая.

Однажды, когда Вину было лет одиннадцать, а Фран чуть меньше четырех, они пошли на берег реки — они часто ходили туда с мамой. Вот и сейчас она привела их туда, хотя Вин предпочел бы какое-нибудь более интересное место для прогулок. Фран было без разницы, она была пока что существом жизнерадостным и непритязательным, и сейчас она с воплями бегала вдоль берега, вгоняя Вина в еще большее уныние. Мама всё свое внимание, естественно, посвящала дочери — за ней был нужен глаз да глаз, — и Вин стоял у воды в полном одиночестве, мрачно кидая в загаженную реку камни. Это полностью соответствовало его настроению: пару дней назад он не удержался и подправил карандашом несколько рисунков в учебнике на свой вкус, а стереть эти украшательства не получилось. Так что сейчас, ожидая неминуемой нахлобучки, которая должна была его настигнуть, как только кто-нибудь из взрослых заметит полустертые линии в неподобающих местах, Вин не старался вести себя хорошо: получать — так за многое сразу.
За спиной послышались шаги — сначала легкие, материнские, потом топот молодого слоненка, который каким-то образом производила Фран. Вин не любил, когда у него вот так стоят над душой, но прерывать свое занятие не стал. Всё равно они вряд ли могли предложить ему другое. Да и камешков, которые он набрал у берега, оставалось еще немало, не выкидывать же их. Но когда в кулаке оставался всего один, мама все-таки заговорила.
— Круги на воде — поначалу они такие правильные, как будто кто-то хотел начертить их специально, — сказала она грустно. Кажется, она собиралась опять начать философствовать о жизни. Лучше бы что-нибудь рассказала: в истории она, например, классно разбиралась. Особенно в новой. — Может быть, вся наша жизнь, всё наше существование — это просто волны от камня, который кто-то бросил и забыл о нём? Если бы волны были разумны, они бы даже вот этим водомеркам — видите, там, по воде бегают? — смертельно завидовали. Считали их чем-то более настоящим, чем они сами. Потому что водомерки вольны бежать куда им вздумается — это, наверное, что-то сверхъестественное с точки зрения волны, которая только и может, что раствориться.
Вин помалкивал, надеясь, что продолжения не будет. В философские беседы с мамой он давно не вступал. Сначала во время редких споров с ней он всегда проигрывал: не может семилетний мальчишка тягаться в логике и знании жизни с взрослым, пусть даже это всего лишь женщина, и к тому же, как считали некоторые, не совсем нормальная женщина. А потом он начал потихоньку прогибать всю эту унылую философию под себя — находя аргументы для того, чтобы опровергнуть сначала незначительные следствия, а потом и ключевые ее точки. И это было еще хуже, потому что переубедить маму было невозможно, но каждый раз, когда дело начинало идти к поражению в споре, она впадала в гнев. Нет, Вин предпочитал, чтобы она говорила как сумасшедшая, а не вела себя как сумасшедшая. Даже если и то и другое случалось редко.
А вот Фран пока что не осознала всего этого, поэтому разговор поддержала:
— Почему раствориться?
— Потому что так устроен мир, — со злостью сказала мама. — Как огромная заводная игрушка — пружины, шестеренки, звон колокольчиков. Красиво, впечатляюще, но шестеренка не может сама выбирать, в какую сторону и когда ей крутиться. Волна рано или поздно разобьется о берег или затеряется среди других волн — все волны в мире подчиняются одному закону. И все люди тоже устроены на один манер. Мы ничего на самом деле не можем изменить, мы можем только прожить жизнь в мире, который от нас не зависит. Чем сильнее мы колотимся в стену, тем она крепче и тем слабее наши руки. Смерть — единственный способ выйти за пределы жизни. Но и там, подозреваю, продолжится то же самое — другой угол поворота шестеренки, не более того.
— А зачем выходить? — спросила Фран, и одновременно с ней не удержался Вин:
— Бог устроил этот мир неправильно, по-твоему?
— Это не вопрос правильного и неправильного, — сказала мама. — Я прекрасно понимаю, что иначе не может быть — и в этом смысле всё «правильно». Я просто хочу понять, есть ли хоть что-то выходящее за пределы этого механизма — бегают ли по этим волнам водомерки. Но если да — мы всё равно никогда не узнаем, не являются ли они тоже частью механизма, еще более грандиозного. Во всяком случае, я уже не узнаю. Слишком поздно. А вот насчет вас я не могу быть уверена. Может быть, когда-нибудь…

…Клаудия была иностранкой. Может, из Италии, а может, из Испании — в общем, откуда-то с юга Европы. Это ни в чём особенно не проявлялось, она даже говорила без акцента, правильнее многих, разве что употребляла порой старомодные обороты, какие встречаются только в книжках — да в речи людей, по этим самым книжкам учивших язык. И вела она себя с первых дней так, будто и не в чужой стране выросла, — ничему не удивляясь, ничего не боясь и нигде не проявляя простительного для иностранцев невежества. И всё же о том, что она не здешняя, не забывали: на это удобно было списывать все ее странности, а их у Клаудии — или, как ее чаще называли, Клодии — было немало. Больше списать их было не на что: и с происхождением, и с воспитанием, и с образованием у нее было всё в порядке.
Нет, ничего по-настоящему глупого или предосудительного она не делала. Просто отличалась от других — и не всегда легко было объяснить, чем. Она не те вещи считала важными, не те решения принимала, не так оценивала людей и себя, даже собственных детей воспитывала как-то не так. Да что там все эти высокие материи — в любой толпе она притягивала взгляды, и не восхищенные, это-то при ее красоте было понять легко, а остановившиеся на ее лице в невольной попытке распознать, с чем столкнулся. Походка, взгляд, улыбка — всё у нее было неправильное, другое, чужое. Можно сказать, Клодия была существом другой породы — как выросший на воле хищник среди домашних животных. С первого взгляда вызывая у многих такие подсознательные опасения, она чаще всего их подтверждала. Нет, никому, кроме настоящих врагов — а речь сейчас не о них, — она не чинила никаких неприятностей, ни с кем из знакомых не вступала в открытое противостояние из-за пустяков — но за внешним дружелюбием проглядывала жестокая нехватка уважения к окружающим. Ведь, притом что ее собственные увлечения и проекты зачастую выглядели бессмысленной тратой сил, к чужим интересам она относилась как к чему-то вроде детской игры. Кому понравится, когда на него смотрят свысока? А Клодия, казалось, и не пыталась скрыть, насколько ей всё равно, что о ней подумают, — она продолжала выбирать не те темы для разговора и не тех людей для знакомства, не так одеваться и причесываться, не так делить обязанности между собой и мужем…
Впрочем, не стоит забегать вперед. Далеко не сразу она дала повод к распространявшимся в преступном мире Лондона слухам, будто долг королевского цепного пса отныне выполняется королевской цепной… особью женского пола. Да и сам Роджер Фантомхайв женился на красавице южанке еще до того, как полностью приступил к этой неприятной и неблагодарной работе.
Согласно семейному (и не только семейному) преданию, Клодия покорила его тем, что невероятно метко стреляла из лука. Если быть точнее, этим она его заинтересовала — включая ее ответ на вопрос, как такое возможно. Может, она ответила ему, что долго тренировалась, а когда он, пытаясь сделать комплимент, сказал, что такая юная девушка никак не могла настолько долго тренироваться, только непонятно усмехнулась. А может, она просто сразу смутилась и сказала, что всему учится очень быстро, потому что вкладывает в каждое свое увлечение все силы.
Так или иначе, началось всё с лука и стрел, которые держал вовсе не Амур, а сама Клодия. В общем-то это можно было бы назвать символом всей ее жизни — она никогда не ждала подарков небес, а пыталась как-то ухватить их сама.
Знала ли она, что этот неуклюжий молодой человек, пухлое лицо которого казалось смешным и добродушным, если не обращать внимания на недобрый блеск маленьких умных глаз, — наследник не только графского титула и поместья, но и мрачноватой должности, о которой не принято говорить вслух? Скорее всего, да, с самого начала. Было ли это аргументом «за» или «против»? Еще более простой вопрос: никто из знавших Клодию не поставил бы на второе.
Выйдя замуж, она, казалось, порвала со своим заграничным прошлым. Проявилось это хотя бы в том, что она даже сама себя начала называть Клодией, а не Клаудией, как бывало раньше. Также она сплавила домой родственников, с которыми приехала в Англию, — может, это был брат, действительно очень похожий на нее длинноволосый красавчик, такой легкомысленный, что казался младше нее, а не старше (эта иллюзия только усиливалась тем, что Кло, пожалуй, выглядела слишком зрелой для своих шестнадцати лет), а может, какие-нибудь дядя и тетя, еле-еле говорившие по-английски и боявшиеся всего незнакомого… Так или иначе, избавившись от всего этого чересчур колоритного балласта, даже от прежних слуг, она окончательно вступила в новую жизнь — жизнь графини Фантомхайв.
Поначалу она немало расстраивала мужа тем, что у нее долго не было детей, — он уже успел понастроить себе масштабные планы семейной жизни, которые никак не хотели сбываться. Это даже стало причиной довольно бурных выяснений отношений — особенно при жизни старшего Фантомхайва, который, хоть и прошерстил кучу заслуживающих полного доверия источников в поисках какого-нибудь компромата на эту пытающуюся втереться в его семью иностранку и не нашел ровным счетом ничего, всё равно недолюбливал невестку. Но после того, как старый граф отправился к праотцам, Роджер, пожалуй, даже порадовался, что Клодия может посвящать жизнь исключительно мужу, не растрачивая время и силы на детей — в конце концов, кому нужны наследники, если им нечего будет унаследовать, кроме дурной славы? Потому что он, взвалив на себя предназначавшийся ему груз в полной мере, почти сразу почувствовал, что он ему не по силам. Сколько он ни готовился к своей участи, реальность всё равно оказалась слишком запутанной, слишком нечестной, слишком грязной для него. Он увязал в ней, как в трясине, — одинокий маленький воин, собравшийся всерьез защищать интересы государства там, где даже само государство, казалось, делает всё вопреки собственным интересам, что уж говорить о людях? И вот тогда, когда он сосредоточенно шлепал через очередное жизненное болото, зная, что ни возврата, ни шанса добраться до противоположного края у него уже нет, неожиданно обнаружилось, что он на этом пути не один. Что рядом есть кто-то, кто может поддержать, подсказать, на время перехватить тяжелую ношу. Что жена годится не только на то, чтобы было на кого огрызаться вечными «Ты ничего не понимаешь в моей жизни, так хотя бы не мешай» и «У тебя только твои картинки и стрелы на уме, а мне и поговорить не с кем».
Однажды тихо и неприметно — честное слово, он был тогда слишком занят, чтобы обращать внимание на подобные перемещения рядом с собой, — встав рядом с ним, она так и осталась «в строю». Правда, он по-прежнему не смог бы сказать, что она его понимает — она всего-навсего разбиралась в его делах, — и что ему есть с кем поговорить — но зато было кому поговорить с ним, — и что она забросила рисование или стрельбу ради его интересов — но на его интересы у нее всегда находилось время. Ему могло быть обидно, что у него нет нормальной, правильной, уютно-душевной жены, но зато у него был такой деловой партнер, которому можно было подкинуть любую задачу и который с явным удовольствием и без серьезных ошибок эти задачи решал. Роджер не был бы Фантомхайвом, если бы не воспользовался этим.
Когда, после восьми лет брака, она сообщила, что ждет ребенка, сюрприз был не только приятным. И уж совсем неприятно было после рождения этого ребенка окончательно убедиться в том, что возврата к прошлой жизни не будет. Что Клодия — по-прежнему не отказываясь давать ему ненавязчивые, но полезные советы, копаться в бумагах или морочить кому-нибудь голову на светских приемах — с ночными прогулками в мужской одежде и скоропалительными поездками в какую-нибудь экзотическую страну покончила раз и навсегда. А уж когда родилась еще и Фрэнсис, Клодия объявила, что и так слишком много упустила в воспитании сына — и второго ребенка не доверит никому. А Роджер уж как-нибудь справится без нее — опыта у него теперь для этого вполне достаточно. Один из ее аргументов звучал примерно так:
— В конце концов, нужно, чтобы человеку было что вспомнить перед смертью. А ты что вспомнишь, милый — «Эта чумазая стерва вырывала у меня из рук письма королевы и не дала мне ничего сделать самому»?
И, сказав это, может, печально вздохнула, а может, засмеялась.

Однажды Винс вернулся в Фантомхайв-мэнор на каникулы. Ему всегда нужно было какое-то время, чтобы перестроиться из школьного режима на домашний и обратно или привыкнуть к какому-нибудь изменению домашнего режима — например, когда кто-нибудь из родителей уезжал по делам и другой пытался хотя бы на неделю, но установить свои порядки и за пределами своей половины. Но обычно Винсу на это хватало одного, в крайнем случае двух дней, после чего он входил в новую колею так уверенно, будто катился по ней всю жизнь, а в тот раз он почему-то застрял в неопределенном состоянии надолго. Всё было не то чтобы новым, а каким-то чужим — будто он смотрел на родной дом со стороны, даже не как гость, а как зритель в театре. И все люди будто играли свои роли, а достучаться до них настоящих было слишком сложно, да и не нужно — так же, как не нужно было никому пытаться найти за его собственным фасадом настоящего Винсента.
У Винса даже возникло недоказуемое ощущение, что отец эту перемену в нём заметил и она ему понравилась, что он тоже знал, всегда знал эту тайну — про людей, разыгрывающих бесконечный скучноватый спектакль друг перед другом, — и был рад, что ее не придется как-то специально открывать сыну, потому что тот догадался обо всём сам. Никогда они не ладили так хорошо, как в то короткое лето, когда можно было ничего не прояснять и не доказывать, а спокойно притворяться — взрослым и ребенком, отцом и сыном, графом и его наследником, теперешним псом королевы и будущим. Говорить о бизнесе и о школе, о преступлениях и крикете, политике и философии. И понимать друг друга — через всё это, а не через реальность, в которой один был ленивым и равнодушным, хотя и сообразительным подростком, а другой — ограниченным и лицемерным, хотя и хитрым мужчиной.
А вот матери что-то в новом поведении Винса упорно не нравилось. Она не старалась дать это понять, но он видел это — не как часть роли, а как то, что под ней скрывалось. Но он не пробовал ни разобраться, в чём дело, ни как-то это изменить — именно потому, что «пьеса» этого не предусматривала.
Только за три дня до его отъезда мать решила что-то предпринять. И это что-то, каким бы знатоком жизни ни чувствовал он себя в то лето, оказалось неожиданным. Совсем неожиданным.
Прервав занятие посередине — Фрэнк могла благодарить Винса за то, что на тот день с фехтованием для нее было покончено, хотя, может, и не он один давал поводы к этому поступку, — мама объявила, что сейчас они идут на прогулку — как в старые деньки, втроем. Винсент послушно положил на место книгу, которую только что взял со стола, и пошел собираться.
Он надеялся, что они просто погуляют немного в саду, но мать уверенно вышла за ворота и направилась по проходящей мимо поместья дороге куда-то на север. Винс те места знал хорошо и, в общем-то, любил — старый лес, в котором еще сохранилась кое-какая живность, квадратики полей на горизонте, блеск речки, виляющей по дну долины…
Поначалу всё и было точно так, как он помнил с детства, со «старых деньков»: дорога, показав напоследок одну из боковых башен Фантомхайв-мэнора, завернула вокруг леса, река, пару раз ослепительно сверкнув на солнце, снова затерялась среди высоких елей, деревья справа стали еще толще и выше, накрыв дорогу прохладной тенью. Минут через двадцать небольшой уклон слева должен был перейти в ныряющий круто вниз обрыв, с которого и открывалась та панорама. Винс не ждал этого с нетерпением, он вообще-то был занят рассказом о том, как ловко ему удалось поставить на место самодовольного учителя истории, но где-то на краю сознания всё же отмечал свой путь на воображаемой карте и готовился увидеть знакомые места. Однако это почему-то не произошло. Вместо этого дорога сузилась, превратилась в размытую дождями тропинку, над которой древние полувысохшие деревья сплетали кроны так низко, что она стала похожа на темный мрачный коридор. Об идиллическом солнечном дне, оставшемся где-то позади, здесь ничего не напоминало. Винс удивленно озирался по сторонам, пытаясь понять, почему он ничего этого не помнит, но помалкивал об этом и продолжал как можно более спокойно болтать о всякой всячине: выдавать свою невнимательность, былую или — если они успели свернуть на какую-то боковую тропку — нынешнюю, не хотелось. Бесстрашная Фрэнк тоже ничего не говорила, но по ее лицу было видно, что она уже мысленно выстраивает оборону против стаи волков, или бешеного медведя, или сказочного болотного монстра — мало ли что могло прийти ей в голову. Так что единственной, кто мог заговорить о том, что их волновало, оставалась мама.
— Мрачновато здесь, пожалуй, — сказала она.
— Я бы даже сказала, ужасно противно, — поспешила согласиться Фрэнк. — Раньше мы никогда здесь не гуляли.
— Надо перебраться в более приятные места, — кивнула мама и пошла дальше по всё той же тропинке. Буквально через несколько десятков шагов деревья стали зеленее, сквозь ветки начало пробиваться солнце, испестрив землю под ногами бесчисленными круглыми бликами, а за тут же подвернувшимся изгибом тропинки лес взял и кончился вообще.
— Где мы? — ошарашенно спросил Винс, глядя на вьющуюся среди полей широкую пыльную дорогу, на которую нанизывались, как бусины, селения из белых фахверковых домиков. — Это не Блэкфорд… — Естественно, это не мог быть Блэкфорд, различить ту кривоватую развилку дорог можно было бы с любого ракурса.
— Мы не могли так быстро пройти лес насквозь, — Фрэнк, нахмурившись, тоже вглядывалась в пейзаж. — И выйти из него с той же стороны не могли бы, речки-то нет.
Винс, решив задействовать свои знания по географии и астрономии, закрутил головой в поисках какого-нибудь глобального ориентира — солнца, луны, собственной тени, наконец. Да так и замер.
Позади него леса не было. Ни светлого, ни темного, ни родного, ни чужого. Просто травянистый холм, на который взбиралась эта проселочная дорога. На верхушке холма, будто в насмешку, торчало одинокое дерево.
— Как это… возможно… — выдавил из себя Винс. Фрэнк резко обернулась вслед за ним.
— Мы заблудились, — сказала она тонким голосом. Винс хотел сказать, что, если бы они заблудились, это выглядело бы не так, но не стал окончательно разрушать ее картину мира — достаточно, что его собственная трещала по швам. — Нам надо идти на запад и выйти к реке… По реке мы всегда дойдем домой.
— Да, выйти к реке было бы неплохо, — сказала мама и, развернувшись, зашагала вверх по холму, всё дальше от безымянных деревушек. Винс и Фрэнк поспешили за ней, почему-то чувствуя, что поодиночке они здесь затеряются еще безнадежнее, чем втроем.
А потом они поднялись на верхушку и остановились, потому что река была уже там, далеко у подножья холма, она лениво поблескивала в лучах уже клонившегося к закату солнца, подсвечивая темные рощи, будто второе небо, — пересекающая мир от горизонта до горизонта, медленная, величественная, такая широкая, какой никогда не бывало не только в окрестностях Фантомхайв-мэнора, но и во всей Англии, прекрасная и чужая река.

Однажды Вин приехал в поместье на летние каникулы. Он должен был уже привыкнуть и к школе, и к временным возвращениям домой, но каждый раз подолгу не мог встроиться в новую — бывшую старую — жизнь. В свои первые каникулы он так и проходил всё лето по дому маленьким серьезным чужаком, пытающимся оценивать всё по новым правилам — и раз за разом убеждающимся, что они здесь неприменимы. Он не мог не видеть, что взрослые, с какой стороны ни погляди, поступают неправильно — что отец ведет себя совсем не так, как велят проповедуемые им самим идеалы, что мать проповедует идеалы, в соответствии с которыми жить невозможно вообще, что их гости все до одного — темные личности, по которым горькими слезами плачет тюрьма, и что горничная Эмма — порядочная неряха. И при этом он не мог позволить себе видеть это — потому что это было свое, неизменное, необходимое, бесценное. Хотя Эмме, если быть честным, он все-таки попробовал дать пару советов. И остался крайне недоволен собой, потому что не смог заставить принимать себя всерьез — единственным, чего он добился, была снисходительная улыбка на ее мужеподобном лице. Он понимал, что должен будет что-то с этим сделать, когда станет взрослым. И так же хорошо понимал, что ему этого не хочется, что лучше всего было б, если бы всё оставалось как раньше. В те времена, когда взрослые были правильными, а он сам — доверчивым.
Так просто и легко было считать, что они защищают закон и порядок, и понимающе кивать, когда они говорили, что ради этого иногда приходится делать вещи, которые можно было бы назвать преступлениями, если бы они совершались для личной выгоды, а не на благо общества. Да что там — он и сейчас это понимал. Но не видеть в отцовских махинациях той самой личной выгоды уже не мог.
И сейчас Вин должен был решить, что выбирает он сам. Времени оставалось всё меньше: именно этим летом отец начал знакомить его с кое-какими своими делами, и надо было определиться, что принимать за основу — его слова или его поступки. И в любом случае это означало разлад, а Вин не хотел разлада — пока еще не хотел. Он даже завидовал отцовской способности укладывать в голове десятки противоположных идей, при необходимости вытаскивая на свет любую приглянувшуюся, — хотя себе такого бы не желал. Для него облегчением были часы, когда отец какое-то время не противоречил если не фактам, то хотя бы логике, и ради логики мог и сам махнуть рукой на факты. Менее приятными, но, пожалуй, более полезными были моменты, когда отец, отложив в сторону пафос и мораль, просто делился опытом. Найти во всём этом мораль Вин рассчитывал сам, когда-нибудь потом, когда соберет достаточно информации. Если бы только отец не прыгал постоянно от теории к практике и обратно — от этого Вину постоянно хотелось с ним спорить, а он споров не терпел. Пока что мама была единственным человеком, которому отец позволял возражать себе — не отдавать приказы, не отказывать в прошениях, а именно возражать. Добавить к этому списку еще такую мелочь, как четырнадцатилетнего Вина, он пока что не был готов. Да и сам Вин не чувствовал никакого удовлетворения от попыток что-то доказать ему. Приводить простые логические доводы и получать в ответ вместо таких же логических опровержений какое-нибудь «Ты просто не понимаешь очевидных вещей!» — это было хуже, чем запутываться в перевернутой логике мамы.
Но с матерью он тоже перестал находить общий язык. Точнее, он перестал находить поводы для разговора — такие, какие удовлетворяли бы ее. Когда она занималась чем-то сама — например, рисовала, — все слова казались лишними, и Вин решил, что она вообще не любит, когда говорят под руку. А почти всё остальное время мать проводила с Фран, гоняя и нагружая ее так, как никогда не нагружала и не гоняла самого Вина, — он не знал, ревновать или сочувствовать. Вин не удивился бы, если б узнал, что Фран могла бы учиться в одном классе с ним и не отставать. В его собственном детстве тоже было немало сложных заданий и долгих тренировок, но Фран относилась к ним как-то слишком уж серьезно — а мать, похоже, слишком серьезно относилась к ее готовности учиться.
Как-то раз он наблюдал за одним из их занятий — по фехтованию. Не то чтобы кто угодно мог в это время заходить в зал и глазеть на них, но для Вина они делали исключение, а может, просто не обращали на него внимания. Он сидел в углу и читал, время от времени поглядывая на них. Фран чуть не падала от усталости, мать, казалось, этого не замечала. Снова и снова она заставляла дочь повторять какие-то неидеально удающиеся движения. Вин, кстати, все эти приемы уже знал, и тоже знал неидеально. Но с ним она за все эти каникулы позанималась ровно один раз, осталась недовольна тем, что увидела, но попыток изменить что-то к лучшему не предпринимала. Другого учителя она, ясное дело, тоже не наняла. Каникулы уже подходили к концу, а Вин так и не ощутил себя, как раньше, ее сыном. Хотя она его матерью оставалась — тут не изменилось ничего.
Сейчас, под лязганье рапир, пыхтение Фран и замечания матери, звонким эхом отдающиеся от стен, Вин решил сделать последнюю попытку. Дождавшись маленького перерыва, он сказал:
— У Фран уже здорово получается.
— У нее получается не лучше, чем нужно, — отрезала мать. — Достаточно того, что тебя все захваливали.
— Значит, у меня всё получается хуже, чем нужно? — он отложил книжку и подошел поближе.
— Не всё, — улыбнулась она. — Но Фран тренировки сейчас полезнее, чем тебе, поэтому нечего смотреть на нас такими завидущими глазами, ладно?
— Ладно, — смутился Вин. Немного помолчал и сказал: — Знаешь, у меня с учителем истории чуть не война получилась. Из-за того, что я знал больше, чем он.
— Ну и кто победил? — поинтересовалась мать.
— Да никто, в общем. То есть оба. Он убедился, что я прав, на этом всё и закончилось. И… спасибо тебе за то, что я знаю больше, чем он.
— За что же тут благодарить? — пожала плечами она. — За то, что тебе предоставилась возможность повоевать с учителем?
— И за это тоже, — засмеялся он. — За то, что хоть где-то я могу точно знать, что я прав.
— Так, — она развернулась к нему. — Ну и где же ты точно не знаешь, что прав?
— Везде, — мрачно ответил Вин. — Везде, где дело касается людей. Даже с этим учителем… Я хорошо понимал, какого ответа он ожидает. По самой формулировке вопроса это было видно очень хорошо. Я мог спокойно сказать то, что от меня требовалось, получить хорошую отметку, и ничего бы не было. Я выбрал другое — начал рассказывать, как всё было на самом деле. И я до сих пор не знаю, стоило оно того или нет.
— Принято считать, что истина стоит того, чтобы защищать ее, — усмехнулась мать. — Вранья и предрассудков в мире и так предостаточно, Вин. Чем его будет меньше, тем лучше для вселенной. Кстати… О чём вы спорили? Может, ты еще переоценил свои знания — и недооценил его?
Вин только открыл рот, чтобы всё рассказать, но она прервала его:
— Так, здесь это ни к чему, в кабинет в такую погоду тоже идти не хочется. Может, пойдем погуляем? До ужина еще есть время.
— Тогда я пойду задачи порешаю? — предложила Фран. Винсент поморщился. Нет, решать задачи — это нетрудно, это иногда даже приятно, но не после же всей этой беготни и прыжков в неудобных позах.
— А вот и нет, ты пойдешь тоже. Какие занятия без свежего воздуха?
Фран кивнула без особого энтузиазма. Вряд ли ей сейчас хотелось еще куда-то идти. Впрочем, потом ей, кажется, даже понравилось.
Вину, ясное дело, понравилось тоже.
Но полностью он убедился в том, что день прошел не зря, не тогда, когда они шли по лесу, громкими голосами распугивая птиц, не тогда, когда они, еле добравшись до Блэкфорда и отдохнув минут двадцать, решили все-таки идти обратно пешком, не тогда, когда Вин вдруг — он сам не запомнил, по какому поводу, — сказал, что у него все-таки самая лучшая сестра на свете, и Фран вытаращилась на него удивленно и восторженно. И даже не тогда, когда мама, задумчиво глядя на ветки над головой, сказала что-то вроде «Бывают же дни, когда так легко и кажется, что можно делать всё, что захочется, — но почему так редко?»
А когда она спросила:
— Ты же понимаешь, что бы сделал твой отец, если бы заметил ошибку учителя? — И, когда Вин кивнул в ответ, продолжила: — Так вот… Когда от этого действительно зависит что-то более важное, чем баллы, то и поступать надо так, чтобы добиться своей цели. Даже если делать приходится что-то еще худшее, чем повторение чужой лжи про причины давно закончившихся войн. Относись к этому как к игре вроде шахмат, твоя правда — лишь одна из фигур, ей не обязательно делать ход. Но никогда не соглашайся, если кто-нибудь предлагает тебе полностью поменять правила вместе с целями игры на те, что придумал он. Роджер обычно играет в чужие игры — и когда-нибудь он не сумеет с этим справиться.
Тропинка, по которой они шли к дому, наконец-то выбралась из леса — закатное солнце начало пробиваться сквозь деревья так давно, что они уже устали ждать, — и слилась с дорогой, проходящей здесь у самого края обрыва. Далеко внизу, в долине, вилась река, в ней мирно отражалось розовое небо.
Мама, наклонившись к Вину, тихо сказала, почти шепнула ему на ухо:
— Так вот — не играй по чужим правилам, не играй по общим. Только по своим и только в свои собственные игры. Только и всего.
--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/

@темы: ФБ, Амбер, Kuroshitsuji, Бред, Воспоминания, Креатив, Фанфики

---

Форумное

Давным-давно я не давил кишки наружу не захламляла чужие френдленты плохо понятыми цитатами.
Кажется, даже обещала, что больше этого делать не буду.
Но сейчас почему-то хочется.
Наверное, потому что ничего больше делать не могу (
То есть в теории могу, но моя практика очень сильно отличается от теории
---------------------------------
Не какой-то там обзор вроде тех, что раньше были. Просто куча цитат и пересказов. То, что запомнилось больше всего.

переводилкочесалка

91 глава. И ее обсуждение. В основном, кажется, состоящее из обмена эмоциями. Все мысли ушли на теорию двух Сиэлей, а она в отдельном треде. Хотя нет, не все.

"На обложке присутствует огромный портрет Зиглинды. Этот портрет появляется и позже в нескольких панелях, так что он должен быть важен для сюжета. Интересно, что у Зиглинды, похоже, нет другой одежды. И на этой картине она очень похожа на Сиэля. (Дизайнеры этого леса, возможно, решили задействовать характерный для ужасов штамп "Она выглядит точно так же, как давно покойная графиня на портрете!". Весь лес так неестественен, полон противоречивых элементов... В спальне Зиглинды стоит метла - рядом с элегантным туалетным столиком с хрустальными флакончиками, и так далее. Конечно, и мётлы, и туалетные столики имеют какое-то отношение к каким-то ведьмам, но это совершенно разные виды "ведьмовства" и друг к другу не очень подходят)"

(с) Nerdanel (ну, вдруг кто не узнал чувствую себя гребаным сталкером)

"Себастьян: "Приобретая знания, ничего нельзя потерять". Невинность? Устойчивость психики? Эдемский сад? (Манга все-таки оперирует концепциями христианства. Себастьян может даже быть тем самым змеем). У него еще при этом такое странное, фальшивое выражение лица, когда он это говорит, - будто он пытается скрыть какую-то сильную эмоцию.

(там же)

"Думаю, это сводится к тому, на что ты ориентирован: на сюжет или на персонажей, - это разделение применимо как к читателям, так и к авторам. Те, для кого всё держится на продвижении сюжета, недовольны, потому что максимум что они получили - это Вольфрам, рычащий и капающий слюной над плечом Себастьяна, пока тот настаивает чай.
Но я, как и ты, живу на эмоциях и драме межличностных отношений, вроде того, каково это - прожить одиннадцать лет в чём-то сравнимом с женским монастырем (я в таком был, и это совсем не весело).
Или каково это - быть вынужденным делать что-то, что выглядит как предательство, ради блага твоих же компаньонов и кого-то, за кого ты отвечаешь, кого-то, кого высоко ценишь и с кем, возможно, у тебя глубокая эмоциональная связь.
Или когда этот человек - еще недавно твой друг, с которым у тебя были самые доверительные отношения, - кричит на тебя, бьет и прогоняет, на глазах толпы свидетелей, и ты должен со стыдом уйти, и из-за всего этого выглядишь подозрительно, и зернышки сомнения посеяны в сердцах твоих бывших товарищей, - каково это, когда тебя прилюдно отталкивает, абсолютно незаслуженно, кто-то некогда близкий (я и это знаю не понаслышке - тоже не игрушки), и в то же самое время ты (Себастьян в данном случае) тайком, скрытно изучаешь ситуацию, всеми способами пытаясь разобраться, что из себя представляют оборотень и миазмы, вглядываясь во всё, принюхиваясь и пробуя на вкус, и не имея никакой поддержки, кроме слепой веры Мейлин и уверенности Танаки, которя больше основана на опыте. Тем временем он пытается приспособиться к новой работе - не неизвестной в смысле "как", но новой в смысле "кому" и "где", - по принуждению, ради того, чтоы угодить единственному человеку, который может вернуть драгоценному боччану зрение и душевное спокойствие".

(с) Roturier

"Я много об этом думал и (если наша интерпретация чувств Сиэля - как вины выжившего за смерть другого мальчика, который был в клетке вместе с ним, - правильна) эта глава могла бы объяснить, что Сиэль имел в виду после инцидента в особняке Кельвина (http://www.kuroshitsujimanga.com/36/14/). На самом деле перевод реплики Сиэля может быть неверным, потому что бумажном издании восьмого тома слова такие: "I am indeed arrogant, but not so much that I would irresponsibly boast that I can save anyone" ("Я, конечно, самонадеянный, но не настолько, чтобы безответственно хвастаться, что могу спасти кого угодно"). СОВЕРШЕННО ДРУГОЕ ЗНАЧЕНИЕ, ВЕДЬ ТАК? А Себастьян потом говорит "Is that so?" ("Разве?"), а не "Exactly" ("Соглашусь"). Так что эта и следующая за ней главы могут объяснить, что имел в виду Сиэль. Он не смог спасти своего друга - или кого-либо еще - тогда, во время того месяца, поэтому он подумал, что не сможет сделать это и с детьми в особняке Кельвина. Поэтому... он предпочел, чтобы они были убиты. Я не говорю, что это было правильно, но это позволяет понять, из каких посылок он исходил. Он думал, что неспособен никого спасти, потому что раньше он был бессилен. Может быть, Себастьян, или Финни, или кто-нибудь еще сможет убедить его в том, что сейчас у него есть власть, которую теперь можно использовать для защиты и спасения других". /*Это уже финнитерапия какая-то получается*/ (с) PhoenixFeather

"Во-первых, это как-то разочаровывает, когда персонаж, отличительная черта которого - то, что он никогда не плачет, внезапно начинает лить слёзы в неподходящий с точки зрения сюжета момент. И всё это еще и полностью обесценивается тем, что он всё равно уже плакал какие-то пару глав назад из-за этого проклятия. Вся сцена имеет очень мало веса, а преподносится будто что-то важное".

(c) Absit Omen

"Если Тобосо пытается вызвать в нас жалость к Сиэлю, то я на это не купилась.
Хотя, может быть, сейчас до Сиэля наконец дошло, что он всегда получал не то, что заслужил, и что он не является хорошим человеком, /*черт, он когда-то считал себя хорошим человеком? я что-то пропустила*/ и что нет, он не заслуживает жизни, особенно после всего, что он делал с людьми. Сиэль задним числом заслужил всё плохое, что с ним когда-либо случалось. Так что плачь, Сиэль, плачь. Потому что ты прав - ты не стоишь того, чтоб тебя спасали".

(c) fetus

"Сиэль ужасный человек. Мадам Ред была ужасной. Себастьян ужасный. Грелль ужасный. Гробовщик ужасный. Винсент был ужасным человеком.
Можно подумать, что мы читаем мангу про то, как появляются и гибнут ужасные люди или вроде того - но нет, стойте, всем же это сходит с рук, кроме Сиэля, потому что они красавчики.
Впрочем, комментарии выше действительно верны, Сиэль не стоит защиты. Почему? Потому что в данный момент его уже невозможно спасти. Но Финни-то всё равно попытается ;_;"

(c) LadyClaudia

А потом пришел лесник Robin_Mask и послал всех в специализированные треды о Сиэле. Правда, туда всё равно никто не ушел.*

"Думаю, Себастьян взял не только покрывало, о намерении взять которое он объявил, но заодно и ночное одеяние Зиглинды. Дай ему палец, заберет всю руку... Это значит, что Зиглинде пришлось сидеть там голышом пять минут /*таки меньше пяти минут - можно сначала сшить остальную часть платья, а потом пришпандорить оборочки*/, хотя нам это и не показали. Я основываюсь на белом кружеве, которым отделано новое платье Зиглинды. Кружево совпадает с ночнушкой, но не с накроватным покрывалом. Другие части платья - такие как кисти, - соответствуют покрывалу. Я не думаю, что Себастьян стал бы менять материал магией, это было бы слишком очевидно. Также, думаю, Себастьян смог бы сделать достаточно хорошее платье и из одного покрывала и, при необходимости, простыней, но так появился повод раздеть лоли. Может, он хотел посмотреть, нет ли на ее теле метки контракта.
Я заметила также, что Себастьян флиртует с Хильдой, Гретой и Анной *чёрт, хде?*. Возможно, его план - соблазнить их, чтобы они выболтали ему секретную информацию, но я не думаю, что он выбрал бы этот путь, если бы ему это не нравилось. Он не так уж ограничен в возможных действиях".

(c) Nerdanel

"И всё равно Себастьян чертовски скучен, когда его не достает Сиэль или Гробовщик. Пните его кто-нибудь"

(c) LadyClaudia

Так, пиривотчег, кажется, таки ушел вопреки обещанному в пиривот эмоций, поэтому закругляется и переходит к

другим тредам

другому треду, по понятным причинам ставшему в последнее время популярным - "Two Ciels Theory". Там среди наплыва комментов выделяются две или три простыни bottan, свидетельствующих в пользу теории о поменявшихся местами близнецах - по крайней мере, в пользу теории о том, что какие-то близнецы там вообще были. Первый из этих постов разбирает текст оригинала. Известно, что в японском языке единственное число и множественное чаще всего не различаются, поэтому в тех немногих сценах, когда кто-то говорит о Фантомхайве-младшем доконтрактных времен, обычно в принципе невозможно определить, идет речь об одном мальчике или о двух. Но bottan удалось накопать кучу фраз, в которых таки есть ярко выраженное множественное число o_o Второй пост обходится почти без лингвистики, там разобран по кадрам флэшбэк Кельвина и доказывается: слова (если, опять же, брать оригинал - имя Сиэля упоминается не во всех репликах, куда его для пущей естественности вписали переводчики) и позы Винсента проще всего объясняются тем, что на вечеринке присутствовали два мальчика - один стоял справа от него и впереди, другой слева и сзади, один был приветливый, а другой застенчивый, одного звали Сиэль, а другой так и не представился... v_v

Так, что еще было на форуме запоминающегося?

T. LeFon выясняет, можно ли считать Сиэля и Себастьяна сильными личностями. Ответа на этот вопрос, естественно, нет. Как и на все вопросы о принадлежности к неопределенным множествам. Имхо, помноженное на имхо... Две странички имх.

Очередной тред об отношениях между Себастьяном и Сиэлем. Не очень оживленный, потому что ну сколько можно?

"У меня есть друг, который начал смотреть аниме - и где-то на середине спрашивает:
- Какие у Сиэля с Себастьяном отношения?
И я так тупо:
- Хозяин и слуга, - что может быть очевиднее.
- Ну понятно, но там есть что-то еще?...
<...>
Можно, конечно, сказать: "Всё это так, но Себастьян заинтересован только в душе Сиэля, это ее он желает поглотить". Всё так, угу. Но мы реагируем на это желание и этот голод. Предмет желания значит мало, потому что зритель откликается на чувство. Чувство, вспыхивающее в древних отделах мозга, управляющих эмоциями и половым влечением, отвечающих за наши базовые инстинкты. Да, сознательно мы понимаем истинный контекст ситуации, но он не влияет на наш эмоциональный отклик.
- Так что это нормально, что тебя это сбивает с толку, - сказала я своему другу.
Подозреваю, что к концу мне придется погладить его по голове и сказать:
- Ш-ш, всё в порядке, не думай об этом столько".

(c) Eglentyne
Очередное сравнение образов Сиэля в манге и аниме, теперь от diamondkat12 (

"манга-Сиэль бы смёл аниме-Сиэля, если бы они друг другу противостояли...а уж сколько раз бы манга-Себастьян аниме-Себастьяну навалял, особенно второсезонному"

- вот с последним утверждением я бы не согласилась, а впрочем, второй сезон я всё еще не посмотрела).
Тред Trancy4Eva о том, что жнецы могут путешествовать во времени. Или хотя бы видеть будущее, а не просто просчитывать его логически. Телепортироваться они уже умеют, почему бы вдобавок к этому не хронопортировться? Косвенное доказательство этому - то, что у них уже есть бензопилы, газонокосилки и вообще цивилизация более современного типа, которую они могли подсмотреть в будущем (Robin_Mask). Косвенное опровержение этого доказательства - то, что при всём при этом они хранят личные дела людей в бумажных папочках (и как только они еще все леса не вырубили?) вместо того, чтобы стырить где-нибудь цифровые технологии (squirreltastic).

Тред о том, почему все так ненавидят второй сезон (прицепленный модераторами к старому треду о том, почему люди не считают второй сезон каноном, в то время как первый сезон над каноном надругался гораздо сильнее - черт, я перевела две простыни из начала треда, прежде чем поняла, что они трехлетней давности). VirtualVampire, а потом Trancy4Eva, чтобы доказать, что во втором сезоне не так много дыр, как о нём обычно говорят, разбирают сюжет по косточкам. Вселенная все-таки как-то странно устроена, правда?.

Новое аниме, конечно, тоже много обсуждают... Ну да что тут рассказывать? Фэндом - он и в Африке фэндом.
Кто-то, кстати, обратил внимание, что Кельвина на странице с кастом - по крайней мере в данный момент - нет

Ну и много всего другого... Очень много... Но я вас все-таки пощажу ))

@темы: Kuroshitsuji, bbnet, Литература, канон

---

Регресс-1

Я подсела на рисование гифок, которые никогда не дорисовываю, поэтому на этой неделе ничего не могу показать, кроме разве что вот этого

@темы: предметы, рисунки, Креатив

---

На ЗФБ...

...была я в двух командах.
Одна заняла тринадцатое место, другая четырнадцатое.
Тринадцатое с начала и четырнадцатое с конца (

@темы: ФБ, Грустное

---

Проматывальное

Я тут недавно говорила, что хочу начать вешать свои картинки хотя бы раз в неделю, чтобы легко было отслеживать регресс?
Ну, то, что я на этой неделе рисовала, еще не готово, то, что на прошлой, еще нельзя показывать, поэтому вот пусть с позапрошлой будет что-нибудь.

@темы: телевизор, рисунки, Бред, Креатив

---

Блин, вспомнила...

...за кого еще собиралась проголосовать на спецквесте, но забыла.
За "Звездные войны" с их рецензией на голофильмы.
Правда, столь откровенное "Не так всё было" немного сквикнуло, но всё равно, это было круто.

А сколько еще было того, чего я до сих пор не вспомнила

@темы: ФБ, Лытдыбр, Негатив

---

Если сюда заходит кто-то из команды моего пред-предыдущего фэндома...

Я просто хочу попросить прощения.
Я всегда неуместна. Я могу задавать внезапные вопросы за пределами школьной программы учителю на открытом уроке, начинать разговор со старым знакомым с новостей о моем новом увлечении, жестоко троллить единственного человека в фэндоме, который пока еще хорошо ко мне относится, ради того, чтобы получить повод поговорить о себе. Это не оправдание, это просто факт такой. Где я, там подлость, где подлость, там наверняка пробегала я.
Я никогда не держу слово. Я могу рассказывать в умыле одному человеку, что никогда не сделаю того-то и того-то, но когда сделать то же самое мне предложат открыто, я радостно прибегу с компроматом в зубах, потому что мне всё равно, ради кого приносить компромат и ради кого не приносить компромат, главное - чтобы от меня кому-то что-то было нужно. И, черт возьми, я по-прежнему хочу знать, компромат это или нет, хотя мне это больше и не светит.
Я никогда не заступаюсь за несправедливо обиженных. И за справедливо обиженных тоже не заступаюсь. Я вообще не лезу в чужие дела, пока не увижу в общей свалке то, что покажется мне делом моим, и уж ради этого моего дела я - см.п.1, - пройду по головам и наступлю на ноги, руки и головы всем, кто не ожидал такого и поэтому не успел увернуться.
Я хочу попросить прощения за то, что не всё прочла, за то, что не написала про то, про что хотела написать, за вранье, за правду, за пустословие, за краткость.
И за то, что пишу это здесь, в никому не видном дневничке, а не в более уместном месте.
И за то, что вообще пишу это открыто, вместо того, чтобы разговаривать с людьми, а не с пространством.
После деанона можно было бы и с людьми. Но я с людьми не умею.

@темы: ФБ, Негатив, ПЧ, Я