Во-первых, в крепости нет пороха...
Длинное вступительное словоДлинное вступительное слово
Уже закончилась зимняя битва, а я всё продолжаю вскрывать тайны и интриги летней. Сегодня, например, я пролью капельку света на такой вопрос: у команды «Тёмного Дворецкого» была тема для заявок на инсайде, так почему же во время самой ФБ никто из команды не появился в этой теме и не сказал, какие заявки исполнены, почему даже в шапках фиков упоминаний о том, что они написаны по той или иной заявке, почти не было?
Причин к этому, разумеется, множество, но я могу назвать одну.
Потому что некоторые заявки были исполнены мной.
А заявка, исполненная мной, - это такая вещь, которую надо тщательно скрывать от человечества, и в первую очередь от того, кто оставил заявку. А поскольку тщательно перечислять одни исполнения и замалчивать другие было бы немного странно, в тред никто и не пришел. Даже я. Хотя мне было что прорекламировать. Из чужого.
...
Так вот, этот текст, занимающий остаток записи и еще энное количество записей, тоже был написан на заявку, и написан мной, а значит, команде оставалось только запереть его на чердаке и делать вид, что его нет (а совсем выкинуть его из «дома» тоже было нельзя, по причине, о которой я поговорю позже).
Заявка была про теорию двух Сиэлей. Да, тогда она уже существовала, и давно, - но еще не стала мейнстримом. Я вообще не очень люблю эту теорию - особенно в ее тогдашнем состоянии, особенно то, во что она превращалась в моей голове (почему - вы смогли бы понять, прочитав этот фик до конца, но, я думаю, вы не будете этого делать
). Поэтому поначалу эта заявка меня не особо вдохновила.
Всё изменилось, когда я начала думать над спецквестом. Нет, спецквест бы прекрасно закрыли без меня, как и все прочие выкладки, в которые я зачем-то несла свою фигню, - так же, как прекрасно было бы исполнено достаточное количество заявок и так далее, - но не думать, что бы я могла написать, я не могла. Такое иногда бывает с людьми, которые идут в команды запасными бетами
Впрочем, ничего особенно оригинального я не придумала, кроссоверный фэндом у меня был из тех, про которые на инсайде сразу сказали, что кроссоверы с ними будут писать все те, кто не умеет писать нормальные кроссоверы. Я не умею. Но всё равно решила припозориться, потому что эта идея так хорошо - ну, мне, во всяком случае, так тогда казалось - легла на этот канон! Тютелька в тютельку!
Проблемой было, правда, то, что этот второй канон я очень плохо знала. Нет, когда-то я прочла десятикнижие раза три, и за несколько лет до описываемых событий я даже могла пересказать его от начала до конца (правда, подглядывая время от времени в файл с текстом) - Чарли свидетель. Но «моим» фэндомом оно не было никогда, и за долгие годы впадания в маразм я начисто забыла бОльшую часть сюжета и персонажей. Следовательно, задействовать их в фике я не могла. Оставалось только мироустройство - но и с ним я не чувствовала себя уверенной, потому что его я тоже забыла!
Я даже раскопала среди своих знакомых - если можно называть знакомыми тех, у кого не возникало необходимости со мной общаться уже несколько лет, - человека, который когда-то, тоже очень давно, подумывал о ролевой игре по ХА, и потребовала меня проконсультировать. Правда, он тоже за это время подзабыл канон, но не был старым маразматиком и знал его всё же лучше, чем я.
Выслушав мой синопсис, он слегка опечалился. Дело в том, что мой так называемый сюжет ложился на канон гораздо хуже, чем мне поначалу виделось. Более того, он вообще на него не ложился. Бедный консультант несколько раз в разных вариациях пытался задать мне один вопрос - если главная героиня такая крутая, то какого хрена она делает в лондонском underworld (а если она не крутая, то кто по отражениям-то шляться будет)? И внятного ответа на него я дать не могла.
- Так я вообще могу обойтись без никаких бабушек, с одним демоном! - сказала я в какой-то момент.
- Ну да, именно так! - обрадовался он.
Рассказ «без бабушек и с демоном», кстати, тоже в конечном счете был написан и даже попал в выкладку - рядом с макси-версией про бабушек. Но это уже совсем другая история...
Что до макси, я всё же кое-как дотянула его до конца. Проблема была в том, что я хорошо представляла себе только самое начало и финал, да еще общую композицию. Чем эту композицию заполнять, я не имела ни малейшего понятия. И вскоре обнаружила, что из двух линий, которые я намеревалась вести строго параллельно, одну для этого параллелизма надо будет жестоко плющить, а другую так же жестоко растягивать и надувать. И если с плющеньем проблем не было (я всё равно слишком плохо знала второй канон, чтобы насобирать из него достаточное количество деталей), то с растягиванием… Я волокла в этот текст всё, что только смогла найти у себя в голове, и всё равно оказалось мало - хотя мусора мало не бывает.
Кроме того, поскольку главной героиней была небезызвестная Claudia P., мне неминуемо пришлось воткнуть в сюжет еще и Гробовщика, а Гробовщик - это всегда неприятности. Для авторов, пытающихся первый и последний раз в жизни написать про него приквел, в том числе. Кстати, до момента, когда я это сделала, у меня еще был выбор - назвать героиню Клодией или еще какой-нибудь Мелиорацией Дарк. Когда вышла глава 85, наконец-то сообщавшая о таинственной Клодии что-то новое (то есть, если я ничего не путаю, в конце сентября), весы колебались особенно сильно - с одной стороны, фанфишерское предположение, одно из основополагающих для фика, перешло в область известных фактов и утратило художественную ценность, а с другой, были получены и другие известные факты, фику противоречащие - например, каноническая Клодия была ровно на десять лет моложе, чем моя. Собственно, разумнее всего было бы в тот момент забросить фик вообще, но я продолжила издеваться над этим текстом. И оставила бабушку Клаву бабушкой Клавой.
Из предыдущего абзаца можно заметить, что, хотя я начала писать этот фанфик чуть ли не с самого момента объявления темы спецквеста - и вроде как особых пауз не делала, даже на пляж брала тетрадки и что-то туда писала, - за десять дней до выкладки он всё еще был не то что не дописан, но и не до конца придуман. Тем не менее в эти последние десять дней на меня напал зверь писец и, сжевав жалкие остатки логики, погнал меня дописывать эпику.
Двадцать седьмого сентября - накануне двухдневного марафона выкладок - я выложила в командное сообщество неоконченный текст. Конечно, мне было интересно, что о нём думают сокомандники, но формально причиной этого действия было отсутствие у меня флэшки, из-за чего я не могла перекинуть последний дописанный кусок с рабочего компа на домашний иначе, кроме как через запись в командном сообществе. Разумеется, это прекрасно можно делать и посредством функции «Черновики», но это мне в тот момент как-то не пришло в голову.
Однако фидбэка я не получила, если не считать таковым вопрос от капитана, интересующегося, на каком вообще этапе я нахожусь.
«Сегодня вечером допишу» - ответила я оптимистично. И я действительно собиралась это сделать - должна же я была дать команде время на бетинг!
«Ну хорошо, а то завтра выкладка» - или как-то в этом роде - ответил капитан.
Вот так, под конец ФБ, я узнала, что у нас команда первого дня
Эта ночь была праздником графомании. И часа в два ночи я таки залила в сообщество концовку фика. Состоящую из опечаток и удвоенных и пропущенных слов чуть менее чем полностью, но я боялась править ее сама после отправки, потому что была уверена, что в это время его кто-то будет срочно бетить, и этот кто-то вряд ли обрадуется, если я сохраню свои изменения поверх его. Я решилась поменять только одно-единственное предложение (заодно внеся в него еще одну опечатку, бгг).
Проблема была в том, что за ФБ я создала себе репутацию относительно грамотного человека, на бетинг которого в условиях дедлайна можно и не тратить человеко-часы. Вот только те, у кого эта репутация создалась, еще не видели меня самой в условиях дедлайна
В общем, это макси не только никто особо не вычитывал - его, строго говоря, практически никто не читал (в этом я их полностью понимаю - я сама читаю эту бредятину с трудом).
Отчего же он при всём при том все-таки попал в выкладку?
Очень просто - это был спецквест, одна из немногих выкладок с зависящим от вида работ количеством оргбаллов. А мой фичок, изначально задуманный как миди, к тому времени разросся до макси. Он стоил дохрена баллов, и я могу только с уважением относиться к людям, вовремя заметившим это и решившим как-то использовать несмотря ни на что. Тем более что это «ни на что» могло и впрямь казаться им не существенным: у меня, как я уже сказала, до этого случая была не такая уже плохая репутация.
Но когда я сказала, что у меня есть личные причины поддерживать отмену оргбаллов, я имела в виду именно эту историю
А теперь, собственно, сам фичок-с.
Название: Бабушкин портрет
Автор: Седьмая Вода
Бета: ее тут нет.
Фэндом: Kuroshitsuji (манга), Хроники Амбера
Размер: ФБ-макси
Пейринг/Персонажи: OC, Винсент, Фрэнсис, Сиэль
Категория: джен
Жанр: кроссовер, AU, семейная хроника.
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Они смотрели друг на друга, как на ожившее зеркальное отражение. И, как и в случае с зеркалом, настоящим мог быть только один из них».
Примечание/Предупреждения: ОЖП, теории заговора, OOC. Не учитываются события главы 85 и более поздних; расхождения с упоминаемыми там событиями, датами и отношениями являются непреднамеренными, а совпадения — случайными.
Дисклеймер: мультивселенную придумал Роджер Желязны, персонажей — Тобосо Яна, фанатские теории — фанаты, и даже соединилось всё это как-то само собой…
Однажды, когда Винс еще не умел читать, мама прочла ему какую-то не то сказку, не то легенду...Однажды, когда Винс еще не умел читать, мама прочла ему какую-то не то сказку, не то легенду про рыцарей и драконов. Ему всегда читала именно мама, ничей другой голос он не переносил, они все были какие-то слишком неестественные: чтецы притворялись, что говорят, и как будто даже притворялись, что читают, — или, наоборот, слишком монотонные и невыразительные. Но и она в те времена еще любила это занятие — хотя иногда ее лицо и становилось слишком задумчивым и мечтательным для каких-то там детских книг, а взгляд будто уходил мимо страницы. Винсу иногда даже казалось, что она просто рассказывает что в голову взбредет, потому что нельзя же читать не глядя. Но потом, уже выучив буквы как следует, он несколько раз проверял, совпадут ли произнесенные слова с напечатанными. И они совпадали.
В тот раз она тоже, казалось, одновременно читала сказку и думала о чём-то своем, а Винс, как всегда, внимательно слушал, тем более что он слышал эту историю впервые. Но когда сказка закончилась, он спросил:
— А зачем пишут в книгах о вещах, которых не бывает? Что, не о чем больше?
— Ну почему же, отнюдь, — мама, отложив книгу, посмотрела на него. — Иногда пишут о том, что было на самом деле. Иногда — о том, чего не было. Иногда — обо всём вперемешку. Но «не бывает» — не те слова, которыми стоит бросаться. Вещей, которых совсем-совсем не может быть, на свете… Ох ты ж, чуть не сказала «не бывает»! — она рассмеялась. — Скажем так: их очень мало.
— Ну, например, драконов точно не бывает, — насупился Винс. — Только не надо говорить, что они были раньше и их всех поубивали рыцари. Я знаю, что это не так. Они придуманные, мне папа сказал.
— Ах, ну если папа… — Ее глаза всё еще смеялись. — Разумеется, таких драконов не было раньше в этом мире, и рыцарям не приходилось с ними сражаться. К счастью для рыцарей. Да и для драконов тоже.
— Ну так почему тогда про них пишут в книгах? Почему не написать про что-то, что есть на самом деле? Про тигров или…
— Потому что… — она наклонилась к нему, одна черная прядка, не заправленная в прическу, почти касалась стола, — оно всё есть на самом деле.
— Но ты же только что сказала…
— «В этом мире», Винс. Я сказала: «В этом мире».
— А в каком еще мире это может быть? — оторвав глаза от качающегося над гладкой поверхностью — заденет, не заденет? — темного локона, Винс вытаращился на мать. — Ведь если это драконы, то…
— В разных.
— И… какие они, эти… эти миры?
— Разные, — ухмыльнулась она. — Какие угодно — все они могут существовать «на самом деле». Какие ты только можешь представить… Даже не так: какие я могу представить.
— И драконы в них есть?
— В них и не такое есть.
— И феи? — к Винсу снова вернулось недоверие.
— О да!
— И… и туда можно как-то попасть?
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Потом она сказала:
— Можно. И однажды мы там побываем — где хочешь. Только никому ни слова, ладно? Ни о том, что мы можем туда попасть, ни о том, что они вообще есть. А то ты, мой маленький лорд, останешься не только без проводника, но и без мамы, а ты ведь этого пока еще не хочешь, правда?
Однажды, когда Вин умел читать еще плохо и мама просиживала целые часы рядом с ним, потому что не была уверена, что, оставшись в одиночестве, он не употребит это время на какие-нибудь более легкие и менее полезные развлечения, они вместе разбирали одну книгу. Книга была не очень интересная — Вин полагал, что он уже вырос из сказок про драконов и рыцарей, хотя большинство окружающих его людей и считали, что для мальчиков вроде него это вполне подходящее чтение. Вин привык выделяться среди сверстников недетским здравомыслием, и попытки взрослых снова вернуть его к вере в сказочные чудеса, которой у него никогда и не было, казались ему нечестной игрой. Ладно бы еще этим занимался отец с его глупыми шуточками — его Вин вообще не принимал всерьез, хотя для приличия и старался это скрывать. Но мать, так гордящаяся тем, что он понимает, откуда происходят человеческие предрассудки, и всегда стремится — так же, как она сама, — к честному знанию… Такую двойственность он не мог понять, и простить ее было нелегко.
Иногда, не справляясь с каким-то особенно неподатливым словечком — легенда, оказавшаяся довольно-таки старинной, была написана не самым простым языком, — он поднимал взгляд на мать, чтобы угадать по ее взгляду, правильно ли он прочел. Но ее лицо оставалось непроницаемым, оно не выражало ничего, кроме отстраненной насмешливости. На страницу она тоже не смотрела. Порой Вину начинало казаться, что она не слушает его вообще и давно погрузилась в свои мысли, но стоило ему сделать хоть маленькую ошибку, она тут же останавливала его и поправляла. Он был рад доказательствам того, что она действительно здесь, с ним, но всё же эти исправления его нервировали, и он старался быть внимательней и соображать побыстрее, чтобы их не было. Не собирался же он стать таким же, как все остальные мальчики, которые могут плохо учиться и допускать ошибки.
С трудом дотянув до конца истории, Вин глянул на часы и сказал, надеясь, что благодаря этой маленькой уловке ему не придется начинать следующую легенду:
— А вот как ты думаешь… Люди, которые читают такие книжки, верят в то, что там происходит, или нет? Наверное ведь, не верят, они же не дураки все.
— Ну, это не такой простой вопрос, — протянула мама. — Думаю, во времена, когда эти легенды сочинялись, люди в драконов верили. Думаю даже, у них были причины в них верить. Но в истории любой легенды должен быть как минимум один человек, который выдумает что-то, чего точно не было, и расскажет это. И мне, в общем-то, гораздо интереснее не то, о чём думают читатели, а то, о чём думают сочинители.
— Ну а что тут интересного? — Вин прикрыл книгу, оставив между страницами закладку, и отложил ее на стол. — Они-то точно знали, что выдумывают.
— Да, но думали ли они о том, что для кого-то из читателей это будет правдой, или им было достаточно, чтобы им верили только понарошку?
Вин пожал плечами. Вроде как было понятно, к чему она клонит, но всё же он не видел прямой связи между этой темой разговора и той, которую придумал он.
— Видишь ли, Винсент, — продолжала она, и ему некстати вспомнилось, как когда-то она называла его «мой маленький лорд»… Тогда его это злило, но сейчас ему немножко не хватало старых дурацких прозвищ, — мне кажется, даже человек, который точно знает, что выдумывает что-то прямо сейчас, вполне может угадать что-то существующее в реальности. Или, по крайней мере, то, что могло бы существовать — пусть и не там, где выдумщик может сам с ним встретиться. Но способен ли на такое угадывание человек, который собирается обмануть?
Вин нахмурился:
— Ты спрашиваешь, может ли человек, который сочиняет историю, чтобы в нее поверили, и при этом знает, что просто выдумывает из головы… может ли такой человек угадать что-то, что случилось на самом деле, да?
— Да, именно, — она улыбнулась. — У кого из них больше шансов — у того, кто выдумывает обман, который должен сойти за правду, или у того, кому достаточно читателей, знающих, что это выдумка?
— Ну если подумать — тот, кто придумывает от фонаря, меньше старается и… и придумает что-нибудь невероятное — не в хорошем смысле, а такое, чего не может быть, — скорее второй, чем первый. А первый скорее угадает… Но с другой стороны — он же врет для того, чтобы скрыть правду? Значит, то, что он говорит, точно не правда.
— Да, получается, так, — казалось, этот ответ чем-то ее разочаровал, но она не объяснила, чем. — Ладно, не бери в голову, Вин. Я еще поразмыслю над этим сама.
Вин особо и не настаивал на том, чтобы самолично решать этот вопрос. В конце концов, не он его задал.
Однажды, когда Винс был еще мальчишкой, а Фрэнк так и вовсе малявкой, они пошли гулять к реке — с мамой, как это бывало почти всегда. Фрэнк просто носилась по берегу туда-сюда от переизбытка энергии — мама с нее глаз не спускала, потому что никто не мог угадать, куда она рванет в следующий момент, — а Винс меланхолично бродил вдоль кромки воды, собирая камешки и бросая их в плывущие мимо соломинки и пузыри. За пару дней до этого он, развлекая Фрэнк, случайно выдрал лист не из той тетради, из которой его бы стоило вырывать, и до сих пор пребывал в ожидании неприятностей, которые непременно произойдут, если это обнаружится, — поэтому и был не в настроении пускаться в какие бы то ни было предприятия сейчас.
На воду рядом с его тенью упала другая, высокая — мамина. Скосив глаза и убедившись, что это именно она подошла неслышно и стала на берегу рядом с ним, Винс снова повернулся к реке и продолжил заниматься своим делом — то есть брать камни из пригоршни и по одному запускать их как можно дальше. Он знал, что мама любит смотреть, как они с Фрэнк играют, и не любит, когда они прерываются из-за ее присутствия. А потом подбежала и сама Фрэнк — хруст гальки под ее ногами был слышен издалека, — и теперь они стояли у воды все трое.
— Люблю я смотреть на эти круги на воде, — сказала мама, и вот сейчас Винс остановился, хотя в ладони оставался всего один камень. Потому что такой голос и интонация у нее бывали тогда, когда она начинала рассказывать что-то интересное. Действительно интересное, не такое, как разная скучнятина из жизни древних греков и тому подобные вещи. — Думаю, эти букашки, — она показала на водомерок, призрачными зигзагами скользивших по поверхности, — понимают, откуда они идут. Наверняка они знают толк в волнах — они же, скорее всего, только и делают, что к ним прислушиваются. Не к таким высоким, но все-таки волна есть волна. Но до каких-то более мелких существ, микроскопических, вряд ли может дойти, что сейчас их качнула волна, что эта волна пришла с такой-то стороны, что она произошла от камня и что, если бы не камень, никакой волны бы не было…
Несколько секунд они молчали. Винс усиленно пытался понять, что ему сейчас сказали: он по-прежнему верил, что это должно быть что-то интересное, но пока что особого смысла в сказанном не видел. Он мог только надеяться, что философскими рассуждениями из жизни водомерок дело не ограничится. И оно не ограничилось. Мама, тоже немного подумав, сказала:
— Да нет, неудачная аналогия. Букашкам прекрасно живется и без волны. Скорее тут стоило бы представить людей просто рябью на волнах, но это уже чересчур, правда?
Винс по-прежнему не понимал, о чём речь, но промычал что-то утвердительное, чтобы не выглядеть дураком. А вот Фрэнк спросила:
— А почему люди рябь на волнах?
— Потому что, — мама вздохнула, — если бы не «камень» и не «волны», их бы не было. Не было бы ничего, чему стоит давать имя. Только, конечно, лучше это объяснять без чепухи вроде камней и волн. Просто есть то, что существует по-настоящему, а есть просто видимость, которая зависит от этого настоящего — как волна от того, что ее вызвало, как отражение от настоящего предмета. Всё оно просто подчиняется формуле.
— Какой формуле? — спросили Винс и Фрэнк почти одновременно: Фрэнк — потому что она еще не вышла из почемучного возраста, Винс — потому что он уже знал много разных формул и был не против о них поговорить.
— Сложной… — сказала мама. — Очень сложной. Но когда-нибудь вы ее выучите, это я вам обещаю. Не один, так другая.
Однажды, когда Вину было лет одиннадцать, а Фран чуть меньше четырех, они пошли на берег реки — они часто ходили туда с мамой. Вот и сейчас она привела их туда, хотя Вин предпочел бы какое-нибудь более интересное место для прогулок. Фран было без разницы, она была пока что существом жизнерадостным и непритязательным, и сейчас она с воплями бегала вдоль берега, вгоняя Вина в еще большее уныние. Мама всё свое внимание, естественно, посвящала дочери — за ней был нужен глаз да глаз, — и Вин стоял у воды в полном одиночестве, мрачно кидая в загаженную реку камни. Это полностью соответствовало его настроению: пару дней назад он не удержался и подправил карандашом несколько рисунков в учебнике на свой вкус, а стереть эти украшательства не получилось. Так что сейчас, ожидая неминуемой нахлобучки, которая должна была его настигнуть, как только кто-нибудь из взрослых заметит полустертые линии в неподобающих местах, Вин не старался вести себя хорошо: получать — так за многое сразу.
За спиной послышались шаги — сначала легкие, материнские, потом топот молодого слоненка, который каким-то образом производила Фран. Вин не любил, когда у него вот так стоят над душой, но прерывать свое занятие не стал. Всё равно они вряд ли могли предложить ему другое. Да и камешков, которые он набрал у берега, оставалось еще немало, не выкидывать же их. Но когда в кулаке оставался всего один, мама все-таки заговорила.
— Круги на воде — поначалу они такие правильные, как будто кто-то хотел начертить их специально, — сказала она грустно. Кажется, она собиралась опять начать философствовать о жизни. Лучше бы что-нибудь рассказала: в истории она, например, классно разбиралась. Особенно в новой. — Может быть, вся наша жизнь, всё наше существование — это просто волны от камня, который кто-то бросил и забыл о нём? Если бы волны были разумны, они бы даже вот этим водомеркам — видите, там, по воде бегают? — смертельно завидовали. Считали их чем-то более настоящим, чем они сами. Потому что водомерки вольны бежать куда им вздумается — это, наверное, что-то сверхъестественное с точки зрения волны, которая только и может, что раствориться.
Вин помалкивал, надеясь, что продолжения не будет. В философские беседы с мамой он давно не вступал. Сначала во время редких споров с ней он всегда проигрывал: не может семилетний мальчишка тягаться в логике и знании жизни с взрослым, пусть даже это всего лишь женщина, и к тому же, как считали некоторые, не совсем нормальная женщина. А потом он начал потихоньку прогибать всю эту унылую философию под себя — находя аргументы для того, чтобы опровергнуть сначала незначительные следствия, а потом и ключевые ее точки. И это было еще хуже, потому что переубедить маму было невозможно, но каждый раз, когда дело начинало идти к поражению в споре, она впадала в гнев. Нет, Вин предпочитал, чтобы она говорила как сумасшедшая, а не вела себя как сумасшедшая. Даже если и то и другое случалось редко.
А вот Фран пока что не осознала всего этого, поэтому разговор поддержала:
— Почему раствориться?
— Потому что так устроен мир, — со злостью сказала мама. — Как огромная заводная игрушка — пружины, шестеренки, звон колокольчиков. Красиво, впечатляюще, но шестеренка не может сама выбирать, в какую сторону и когда ей крутиться. Волна рано или поздно разобьется о берег или затеряется среди других волн — все волны в мире подчиняются одному закону. И все люди тоже устроены на один манер. Мы ничего на самом деле не можем изменить, мы можем только прожить жизнь в мире, который от нас не зависит. Чем сильнее мы колотимся в стену, тем она крепче и тем слабее наши руки. Смерть — единственный способ выйти за пределы жизни. Но и там, подозреваю, продолжится то же самое — другой угол поворота шестеренки, не более того.
— А зачем выходить? — спросила Фран, и одновременно с ней не удержался Вин:
— Бог устроил этот мир неправильно, по-твоему?
— Это не вопрос правильного и неправильного, — сказала мама. — Я прекрасно понимаю, что иначе не может быть — и в этом смысле всё «правильно». Я просто хочу понять, есть ли хоть что-то выходящее за пределы этого механизма — бегают ли по этим волнам водомерки. Но если да — мы всё равно никогда не узнаем, не являются ли они тоже частью механизма, еще более грандиозного. Во всяком случае, я уже не узнаю. Слишком поздно. А вот насчет вас я не могу быть уверена. Может быть, когда-нибудь…
…Клаудия была иностранкой. Может, из Италии, а может, из Испании — в общем, откуда-то с юга Европы. Это ни в чём особенно не проявлялось, она даже говорила без акцента, правильнее многих, разве что употребляла порой старомодные обороты, какие встречаются только в книжках — да в речи людей, по этим самым книжкам учивших язык. И вела она себя с первых дней так, будто и не в чужой стране выросла, — ничему не удивляясь, ничего не боясь и нигде не проявляя простительного для иностранцев невежества. И всё же о том, что она не здешняя, не забывали: на это удобно было списывать все ее странности, а их у Клаудии — или, как ее чаще называли, Клодии — было немало. Больше списать их было не на что: и с происхождением, и с воспитанием, и с образованием у нее было всё в порядке.
Нет, ничего по-настоящему глупого или предосудительного она не делала. Просто отличалась от других — и не всегда легко было объяснить, чем. Она не те вещи считала важными, не те решения принимала, не так оценивала людей и себя, даже собственных детей воспитывала как-то не так. Да что там все эти высокие материи — в любой толпе она притягивала взгляды, и не восхищенные, это-то при ее красоте было понять легко, а остановившиеся на ее лице в невольной попытке распознать, с чем столкнулся. Походка, взгляд, улыбка — всё у нее было неправильное, другое, чужое. Можно сказать, Клодия была существом другой породы — как выросший на воле хищник среди домашних животных. С первого взгляда вызывая у многих такие подсознательные опасения, она чаще всего их подтверждала. Нет, никому, кроме настоящих врагов — а речь сейчас не о них, — она не чинила никаких неприятностей, ни с кем из знакомых не вступала в открытое противостояние из-за пустяков — но за внешним дружелюбием проглядывала жестокая нехватка уважения к окружающим. Ведь, притом что ее собственные увлечения и проекты зачастую выглядели бессмысленной тратой сил, к чужим интересам она относилась как к чему-то вроде детской игры. Кому понравится, когда на него смотрят свысока? А Клодия, казалось, и не пыталась скрыть, насколько ей всё равно, что о ней подумают, — она продолжала выбирать не те темы для разговора и не тех людей для знакомства, не так одеваться и причесываться, не так делить обязанности между собой и мужем…
Впрочем, не стоит забегать вперед. Далеко не сразу она дала повод к распространявшимся в преступном мире Лондона слухам, будто долг королевского цепного пса отныне выполняется королевской цепной… особью женского пола. Да и сам Роджер Фантомхайв женился на красавице южанке еще до того, как полностью приступил к этой неприятной и неблагодарной работе.
Согласно семейному (и не только семейному) преданию, Клодия покорила его тем, что невероятно метко стреляла из лука. Если быть точнее, этим она его заинтересовала — включая ее ответ на вопрос, как такое возможно. Может, она ответила ему, что долго тренировалась, а когда он, пытаясь сделать комплимент, сказал, что такая юная девушка никак не могла настолько долго тренироваться, только непонятно усмехнулась. А может, она просто сразу смутилась и сказала, что всему учится очень быстро, потому что вкладывает в каждое свое увлечение все силы.
Так или иначе, началось всё с лука и стрел, которые держал вовсе не Амур, а сама Клодия. В общем-то это можно было бы назвать символом всей ее жизни — она никогда не ждала подарков небес, а пыталась как-то ухватить их сама.
Знала ли она, что этот неуклюжий молодой человек, пухлое лицо которого казалось смешным и добродушным, если не обращать внимания на недобрый блеск маленьких умных глаз, — наследник не только графского титула и поместья, но и мрачноватой должности, о которой не принято говорить вслух? Скорее всего, да, с самого начала. Было ли это аргументом «за» или «против»? Еще более простой вопрос: никто из знавших Клодию не поставил бы на второе.
Выйдя замуж, она, казалось, порвала со своим заграничным прошлым. Проявилось это хотя бы в том, что она даже сама себя начала называть Клодией, а не Клаудией, как бывало раньше. Также она сплавила домой родственников, с которыми приехала в Англию, — может, это был брат, действительно очень похожий на нее длинноволосый красавчик, такой легкомысленный, что казался младше нее, а не старше (эта иллюзия только усиливалась тем, что Кло, пожалуй, выглядела слишком зрелой для своих шестнадцати лет), а может, какие-нибудь дядя и тетя, еле-еле говорившие по-английски и боявшиеся всего незнакомого… Так или иначе, избавившись от всего этого чересчур колоритного балласта, даже от прежних слуг, она окончательно вступила в новую жизнь — жизнь графини Фантомхайв.
Поначалу она немало расстраивала мужа тем, что у нее долго не было детей, — он уже успел понастроить себе масштабные планы семейной жизни, которые никак не хотели сбываться. Это даже стало причиной довольно бурных выяснений отношений — особенно при жизни старшего Фантомхайва, который, хоть и прошерстил кучу заслуживающих полного доверия источников в поисках какого-нибудь компромата на эту пытающуюся втереться в его семью иностранку и не нашел ровным счетом ничего, всё равно недолюбливал невестку. Но после того, как старый граф отправился к праотцам, Роджер, пожалуй, даже порадовался, что Клодия может посвящать жизнь исключительно мужу, не растрачивая время и силы на детей — в конце концов, кому нужны наследники, если им нечего будет унаследовать, кроме дурной славы? Потому что он, взвалив на себя предназначавшийся ему груз в полной мере, почти сразу почувствовал, что он ему не по силам. Сколько он ни готовился к своей участи, реальность всё равно оказалась слишком запутанной, слишком нечестной, слишком грязной для него. Он увязал в ней, как в трясине, — одинокий маленький воин, собравшийся всерьез защищать интересы государства там, где даже само государство, казалось, делает всё вопреки собственным интересам, что уж говорить о людях? И вот тогда, когда он сосредоточенно шлепал через очередное жизненное болото, зная, что ни возврата, ни шанса добраться до противоположного края у него уже нет, неожиданно обнаружилось, что он на этом пути не один. Что рядом есть кто-то, кто может поддержать, подсказать, на время перехватить тяжелую ношу. Что жена годится не только на то, чтобы было на кого огрызаться вечными «Ты ничего не понимаешь в моей жизни, так хотя бы не мешай» и «У тебя только твои картинки и стрелы на уме, а мне и поговорить не с кем».
Однажды тихо и неприметно — честное слово, он был тогда слишком занят, чтобы обращать внимание на подобные перемещения рядом с собой, — встав рядом с ним, она так и осталась «в строю». Правда, он по-прежнему не смог бы сказать, что она его понимает — она всего-навсего разбиралась в его делах, — и что ему есть с кем поговорить — но зато было кому поговорить с ним, — и что она забросила рисование или стрельбу ради его интересов — но на его интересы у нее всегда находилось время. Ему могло быть обидно, что у него нет нормальной, правильной, уютно-душевной жены, но зато у него был такой деловой партнер, которому можно было подкинуть любую задачу и который с явным удовольствием и без серьезных ошибок эти задачи решал. Роджер не был бы Фантомхайвом, если бы не воспользовался этим.
Когда, после восьми лет брака, она сообщила, что ждет ребенка, сюрприз был не только приятным. И уж совсем неприятно было после рождения этого ребенка окончательно убедиться в том, что возврата к прошлой жизни не будет. Что Клодия — по-прежнему не отказываясь давать ему ненавязчивые, но полезные советы, копаться в бумагах или морочить кому-нибудь голову на светских приемах — с ночными прогулками в мужской одежде и скоропалительными поездками в какую-нибудь экзотическую страну покончила раз и навсегда. А уж когда родилась еще и Фрэнсис, Клодия объявила, что и так слишком много упустила в воспитании сына — и второго ребенка не доверит никому. А Роджер уж как-нибудь справится без нее — опыта у него теперь для этого вполне достаточно. Один из ее аргументов звучал примерно так:
— В конце концов, нужно, чтобы человеку было что вспомнить перед смертью. А ты что вспомнишь, милый — «Эта чумазая стерва вырывала у меня из рук письма королевы и не дала мне ничего сделать самому»?
И, сказав это, может, печально вздохнула, а может, засмеялась.
Однажды Винс вернулся в Фантомхайв-мэнор на каникулы. Ему всегда нужно было какое-то время, чтобы перестроиться из школьного режима на домашний и обратно или привыкнуть к какому-нибудь изменению домашнего режима — например, когда кто-нибудь из родителей уезжал по делам и другой пытался хотя бы на неделю, но установить свои порядки и за пределами своей половины. Но обычно Винсу на это хватало одного, в крайнем случае двух дней, после чего он входил в новую колею так уверенно, будто катился по ней всю жизнь, а в тот раз он почему-то застрял в неопределенном состоянии надолго. Всё было не то чтобы новым, а каким-то чужим — будто он смотрел на родной дом со стороны, даже не как гость, а как зритель в театре. И все люди будто играли свои роли, а достучаться до них настоящих было слишком сложно, да и не нужно — так же, как не нужно было никому пытаться найти за его собственным фасадом настоящего Винсента.
У Винса даже возникло недоказуемое ощущение, что отец эту перемену в нём заметил и она ему понравилась, что он тоже знал, всегда знал эту тайну — про людей, разыгрывающих бесконечный скучноватый спектакль друг перед другом, — и был рад, что ее не придется как-то специально открывать сыну, потому что тот догадался обо всём сам. Никогда они не ладили так хорошо, как в то короткое лето, когда можно было ничего не прояснять и не доказывать, а спокойно притворяться — взрослым и ребенком, отцом и сыном, графом и его наследником, теперешним псом королевы и будущим. Говорить о бизнесе и о школе, о преступлениях и крикете, политике и философии. И понимать друг друга — через всё это, а не через реальность, в которой один был ленивым и равнодушным, хотя и сообразительным подростком, а другой — ограниченным и лицемерным, хотя и хитрым мужчиной.
А вот матери что-то в новом поведении Винса упорно не нравилось. Она не старалась дать это понять, но он видел это — не как часть роли, а как то, что под ней скрывалось. Но он не пробовал ни разобраться, в чём дело, ни как-то это изменить — именно потому, что «пьеса» этого не предусматривала.
Только за три дня до его отъезда мать решила что-то предпринять. И это что-то, каким бы знатоком жизни ни чувствовал он себя в то лето, оказалось неожиданным. Совсем неожиданным.
Прервав занятие посередине — Фрэнк могла благодарить Винса за то, что на тот день с фехтованием для нее было покончено, хотя, может, и не он один давал поводы к этому поступку, — мама объявила, что сейчас они идут на прогулку — как в старые деньки, втроем. Винсент послушно положил на место книгу, которую только что взял со стола, и пошел собираться.
Он надеялся, что они просто погуляют немного в саду, но мать уверенно вышла за ворота и направилась по проходящей мимо поместья дороге куда-то на север. Винс те места знал хорошо и, в общем-то, любил — старый лес, в котором еще сохранилась кое-какая живность, квадратики полей на горизонте, блеск речки, виляющей по дну долины…
Поначалу всё и было точно так, как он помнил с детства, со «старых деньков»: дорога, показав напоследок одну из боковых башен Фантомхайв-мэнора, завернула вокруг леса, река, пару раз ослепительно сверкнув на солнце, снова затерялась среди высоких елей, деревья справа стали еще толще и выше, накрыв дорогу прохладной тенью. Минут через двадцать небольшой уклон слева должен был перейти в ныряющий круто вниз обрыв, с которого и открывалась та панорама. Винс не ждал этого с нетерпением, он вообще-то был занят рассказом о том, как ловко ему удалось поставить на место самодовольного учителя истории, но где-то на краю сознания всё же отмечал свой путь на воображаемой карте и готовился увидеть знакомые места. Однако это почему-то не произошло. Вместо этого дорога сузилась, превратилась в размытую дождями тропинку, над которой древние полувысохшие деревья сплетали кроны так низко, что она стала похожа на темный мрачный коридор. Об идиллическом солнечном дне, оставшемся где-то позади, здесь ничего не напоминало. Винс удивленно озирался по сторонам, пытаясь понять, почему он ничего этого не помнит, но помалкивал об этом и продолжал как можно более спокойно болтать о всякой всячине: выдавать свою невнимательность, былую или — если они успели свернуть на какую-то боковую тропку — нынешнюю, не хотелось. Бесстрашная Фрэнк тоже ничего не говорила, но по ее лицу было видно, что она уже мысленно выстраивает оборону против стаи волков, или бешеного медведя, или сказочного болотного монстра — мало ли что могло прийти ей в голову. Так что единственной, кто мог заговорить о том, что их волновало, оставалась мама.
— Мрачновато здесь, пожалуй, — сказала она.
— Я бы даже сказала, ужасно противно, — поспешила согласиться Фрэнк. — Раньше мы никогда здесь не гуляли.
— Надо перебраться в более приятные места, — кивнула мама и пошла дальше по всё той же тропинке. Буквально через несколько десятков шагов деревья стали зеленее, сквозь ветки начало пробиваться солнце, испестрив землю под ногами бесчисленными круглыми бликами, а за тут же подвернувшимся изгибом тропинки лес взял и кончился вообще.
— Где мы? — ошарашенно спросил Винс, глядя на вьющуюся среди полей широкую пыльную дорогу, на которую нанизывались, как бусины, селения из белых фахверковых домиков. — Это не Блэкфорд… — Естественно, это не мог быть Блэкфорд, различить ту кривоватую развилку дорог можно было бы с любого ракурса.
— Мы не могли так быстро пройти лес насквозь, — Фрэнк, нахмурившись, тоже вглядывалась в пейзаж. — И выйти из него с той же стороны не могли бы, речки-то нет.
Винс, решив задействовать свои знания по географии и астрономии, закрутил головой в поисках какого-нибудь глобального ориентира — солнца, луны, собственной тени, наконец. Да так и замер.
Позади него леса не было. Ни светлого, ни темного, ни родного, ни чужого. Просто травянистый холм, на который взбиралась эта проселочная дорога. На верхушке холма, будто в насмешку, торчало одинокое дерево.
— Как это… возможно… — выдавил из себя Винс. Фрэнк резко обернулась вслед за ним.
— Мы заблудились, — сказала она тонким голосом. Винс хотел сказать, что, если бы они заблудились, это выглядело бы не так, но не стал окончательно разрушать ее картину мира — достаточно, что его собственная трещала по швам. — Нам надо идти на запад и выйти к реке… По реке мы всегда дойдем домой.
— Да, выйти к реке было бы неплохо, — сказала мама и, развернувшись, зашагала вверх по холму, всё дальше от безымянных деревушек. Винс и Фрэнк поспешили за ней, почему-то чувствуя, что поодиночке они здесь затеряются еще безнадежнее, чем втроем.
А потом они поднялись на верхушку и остановились, потому что река была уже там, далеко у подножья холма, она лениво поблескивала в лучах уже клонившегося к закату солнца, подсвечивая темные рощи, будто второе небо, — пересекающая мир от горизонта до горизонта, медленная, величественная, такая широкая, какой никогда не бывало не только в окрестностях Фантомхайв-мэнора, но и во всей Англии, прекрасная и чужая река.
Однажды Вин приехал в поместье на летние каникулы. Он должен был уже привыкнуть и к школе, и к временным возвращениям домой, но каждый раз подолгу не мог встроиться в новую — бывшую старую — жизнь. В свои первые каникулы он так и проходил всё лето по дому маленьким серьезным чужаком, пытающимся оценивать всё по новым правилам — и раз за разом убеждающимся, что они здесь неприменимы. Он не мог не видеть, что взрослые, с какой стороны ни погляди, поступают неправильно — что отец ведет себя совсем не так, как велят проповедуемые им самим идеалы, что мать проповедует идеалы, в соответствии с которыми жить невозможно вообще, что их гости все до одного — темные личности, по которым горькими слезами плачет тюрьма, и что горничная Эмма — порядочная неряха. И при этом он не мог позволить себе видеть это — потому что это было свое, неизменное, необходимое, бесценное. Хотя Эмме, если быть честным, он все-таки попробовал дать пару советов. И остался крайне недоволен собой, потому что не смог заставить принимать себя всерьез — единственным, чего он добился, была снисходительная улыбка на ее мужеподобном лице. Он понимал, что должен будет что-то с этим сделать, когда станет взрослым. И так же хорошо понимал, что ему этого не хочется, что лучше всего было б, если бы всё оставалось как раньше. В те времена, когда взрослые были правильными, а он сам — доверчивым.
Так просто и легко было считать, что они защищают закон и порядок, и понимающе кивать, когда они говорили, что ради этого иногда приходится делать вещи, которые можно было бы назвать преступлениями, если бы они совершались для личной выгоды, а не на благо общества. Да что там — он и сейчас это понимал. Но не видеть в отцовских махинациях той самой личной выгоды уже не мог.
И сейчас Вин должен был решить, что выбирает он сам. Времени оставалось всё меньше: именно этим летом отец начал знакомить его с кое-какими своими делами, и надо было определиться, что принимать за основу — его слова или его поступки. И в любом случае это означало разлад, а Вин не хотел разлада — пока еще не хотел. Он даже завидовал отцовской способности укладывать в голове десятки противоположных идей, при необходимости вытаскивая на свет любую приглянувшуюся, — хотя себе такого бы не желал. Для него облегчением были часы, когда отец какое-то время не противоречил если не фактам, то хотя бы логике, и ради логики мог и сам махнуть рукой на факты. Менее приятными, но, пожалуй, более полезными были моменты, когда отец, отложив в сторону пафос и мораль, просто делился опытом. Найти во всём этом мораль Вин рассчитывал сам, когда-нибудь потом, когда соберет достаточно информации. Если бы только отец не прыгал постоянно от теории к практике и обратно — от этого Вину постоянно хотелось с ним спорить, а он споров не терпел. Пока что мама была единственным человеком, которому отец позволял возражать себе — не отдавать приказы, не отказывать в прошениях, а именно возражать. Добавить к этому списку еще такую мелочь, как четырнадцатилетнего Вина, он пока что не был готов. Да и сам Вин не чувствовал никакого удовлетворения от попыток что-то доказать ему. Приводить простые логические доводы и получать в ответ вместо таких же логических опровержений какое-нибудь «Ты просто не понимаешь очевидных вещей!» — это было хуже, чем запутываться в перевернутой логике мамы.
Но с матерью он тоже перестал находить общий язык. Точнее, он перестал находить поводы для разговора — такие, какие удовлетворяли бы ее. Когда она занималась чем-то сама — например, рисовала, — все слова казались лишними, и Вин решил, что она вообще не любит, когда говорят под руку. А почти всё остальное время мать проводила с Фран, гоняя и нагружая ее так, как никогда не нагружала и не гоняла самого Вина, — он не знал, ревновать или сочувствовать. Вин не удивился бы, если б узнал, что Фран могла бы учиться в одном классе с ним и не отставать. В его собственном детстве тоже было немало сложных заданий и долгих тренировок, но Фран относилась к ним как-то слишком уж серьезно — а мать, похоже, слишком серьезно относилась к ее готовности учиться.
Как-то раз он наблюдал за одним из их занятий — по фехтованию. Не то чтобы кто угодно мог в это время заходить в зал и глазеть на них, но для Вина они делали исключение, а может, просто не обращали на него внимания. Он сидел в углу и читал, время от времени поглядывая на них. Фран чуть не падала от усталости, мать, казалось, этого не замечала. Снова и снова она заставляла дочь повторять какие-то неидеально удающиеся движения. Вин, кстати, все эти приемы уже знал, и тоже знал неидеально. Но с ним она за все эти каникулы позанималась ровно один раз, осталась недовольна тем, что увидела, но попыток изменить что-то к лучшему не предпринимала. Другого учителя она, ясное дело, тоже не наняла. Каникулы уже подходили к концу, а Вин так и не ощутил себя, как раньше, ее сыном. Хотя она его матерью оставалась — тут не изменилось ничего.
Сейчас, под лязганье рапир, пыхтение Фран и замечания матери, звонким эхом отдающиеся от стен, Вин решил сделать последнюю попытку. Дождавшись маленького перерыва, он сказал:
— У Фран уже здорово получается.
— У нее получается не лучше, чем нужно, — отрезала мать. — Достаточно того, что тебя все захваливали.
— Значит, у меня всё получается хуже, чем нужно? — он отложил книжку и подошел поближе.
— Не всё, — улыбнулась она. — Но Фран тренировки сейчас полезнее, чем тебе, поэтому нечего смотреть на нас такими завидущими глазами, ладно?
— Ладно, — смутился Вин. Немного помолчал и сказал: — Знаешь, у меня с учителем истории чуть не война получилась. Из-за того, что я знал больше, чем он.
— Ну и кто победил? — поинтересовалась мать.
— Да никто, в общем. То есть оба. Он убедился, что я прав, на этом всё и закончилось. И… спасибо тебе за то, что я знаю больше, чем он.
— За что же тут благодарить? — пожала плечами она. — За то, что тебе предоставилась возможность повоевать с учителем?
— И за это тоже, — засмеялся он. — За то, что хоть где-то я могу точно знать, что я прав.
— Так, — она развернулась к нему. — Ну и где же ты точно не знаешь, что прав?
— Везде, — мрачно ответил Вин. — Везде, где дело касается людей. Даже с этим учителем… Я хорошо понимал, какого ответа он ожидает. По самой формулировке вопроса это было видно очень хорошо. Я мог спокойно сказать то, что от меня требовалось, получить хорошую отметку, и ничего бы не было. Я выбрал другое — начал рассказывать, как всё было на самом деле. И я до сих пор не знаю, стоило оно того или нет.
— Принято считать, что истина стоит того, чтобы защищать ее, — усмехнулась мать. — Вранья и предрассудков в мире и так предостаточно, Вин. Чем его будет меньше, тем лучше для вселенной. Кстати… О чём вы спорили? Может, ты еще переоценил свои знания — и недооценил его?
Вин только открыл рот, чтобы всё рассказать, но она прервала его:
— Так, здесь это ни к чему, в кабинет в такую погоду тоже идти не хочется. Может, пойдем погуляем? До ужина еще есть время.
— Тогда я пойду задачи порешаю? — предложила Фран. Винсент поморщился. Нет, решать задачи — это нетрудно, это иногда даже приятно, но не после же всей этой беготни и прыжков в неудобных позах.
— А вот и нет, ты пойдешь тоже. Какие занятия без свежего воздуха?
Фран кивнула без особого энтузиазма. Вряд ли ей сейчас хотелось еще куда-то идти. Впрочем, потом ей, кажется, даже понравилось.
Вину, ясное дело, понравилось тоже.
Но полностью он убедился в том, что день прошел не зря, не тогда, когда они шли по лесу, громкими голосами распугивая птиц, не тогда, когда они, еле добравшись до Блэкфорда и отдохнув минут двадцать, решили все-таки идти обратно пешком, не тогда, когда Вин вдруг — он сам не запомнил, по какому поводу, — сказал, что у него все-таки самая лучшая сестра на свете, и Фран вытаращилась на него удивленно и восторженно. И даже не тогда, когда мама, задумчиво глядя на ветки над головой, сказала что-то вроде «Бывают же дни, когда так легко и кажется, что можно делать всё, что захочется, — но почему так редко?»
А когда она спросила:
— Ты же понимаешь, что бы сделал твой отец, если бы заметил ошибку учителя? — И, когда Вин кивнул в ответ, продолжила: — Так вот… Когда от этого действительно зависит что-то более важное, чем баллы, то и поступать надо так, чтобы добиться своей цели. Даже если делать приходится что-то еще худшее, чем повторение чужой лжи про причины давно закончившихся войн. Относись к этому как к игре вроде шахмат, твоя правда — лишь одна из фигур, ей не обязательно делать ход. Но никогда не соглашайся, если кто-нибудь предлагает тебе полностью поменять правила вместе с целями игры на те, что придумал он. Роджер обычно играет в чужие игры — и когда-нибудь он не сумеет с этим справиться.
Тропинка, по которой они шли к дому, наконец-то выбралась из леса — закатное солнце начало пробиваться сквозь деревья так давно, что они уже устали ждать, — и слилась с дорогой, проходящей здесь у самого края обрыва. Далеко внизу, в долине, вилась река, в ней мирно отражалось розовое небо.
Мама, наклонившись к Вину, тихо сказала, почти шепнула ему на ухо:
— Так вот — не играй по чужим правилам, не играй по общим. Только по своим и только в свои собственные игры. Только и всего.
--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/
Уже закончилась зимняя битва, а я всё продолжаю вскрывать тайны и интриги летней. Сегодня, например, я пролью капельку света на такой вопрос: у команды «Тёмного Дворецкого» была тема для заявок на инсайде, так почему же во время самой ФБ никто из команды не появился в этой теме и не сказал, какие заявки исполнены, почему даже в шапках фиков упоминаний о том, что они написаны по той или иной заявке, почти не было?
Причин к этому, разумеется, множество, но я могу назвать одну.
Потому что некоторые заявки были исполнены мной.
А заявка, исполненная мной, - это такая вещь, которую надо тщательно скрывать от человечества, и в первую очередь от того, кто оставил заявку. А поскольку тщательно перечислять одни исполнения и замалчивать другие было бы немного странно, в тред никто и не пришел. Даже я. Хотя мне было что прорекламировать. Из чужого.
...
Так вот, этот текст, занимающий остаток записи и еще энное количество записей, тоже был написан на заявку, и написан мной, а значит, команде оставалось только запереть его на чердаке и делать вид, что его нет (а совсем выкинуть его из «дома» тоже было нельзя, по причине, о которой я поговорю позже).
Заявка была про теорию двух Сиэлей. Да, тогда она уже существовала, и давно, - но еще не стала мейнстримом. Я вообще не очень люблю эту теорию - особенно в ее тогдашнем состоянии, особенно то, во что она превращалась в моей голове (почему - вы смогли бы понять, прочитав этот фик до конца, но, я думаю, вы не будете этого делать
). Поэтому поначалу эта заявка меня не особо вдохновила.Всё изменилось, когда я начала думать над спецквестом. Нет, спецквест бы прекрасно закрыли без меня, как и все прочие выкладки, в которые я зачем-то несла свою фигню, - так же, как прекрасно было бы исполнено достаточное количество заявок и так далее, - но не думать, что бы я могла написать, я не могла. Такое иногда бывает с людьми, которые идут в команды запасными бетами
Впрочем, ничего особенно оригинального я не придумала, кроссоверный фэндом у меня был из тех, про которые на инсайде сразу сказали, что кроссоверы с ними будут писать все те, кто не умеет писать нормальные кроссоверы. Я не умею. Но всё равно решила припозориться, потому что эта идея так хорошо - ну, мне, во всяком случае, так тогда казалось - легла на этот канон! Тютелька в тютельку!
Проблемой было, правда, то, что этот второй канон я очень плохо знала. Нет, когда-то я прочла десятикнижие раза три, и за несколько лет до описываемых событий я даже могла пересказать его от начала до конца (правда, подглядывая время от времени в файл с текстом) - Чарли свидетель. Но «моим» фэндомом оно не было никогда, и за долгие годы впадания в маразм я начисто забыла бОльшую часть сюжета и персонажей. Следовательно, задействовать их в фике я не могла. Оставалось только мироустройство - но и с ним я не чувствовала себя уверенной, потому что его я тоже забыла!
Я даже раскопала среди своих знакомых - если можно называть знакомыми тех, у кого не возникало необходимости со мной общаться уже несколько лет, - человека, который когда-то, тоже очень давно, подумывал о ролевой игре по ХА, и потребовала меня проконсультировать. Правда, он тоже за это время подзабыл канон, но не был старым маразматиком и знал его всё же лучше, чем я.
Выслушав мой синопсис, он слегка опечалился. Дело в том, что мой так называемый сюжет ложился на канон гораздо хуже, чем мне поначалу виделось. Более того, он вообще на него не ложился. Бедный консультант несколько раз в разных вариациях пытался задать мне один вопрос - если главная героиня такая крутая, то какого хрена она делает в лондонском underworld (а если она не крутая, то кто по отражениям-то шляться будет)? И внятного ответа на него я дать не могла.
- Так я вообще могу обойтись без никаких бабушек, с одним демоном! - сказала я в какой-то момент.
- Ну да, именно так! - обрадовался он.
Рассказ «без бабушек и с демоном», кстати, тоже в конечном счете был написан и даже попал в выкладку - рядом с макси-версией про бабушек. Но это уже совсем другая история...
Что до макси, я всё же кое-как дотянула его до конца. Проблема была в том, что я хорошо представляла себе только самое начало и финал, да еще общую композицию. Чем эту композицию заполнять, я не имела ни малейшего понятия. И вскоре обнаружила, что из двух линий, которые я намеревалась вести строго параллельно, одну для этого параллелизма надо будет жестоко плющить, а другую так же жестоко растягивать и надувать. И если с плющеньем проблем не было (я всё равно слишком плохо знала второй канон, чтобы насобирать из него достаточное количество деталей), то с растягиванием… Я волокла в этот текст всё, что только смогла найти у себя в голове, и всё равно оказалось мало - хотя мусора мало не бывает.
Кроме того, поскольку главной героиней была небезызвестная Claudia P., мне неминуемо пришлось воткнуть в сюжет еще и Гробовщика, а Гробовщик - это всегда неприятности. Для авторов, пытающихся первый и последний раз в жизни написать про него приквел, в том числе. Кстати, до момента, когда я это сделала, у меня еще был выбор - назвать героиню Клодией или еще какой-нибудь Мелиорацией Дарк. Когда вышла глава 85, наконец-то сообщавшая о таинственной Клодии что-то новое (то есть, если я ничего не путаю, в конце сентября), весы колебались особенно сильно - с одной стороны, фанфишерское предположение, одно из основополагающих для фика, перешло в область известных фактов и утратило художественную ценность, а с другой, были получены и другие известные факты, фику противоречащие - например, каноническая Клодия была ровно на десять лет моложе, чем моя. Собственно, разумнее всего было бы в тот момент забросить фик вообще, но я продолжила издеваться над этим текстом. И оставила бабушку Клаву бабушкой Клавой.
Из предыдущего абзаца можно заметить, что, хотя я начала писать этот фанфик чуть ли не с самого момента объявления темы спецквеста - и вроде как особых пауз не делала, даже на пляж брала тетрадки и что-то туда писала, - за десять дней до выкладки он всё еще был не то что не дописан, но и не до конца придуман. Тем не менее в эти последние десять дней на меня напал зверь писец и, сжевав жалкие остатки логики, погнал меня дописывать эпику.
Двадцать седьмого сентября - накануне двухдневного марафона выкладок - я выложила в командное сообщество неоконченный текст. Конечно, мне было интересно, что о нём думают сокомандники, но формально причиной этого действия было отсутствие у меня флэшки, из-за чего я не могла перекинуть последний дописанный кусок с рабочего компа на домашний иначе, кроме как через запись в командном сообществе. Разумеется, это прекрасно можно делать и посредством функции «Черновики», но это мне в тот момент как-то не пришло в голову.
Однако фидбэка я не получила, если не считать таковым вопрос от капитана, интересующегося, на каком вообще этапе я нахожусь.
«Сегодня вечером допишу» - ответила я оптимистично. И я действительно собиралась это сделать - должна же я была дать команде время на бетинг!
«Ну хорошо, а то завтра выкладка» - или как-то в этом роде - ответил капитан.
Вот так, под конец ФБ, я узнала, что у нас команда первого дня
Эта ночь была праздником графомании. И часа в два ночи я таки залила в сообщество концовку фика. Состоящую из опечаток и удвоенных и пропущенных слов чуть менее чем полностью, но я боялась править ее сама после отправки, потому что была уверена, что в это время его кто-то будет срочно бетить, и этот кто-то вряд ли обрадуется, если я сохраню свои изменения поверх его. Я решилась поменять только одно-единственное предложение (заодно внеся в него еще одну опечатку, бгг).
Проблема была в том, что за ФБ я создала себе репутацию относительно грамотного человека, на бетинг которого в условиях дедлайна можно и не тратить человеко-часы. Вот только те, у кого эта репутация создалась, еще не видели меня самой в условиях дедлайна
В общем, это макси не только никто особо не вычитывал - его, строго говоря, практически никто не читал (в этом я их полностью понимаю - я сама читаю эту бредятину с трудом).Отчего же он при всём при том все-таки попал в выкладку?
Очень просто - это был спецквест, одна из немногих выкладок с зависящим от вида работ количеством оргбаллов. А мой фичок, изначально задуманный как миди, к тому времени разросся до макси. Он стоил дохрена баллов, и я могу только с уважением относиться к людям, вовремя заметившим это и решившим как-то использовать несмотря ни на что. Тем более что это «ни на что» могло и впрямь казаться им не существенным: у меня, как я уже сказала, до этого случая была не такая уже плохая репутация.
Но когда я сказала, что у меня есть личные причины поддерживать отмену оргбаллов, я имела в виду именно эту историю
А теперь, собственно, сам фичок-с.
Бабушкин портрет
Название: Бабушкин портрет
Автор: Седьмая Вода
Бета: ее тут нет.
Фэндом: Kuroshitsuji (манга), Хроники Амбера
Размер: ФБ-макси
Пейринг/Персонажи: OC, Винсент, Фрэнсис, Сиэль
Категория: джен
Жанр: кроссовер, AU, семейная хроника.
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Они смотрели друг на друга, как на ожившее зеркальное отражение. И, как и в случае с зеркалом, настоящим мог быть только один из них».
Примечание/Предупреждения: ОЖП, теории заговора, OOC. Не учитываются события главы 85 и более поздних; расхождения с упоминаемыми там событиями, датами и отношениями являются непреднамеренными, а совпадения — случайными.
Дисклеймер: мультивселенную придумал Роджер Желязны, персонажей — Тобосо Яна, фанатские теории — фанаты, и даже соединилось всё это как-то само собой…
Однажды, когда Винс еще не умел читать, мама прочла ему какую-то не то сказку, не то легенду...Однажды, когда Винс еще не умел читать, мама прочла ему какую-то не то сказку, не то легенду про рыцарей и драконов. Ему всегда читала именно мама, ничей другой голос он не переносил, они все были какие-то слишком неестественные: чтецы притворялись, что говорят, и как будто даже притворялись, что читают, — или, наоборот, слишком монотонные и невыразительные. Но и она в те времена еще любила это занятие — хотя иногда ее лицо и становилось слишком задумчивым и мечтательным для каких-то там детских книг, а взгляд будто уходил мимо страницы. Винсу иногда даже казалось, что она просто рассказывает что в голову взбредет, потому что нельзя же читать не глядя. Но потом, уже выучив буквы как следует, он несколько раз проверял, совпадут ли произнесенные слова с напечатанными. И они совпадали.
В тот раз она тоже, казалось, одновременно читала сказку и думала о чём-то своем, а Винс, как всегда, внимательно слушал, тем более что он слышал эту историю впервые. Но когда сказка закончилась, он спросил:
— А зачем пишут в книгах о вещах, которых не бывает? Что, не о чем больше?
— Ну почему же, отнюдь, — мама, отложив книгу, посмотрела на него. — Иногда пишут о том, что было на самом деле. Иногда — о том, чего не было. Иногда — обо всём вперемешку. Но «не бывает» — не те слова, которыми стоит бросаться. Вещей, которых совсем-совсем не может быть, на свете… Ох ты ж, чуть не сказала «не бывает»! — она рассмеялась. — Скажем так: их очень мало.
— Ну, например, драконов точно не бывает, — насупился Винс. — Только не надо говорить, что они были раньше и их всех поубивали рыцари. Я знаю, что это не так. Они придуманные, мне папа сказал.
— Ах, ну если папа… — Ее глаза всё еще смеялись. — Разумеется, таких драконов не было раньше в этом мире, и рыцарям не приходилось с ними сражаться. К счастью для рыцарей. Да и для драконов тоже.
— Ну так почему тогда про них пишут в книгах? Почему не написать про что-то, что есть на самом деле? Про тигров или…
— Потому что… — она наклонилась к нему, одна черная прядка, не заправленная в прическу, почти касалась стола, — оно всё есть на самом деле.
— Но ты же только что сказала…
— «В этом мире», Винс. Я сказала: «В этом мире».
— А в каком еще мире это может быть? — оторвав глаза от качающегося над гладкой поверхностью — заденет, не заденет? — темного локона, Винс вытаращился на мать. — Ведь если это драконы, то…
— В разных.
— И… какие они, эти… эти миры?
— Разные, — ухмыльнулась она. — Какие угодно — все они могут существовать «на самом деле». Какие ты только можешь представить… Даже не так: какие я могу представить.
— И драконы в них есть?
— В них и не такое есть.
— И феи? — к Винсу снова вернулось недоверие.
— О да!
— И… и туда можно как-то попасть?
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Потом она сказала:
— Можно. И однажды мы там побываем — где хочешь. Только никому ни слова, ладно? Ни о том, что мы можем туда попасть, ни о том, что они вообще есть. А то ты, мой маленький лорд, останешься не только без проводника, но и без мамы, а ты ведь этого пока еще не хочешь, правда?
Однажды, когда Вин умел читать еще плохо и мама просиживала целые часы рядом с ним, потому что не была уверена, что, оставшись в одиночестве, он не употребит это время на какие-нибудь более легкие и менее полезные развлечения, они вместе разбирали одну книгу. Книга была не очень интересная — Вин полагал, что он уже вырос из сказок про драконов и рыцарей, хотя большинство окружающих его людей и считали, что для мальчиков вроде него это вполне подходящее чтение. Вин привык выделяться среди сверстников недетским здравомыслием, и попытки взрослых снова вернуть его к вере в сказочные чудеса, которой у него никогда и не было, казались ему нечестной игрой. Ладно бы еще этим занимался отец с его глупыми шуточками — его Вин вообще не принимал всерьез, хотя для приличия и старался это скрывать. Но мать, так гордящаяся тем, что он понимает, откуда происходят человеческие предрассудки, и всегда стремится — так же, как она сама, — к честному знанию… Такую двойственность он не мог понять, и простить ее было нелегко.
Иногда, не справляясь с каким-то особенно неподатливым словечком — легенда, оказавшаяся довольно-таки старинной, была написана не самым простым языком, — он поднимал взгляд на мать, чтобы угадать по ее взгляду, правильно ли он прочел. Но ее лицо оставалось непроницаемым, оно не выражало ничего, кроме отстраненной насмешливости. На страницу она тоже не смотрела. Порой Вину начинало казаться, что она не слушает его вообще и давно погрузилась в свои мысли, но стоило ему сделать хоть маленькую ошибку, она тут же останавливала его и поправляла. Он был рад доказательствам того, что она действительно здесь, с ним, но всё же эти исправления его нервировали, и он старался быть внимательней и соображать побыстрее, чтобы их не было. Не собирался же он стать таким же, как все остальные мальчики, которые могут плохо учиться и допускать ошибки.
С трудом дотянув до конца истории, Вин глянул на часы и сказал, надеясь, что благодаря этой маленькой уловке ему не придется начинать следующую легенду:
— А вот как ты думаешь… Люди, которые читают такие книжки, верят в то, что там происходит, или нет? Наверное ведь, не верят, они же не дураки все.
— Ну, это не такой простой вопрос, — протянула мама. — Думаю, во времена, когда эти легенды сочинялись, люди в драконов верили. Думаю даже, у них были причины в них верить. Но в истории любой легенды должен быть как минимум один человек, который выдумает что-то, чего точно не было, и расскажет это. И мне, в общем-то, гораздо интереснее не то, о чём думают читатели, а то, о чём думают сочинители.
— Ну а что тут интересного? — Вин прикрыл книгу, оставив между страницами закладку, и отложил ее на стол. — Они-то точно знали, что выдумывают.
— Да, но думали ли они о том, что для кого-то из читателей это будет правдой, или им было достаточно, чтобы им верили только понарошку?
Вин пожал плечами. Вроде как было понятно, к чему она клонит, но всё же он не видел прямой связи между этой темой разговора и той, которую придумал он.
— Видишь ли, Винсент, — продолжала она, и ему некстати вспомнилось, как когда-то она называла его «мой маленький лорд»… Тогда его это злило, но сейчас ему немножко не хватало старых дурацких прозвищ, — мне кажется, даже человек, который точно знает, что выдумывает что-то прямо сейчас, вполне может угадать что-то существующее в реальности. Или, по крайней мере, то, что могло бы существовать — пусть и не там, где выдумщик может сам с ним встретиться. Но способен ли на такое угадывание человек, который собирается обмануть?
Вин нахмурился:
— Ты спрашиваешь, может ли человек, который сочиняет историю, чтобы в нее поверили, и при этом знает, что просто выдумывает из головы… может ли такой человек угадать что-то, что случилось на самом деле, да?
— Да, именно, — она улыбнулась. — У кого из них больше шансов — у того, кто выдумывает обман, который должен сойти за правду, или у того, кому достаточно читателей, знающих, что это выдумка?
— Ну если подумать — тот, кто придумывает от фонаря, меньше старается и… и придумает что-нибудь невероятное — не в хорошем смысле, а такое, чего не может быть, — скорее второй, чем первый. А первый скорее угадает… Но с другой стороны — он же врет для того, чтобы скрыть правду? Значит, то, что он говорит, точно не правда.
— Да, получается, так, — казалось, этот ответ чем-то ее разочаровал, но она не объяснила, чем. — Ладно, не бери в голову, Вин. Я еще поразмыслю над этим сама.
Вин особо и не настаивал на том, чтобы самолично решать этот вопрос. В конце концов, не он его задал.
Однажды, когда Винс был еще мальчишкой, а Фрэнк так и вовсе малявкой, они пошли гулять к реке — с мамой, как это бывало почти всегда. Фрэнк просто носилась по берегу туда-сюда от переизбытка энергии — мама с нее глаз не спускала, потому что никто не мог угадать, куда она рванет в следующий момент, — а Винс меланхолично бродил вдоль кромки воды, собирая камешки и бросая их в плывущие мимо соломинки и пузыри. За пару дней до этого он, развлекая Фрэнк, случайно выдрал лист не из той тетради, из которой его бы стоило вырывать, и до сих пор пребывал в ожидании неприятностей, которые непременно произойдут, если это обнаружится, — поэтому и был не в настроении пускаться в какие бы то ни было предприятия сейчас.
На воду рядом с его тенью упала другая, высокая — мамина. Скосив глаза и убедившись, что это именно она подошла неслышно и стала на берегу рядом с ним, Винс снова повернулся к реке и продолжил заниматься своим делом — то есть брать камни из пригоршни и по одному запускать их как можно дальше. Он знал, что мама любит смотреть, как они с Фрэнк играют, и не любит, когда они прерываются из-за ее присутствия. А потом подбежала и сама Фрэнк — хруст гальки под ее ногами был слышен издалека, — и теперь они стояли у воды все трое.
— Люблю я смотреть на эти круги на воде, — сказала мама, и вот сейчас Винс остановился, хотя в ладони оставался всего один камень. Потому что такой голос и интонация у нее бывали тогда, когда она начинала рассказывать что-то интересное. Действительно интересное, не такое, как разная скучнятина из жизни древних греков и тому подобные вещи. — Думаю, эти букашки, — она показала на водомерок, призрачными зигзагами скользивших по поверхности, — понимают, откуда они идут. Наверняка они знают толк в волнах — они же, скорее всего, только и делают, что к ним прислушиваются. Не к таким высоким, но все-таки волна есть волна. Но до каких-то более мелких существ, микроскопических, вряд ли может дойти, что сейчас их качнула волна, что эта волна пришла с такой-то стороны, что она произошла от камня и что, если бы не камень, никакой волны бы не было…
Несколько секунд они молчали. Винс усиленно пытался понять, что ему сейчас сказали: он по-прежнему верил, что это должно быть что-то интересное, но пока что особого смысла в сказанном не видел. Он мог только надеяться, что философскими рассуждениями из жизни водомерок дело не ограничится. И оно не ограничилось. Мама, тоже немного подумав, сказала:
— Да нет, неудачная аналогия. Букашкам прекрасно живется и без волны. Скорее тут стоило бы представить людей просто рябью на волнах, но это уже чересчур, правда?
Винс по-прежнему не понимал, о чём речь, но промычал что-то утвердительное, чтобы не выглядеть дураком. А вот Фрэнк спросила:
— А почему люди рябь на волнах?
— Потому что, — мама вздохнула, — если бы не «камень» и не «волны», их бы не было. Не было бы ничего, чему стоит давать имя. Только, конечно, лучше это объяснять без чепухи вроде камней и волн. Просто есть то, что существует по-настоящему, а есть просто видимость, которая зависит от этого настоящего — как волна от того, что ее вызвало, как отражение от настоящего предмета. Всё оно просто подчиняется формуле.
— Какой формуле? — спросили Винс и Фрэнк почти одновременно: Фрэнк — потому что она еще не вышла из почемучного возраста, Винс — потому что он уже знал много разных формул и был не против о них поговорить.
— Сложной… — сказала мама. — Очень сложной. Но когда-нибудь вы ее выучите, это я вам обещаю. Не один, так другая.
Однажды, когда Вину было лет одиннадцать, а Фран чуть меньше четырех, они пошли на берег реки — они часто ходили туда с мамой. Вот и сейчас она привела их туда, хотя Вин предпочел бы какое-нибудь более интересное место для прогулок. Фран было без разницы, она была пока что существом жизнерадостным и непритязательным, и сейчас она с воплями бегала вдоль берега, вгоняя Вина в еще большее уныние. Мама всё свое внимание, естественно, посвящала дочери — за ней был нужен глаз да глаз, — и Вин стоял у воды в полном одиночестве, мрачно кидая в загаженную реку камни. Это полностью соответствовало его настроению: пару дней назад он не удержался и подправил карандашом несколько рисунков в учебнике на свой вкус, а стереть эти украшательства не получилось. Так что сейчас, ожидая неминуемой нахлобучки, которая должна была его настигнуть, как только кто-нибудь из взрослых заметит полустертые линии в неподобающих местах, Вин не старался вести себя хорошо: получать — так за многое сразу.
За спиной послышались шаги — сначала легкие, материнские, потом топот молодого слоненка, который каким-то образом производила Фран. Вин не любил, когда у него вот так стоят над душой, но прерывать свое занятие не стал. Всё равно они вряд ли могли предложить ему другое. Да и камешков, которые он набрал у берега, оставалось еще немало, не выкидывать же их. Но когда в кулаке оставался всего один, мама все-таки заговорила.
— Круги на воде — поначалу они такие правильные, как будто кто-то хотел начертить их специально, — сказала она грустно. Кажется, она собиралась опять начать философствовать о жизни. Лучше бы что-нибудь рассказала: в истории она, например, классно разбиралась. Особенно в новой. — Может быть, вся наша жизнь, всё наше существование — это просто волны от камня, который кто-то бросил и забыл о нём? Если бы волны были разумны, они бы даже вот этим водомеркам — видите, там, по воде бегают? — смертельно завидовали. Считали их чем-то более настоящим, чем они сами. Потому что водомерки вольны бежать куда им вздумается — это, наверное, что-то сверхъестественное с точки зрения волны, которая только и может, что раствориться.
Вин помалкивал, надеясь, что продолжения не будет. В философские беседы с мамой он давно не вступал. Сначала во время редких споров с ней он всегда проигрывал: не может семилетний мальчишка тягаться в логике и знании жизни с взрослым, пусть даже это всего лишь женщина, и к тому же, как считали некоторые, не совсем нормальная женщина. А потом он начал потихоньку прогибать всю эту унылую философию под себя — находя аргументы для того, чтобы опровергнуть сначала незначительные следствия, а потом и ключевые ее точки. И это было еще хуже, потому что переубедить маму было невозможно, но каждый раз, когда дело начинало идти к поражению в споре, она впадала в гнев. Нет, Вин предпочитал, чтобы она говорила как сумасшедшая, а не вела себя как сумасшедшая. Даже если и то и другое случалось редко.
А вот Фран пока что не осознала всего этого, поэтому разговор поддержала:
— Почему раствориться?
— Потому что так устроен мир, — со злостью сказала мама. — Как огромная заводная игрушка — пружины, шестеренки, звон колокольчиков. Красиво, впечатляюще, но шестеренка не может сама выбирать, в какую сторону и когда ей крутиться. Волна рано или поздно разобьется о берег или затеряется среди других волн — все волны в мире подчиняются одному закону. И все люди тоже устроены на один манер. Мы ничего на самом деле не можем изменить, мы можем только прожить жизнь в мире, который от нас не зависит. Чем сильнее мы колотимся в стену, тем она крепче и тем слабее наши руки. Смерть — единственный способ выйти за пределы жизни. Но и там, подозреваю, продолжится то же самое — другой угол поворота шестеренки, не более того.
— А зачем выходить? — спросила Фран, и одновременно с ней не удержался Вин:
— Бог устроил этот мир неправильно, по-твоему?
— Это не вопрос правильного и неправильного, — сказала мама. — Я прекрасно понимаю, что иначе не может быть — и в этом смысле всё «правильно». Я просто хочу понять, есть ли хоть что-то выходящее за пределы этого механизма — бегают ли по этим волнам водомерки. Но если да — мы всё равно никогда не узнаем, не являются ли они тоже частью механизма, еще более грандиозного. Во всяком случае, я уже не узнаю. Слишком поздно. А вот насчет вас я не могу быть уверена. Может быть, когда-нибудь…
…Клаудия была иностранкой. Может, из Италии, а может, из Испании — в общем, откуда-то с юга Европы. Это ни в чём особенно не проявлялось, она даже говорила без акцента, правильнее многих, разве что употребляла порой старомодные обороты, какие встречаются только в книжках — да в речи людей, по этим самым книжкам учивших язык. И вела она себя с первых дней так, будто и не в чужой стране выросла, — ничему не удивляясь, ничего не боясь и нигде не проявляя простительного для иностранцев невежества. И всё же о том, что она не здешняя, не забывали: на это удобно было списывать все ее странности, а их у Клаудии — или, как ее чаще называли, Клодии — было немало. Больше списать их было не на что: и с происхождением, и с воспитанием, и с образованием у нее было всё в порядке.
Нет, ничего по-настоящему глупого или предосудительного она не делала. Просто отличалась от других — и не всегда легко было объяснить, чем. Она не те вещи считала важными, не те решения принимала, не так оценивала людей и себя, даже собственных детей воспитывала как-то не так. Да что там все эти высокие материи — в любой толпе она притягивала взгляды, и не восхищенные, это-то при ее красоте было понять легко, а остановившиеся на ее лице в невольной попытке распознать, с чем столкнулся. Походка, взгляд, улыбка — всё у нее было неправильное, другое, чужое. Можно сказать, Клодия была существом другой породы — как выросший на воле хищник среди домашних животных. С первого взгляда вызывая у многих такие подсознательные опасения, она чаще всего их подтверждала. Нет, никому, кроме настоящих врагов — а речь сейчас не о них, — она не чинила никаких неприятностей, ни с кем из знакомых не вступала в открытое противостояние из-за пустяков — но за внешним дружелюбием проглядывала жестокая нехватка уважения к окружающим. Ведь, притом что ее собственные увлечения и проекты зачастую выглядели бессмысленной тратой сил, к чужим интересам она относилась как к чему-то вроде детской игры. Кому понравится, когда на него смотрят свысока? А Клодия, казалось, и не пыталась скрыть, насколько ей всё равно, что о ней подумают, — она продолжала выбирать не те темы для разговора и не тех людей для знакомства, не так одеваться и причесываться, не так делить обязанности между собой и мужем…
Впрочем, не стоит забегать вперед. Далеко не сразу она дала повод к распространявшимся в преступном мире Лондона слухам, будто долг королевского цепного пса отныне выполняется королевской цепной… особью женского пола. Да и сам Роджер Фантомхайв женился на красавице южанке еще до того, как полностью приступил к этой неприятной и неблагодарной работе.
Согласно семейному (и не только семейному) преданию, Клодия покорила его тем, что невероятно метко стреляла из лука. Если быть точнее, этим она его заинтересовала — включая ее ответ на вопрос, как такое возможно. Может, она ответила ему, что долго тренировалась, а когда он, пытаясь сделать комплимент, сказал, что такая юная девушка никак не могла настолько долго тренироваться, только непонятно усмехнулась. А может, она просто сразу смутилась и сказала, что всему учится очень быстро, потому что вкладывает в каждое свое увлечение все силы.
Так или иначе, началось всё с лука и стрел, которые держал вовсе не Амур, а сама Клодия. В общем-то это можно было бы назвать символом всей ее жизни — она никогда не ждала подарков небес, а пыталась как-то ухватить их сама.
Знала ли она, что этот неуклюжий молодой человек, пухлое лицо которого казалось смешным и добродушным, если не обращать внимания на недобрый блеск маленьких умных глаз, — наследник не только графского титула и поместья, но и мрачноватой должности, о которой не принято говорить вслух? Скорее всего, да, с самого начала. Было ли это аргументом «за» или «против»? Еще более простой вопрос: никто из знавших Клодию не поставил бы на второе.
Выйдя замуж, она, казалось, порвала со своим заграничным прошлым. Проявилось это хотя бы в том, что она даже сама себя начала называть Клодией, а не Клаудией, как бывало раньше. Также она сплавила домой родственников, с которыми приехала в Англию, — может, это был брат, действительно очень похожий на нее длинноволосый красавчик, такой легкомысленный, что казался младше нее, а не старше (эта иллюзия только усиливалась тем, что Кло, пожалуй, выглядела слишком зрелой для своих шестнадцати лет), а может, какие-нибудь дядя и тетя, еле-еле говорившие по-английски и боявшиеся всего незнакомого… Так или иначе, избавившись от всего этого чересчур колоритного балласта, даже от прежних слуг, она окончательно вступила в новую жизнь — жизнь графини Фантомхайв.
Поначалу она немало расстраивала мужа тем, что у нее долго не было детей, — он уже успел понастроить себе масштабные планы семейной жизни, которые никак не хотели сбываться. Это даже стало причиной довольно бурных выяснений отношений — особенно при жизни старшего Фантомхайва, который, хоть и прошерстил кучу заслуживающих полного доверия источников в поисках какого-нибудь компромата на эту пытающуюся втереться в его семью иностранку и не нашел ровным счетом ничего, всё равно недолюбливал невестку. Но после того, как старый граф отправился к праотцам, Роджер, пожалуй, даже порадовался, что Клодия может посвящать жизнь исключительно мужу, не растрачивая время и силы на детей — в конце концов, кому нужны наследники, если им нечего будет унаследовать, кроме дурной славы? Потому что он, взвалив на себя предназначавшийся ему груз в полной мере, почти сразу почувствовал, что он ему не по силам. Сколько он ни готовился к своей участи, реальность всё равно оказалась слишком запутанной, слишком нечестной, слишком грязной для него. Он увязал в ней, как в трясине, — одинокий маленький воин, собравшийся всерьез защищать интересы государства там, где даже само государство, казалось, делает всё вопреки собственным интересам, что уж говорить о людях? И вот тогда, когда он сосредоточенно шлепал через очередное жизненное болото, зная, что ни возврата, ни шанса добраться до противоположного края у него уже нет, неожиданно обнаружилось, что он на этом пути не один. Что рядом есть кто-то, кто может поддержать, подсказать, на время перехватить тяжелую ношу. Что жена годится не только на то, чтобы было на кого огрызаться вечными «Ты ничего не понимаешь в моей жизни, так хотя бы не мешай» и «У тебя только твои картинки и стрелы на уме, а мне и поговорить не с кем».
Однажды тихо и неприметно — честное слово, он был тогда слишком занят, чтобы обращать внимание на подобные перемещения рядом с собой, — встав рядом с ним, она так и осталась «в строю». Правда, он по-прежнему не смог бы сказать, что она его понимает — она всего-навсего разбиралась в его делах, — и что ему есть с кем поговорить — но зато было кому поговорить с ним, — и что она забросила рисование или стрельбу ради его интересов — но на его интересы у нее всегда находилось время. Ему могло быть обидно, что у него нет нормальной, правильной, уютно-душевной жены, но зато у него был такой деловой партнер, которому можно было подкинуть любую задачу и который с явным удовольствием и без серьезных ошибок эти задачи решал. Роджер не был бы Фантомхайвом, если бы не воспользовался этим.
Когда, после восьми лет брака, она сообщила, что ждет ребенка, сюрприз был не только приятным. И уж совсем неприятно было после рождения этого ребенка окончательно убедиться в том, что возврата к прошлой жизни не будет. Что Клодия — по-прежнему не отказываясь давать ему ненавязчивые, но полезные советы, копаться в бумагах или морочить кому-нибудь голову на светских приемах — с ночными прогулками в мужской одежде и скоропалительными поездками в какую-нибудь экзотическую страну покончила раз и навсегда. А уж когда родилась еще и Фрэнсис, Клодия объявила, что и так слишком много упустила в воспитании сына — и второго ребенка не доверит никому. А Роджер уж как-нибудь справится без нее — опыта у него теперь для этого вполне достаточно. Один из ее аргументов звучал примерно так:
— В конце концов, нужно, чтобы человеку было что вспомнить перед смертью. А ты что вспомнишь, милый — «Эта чумазая стерва вырывала у меня из рук письма королевы и не дала мне ничего сделать самому»?
И, сказав это, может, печально вздохнула, а может, засмеялась.
Однажды Винс вернулся в Фантомхайв-мэнор на каникулы. Ему всегда нужно было какое-то время, чтобы перестроиться из школьного режима на домашний и обратно или привыкнуть к какому-нибудь изменению домашнего режима — например, когда кто-нибудь из родителей уезжал по делам и другой пытался хотя бы на неделю, но установить свои порядки и за пределами своей половины. Но обычно Винсу на это хватало одного, в крайнем случае двух дней, после чего он входил в новую колею так уверенно, будто катился по ней всю жизнь, а в тот раз он почему-то застрял в неопределенном состоянии надолго. Всё было не то чтобы новым, а каким-то чужим — будто он смотрел на родной дом со стороны, даже не как гость, а как зритель в театре. И все люди будто играли свои роли, а достучаться до них настоящих было слишком сложно, да и не нужно — так же, как не нужно было никому пытаться найти за его собственным фасадом настоящего Винсента.
У Винса даже возникло недоказуемое ощущение, что отец эту перемену в нём заметил и она ему понравилась, что он тоже знал, всегда знал эту тайну — про людей, разыгрывающих бесконечный скучноватый спектакль друг перед другом, — и был рад, что ее не придется как-то специально открывать сыну, потому что тот догадался обо всём сам. Никогда они не ладили так хорошо, как в то короткое лето, когда можно было ничего не прояснять и не доказывать, а спокойно притворяться — взрослым и ребенком, отцом и сыном, графом и его наследником, теперешним псом королевы и будущим. Говорить о бизнесе и о школе, о преступлениях и крикете, политике и философии. И понимать друг друга — через всё это, а не через реальность, в которой один был ленивым и равнодушным, хотя и сообразительным подростком, а другой — ограниченным и лицемерным, хотя и хитрым мужчиной.
А вот матери что-то в новом поведении Винса упорно не нравилось. Она не старалась дать это понять, но он видел это — не как часть роли, а как то, что под ней скрывалось. Но он не пробовал ни разобраться, в чём дело, ни как-то это изменить — именно потому, что «пьеса» этого не предусматривала.
Только за три дня до его отъезда мать решила что-то предпринять. И это что-то, каким бы знатоком жизни ни чувствовал он себя в то лето, оказалось неожиданным. Совсем неожиданным.
Прервав занятие посередине — Фрэнк могла благодарить Винса за то, что на тот день с фехтованием для нее было покончено, хотя, может, и не он один давал поводы к этому поступку, — мама объявила, что сейчас они идут на прогулку — как в старые деньки, втроем. Винсент послушно положил на место книгу, которую только что взял со стола, и пошел собираться.
Он надеялся, что они просто погуляют немного в саду, но мать уверенно вышла за ворота и направилась по проходящей мимо поместья дороге куда-то на север. Винс те места знал хорошо и, в общем-то, любил — старый лес, в котором еще сохранилась кое-какая живность, квадратики полей на горизонте, блеск речки, виляющей по дну долины…
Поначалу всё и было точно так, как он помнил с детства, со «старых деньков»: дорога, показав напоследок одну из боковых башен Фантомхайв-мэнора, завернула вокруг леса, река, пару раз ослепительно сверкнув на солнце, снова затерялась среди высоких елей, деревья справа стали еще толще и выше, накрыв дорогу прохладной тенью. Минут через двадцать небольшой уклон слева должен был перейти в ныряющий круто вниз обрыв, с которого и открывалась та панорама. Винс не ждал этого с нетерпением, он вообще-то был занят рассказом о том, как ловко ему удалось поставить на место самодовольного учителя истории, но где-то на краю сознания всё же отмечал свой путь на воображаемой карте и готовился увидеть знакомые места. Однако это почему-то не произошло. Вместо этого дорога сузилась, превратилась в размытую дождями тропинку, над которой древние полувысохшие деревья сплетали кроны так низко, что она стала похожа на темный мрачный коридор. Об идиллическом солнечном дне, оставшемся где-то позади, здесь ничего не напоминало. Винс удивленно озирался по сторонам, пытаясь понять, почему он ничего этого не помнит, но помалкивал об этом и продолжал как можно более спокойно болтать о всякой всячине: выдавать свою невнимательность, былую или — если они успели свернуть на какую-то боковую тропку — нынешнюю, не хотелось. Бесстрашная Фрэнк тоже ничего не говорила, но по ее лицу было видно, что она уже мысленно выстраивает оборону против стаи волков, или бешеного медведя, или сказочного болотного монстра — мало ли что могло прийти ей в голову. Так что единственной, кто мог заговорить о том, что их волновало, оставалась мама.
— Мрачновато здесь, пожалуй, — сказала она.
— Я бы даже сказала, ужасно противно, — поспешила согласиться Фрэнк. — Раньше мы никогда здесь не гуляли.
— Надо перебраться в более приятные места, — кивнула мама и пошла дальше по всё той же тропинке. Буквально через несколько десятков шагов деревья стали зеленее, сквозь ветки начало пробиваться солнце, испестрив землю под ногами бесчисленными круглыми бликами, а за тут же подвернувшимся изгибом тропинки лес взял и кончился вообще.
— Где мы? — ошарашенно спросил Винс, глядя на вьющуюся среди полей широкую пыльную дорогу, на которую нанизывались, как бусины, селения из белых фахверковых домиков. — Это не Блэкфорд… — Естественно, это не мог быть Блэкфорд, различить ту кривоватую развилку дорог можно было бы с любого ракурса.
— Мы не могли так быстро пройти лес насквозь, — Фрэнк, нахмурившись, тоже вглядывалась в пейзаж. — И выйти из него с той же стороны не могли бы, речки-то нет.
Винс, решив задействовать свои знания по географии и астрономии, закрутил головой в поисках какого-нибудь глобального ориентира — солнца, луны, собственной тени, наконец. Да так и замер.
Позади него леса не было. Ни светлого, ни темного, ни родного, ни чужого. Просто травянистый холм, на который взбиралась эта проселочная дорога. На верхушке холма, будто в насмешку, торчало одинокое дерево.
— Как это… возможно… — выдавил из себя Винс. Фрэнк резко обернулась вслед за ним.
— Мы заблудились, — сказала она тонким голосом. Винс хотел сказать, что, если бы они заблудились, это выглядело бы не так, но не стал окончательно разрушать ее картину мира — достаточно, что его собственная трещала по швам. — Нам надо идти на запад и выйти к реке… По реке мы всегда дойдем домой.
— Да, выйти к реке было бы неплохо, — сказала мама и, развернувшись, зашагала вверх по холму, всё дальше от безымянных деревушек. Винс и Фрэнк поспешили за ней, почему-то чувствуя, что поодиночке они здесь затеряются еще безнадежнее, чем втроем.
А потом они поднялись на верхушку и остановились, потому что река была уже там, далеко у подножья холма, она лениво поблескивала в лучах уже клонившегося к закату солнца, подсвечивая темные рощи, будто второе небо, — пересекающая мир от горизонта до горизонта, медленная, величественная, такая широкая, какой никогда не бывало не только в окрестностях Фантомхайв-мэнора, но и во всей Англии, прекрасная и чужая река.
Однажды Вин приехал в поместье на летние каникулы. Он должен был уже привыкнуть и к школе, и к временным возвращениям домой, но каждый раз подолгу не мог встроиться в новую — бывшую старую — жизнь. В свои первые каникулы он так и проходил всё лето по дому маленьким серьезным чужаком, пытающимся оценивать всё по новым правилам — и раз за разом убеждающимся, что они здесь неприменимы. Он не мог не видеть, что взрослые, с какой стороны ни погляди, поступают неправильно — что отец ведет себя совсем не так, как велят проповедуемые им самим идеалы, что мать проповедует идеалы, в соответствии с которыми жить невозможно вообще, что их гости все до одного — темные личности, по которым горькими слезами плачет тюрьма, и что горничная Эмма — порядочная неряха. И при этом он не мог позволить себе видеть это — потому что это было свое, неизменное, необходимое, бесценное. Хотя Эмме, если быть честным, он все-таки попробовал дать пару советов. И остался крайне недоволен собой, потому что не смог заставить принимать себя всерьез — единственным, чего он добился, была снисходительная улыбка на ее мужеподобном лице. Он понимал, что должен будет что-то с этим сделать, когда станет взрослым. И так же хорошо понимал, что ему этого не хочется, что лучше всего было б, если бы всё оставалось как раньше. В те времена, когда взрослые были правильными, а он сам — доверчивым.
Так просто и легко было считать, что они защищают закон и порядок, и понимающе кивать, когда они говорили, что ради этого иногда приходится делать вещи, которые можно было бы назвать преступлениями, если бы они совершались для личной выгоды, а не на благо общества. Да что там — он и сейчас это понимал. Но не видеть в отцовских махинациях той самой личной выгоды уже не мог.
И сейчас Вин должен был решить, что выбирает он сам. Времени оставалось всё меньше: именно этим летом отец начал знакомить его с кое-какими своими делами, и надо было определиться, что принимать за основу — его слова или его поступки. И в любом случае это означало разлад, а Вин не хотел разлада — пока еще не хотел. Он даже завидовал отцовской способности укладывать в голове десятки противоположных идей, при необходимости вытаскивая на свет любую приглянувшуюся, — хотя себе такого бы не желал. Для него облегчением были часы, когда отец какое-то время не противоречил если не фактам, то хотя бы логике, и ради логики мог и сам махнуть рукой на факты. Менее приятными, но, пожалуй, более полезными были моменты, когда отец, отложив в сторону пафос и мораль, просто делился опытом. Найти во всём этом мораль Вин рассчитывал сам, когда-нибудь потом, когда соберет достаточно информации. Если бы только отец не прыгал постоянно от теории к практике и обратно — от этого Вину постоянно хотелось с ним спорить, а он споров не терпел. Пока что мама была единственным человеком, которому отец позволял возражать себе — не отдавать приказы, не отказывать в прошениях, а именно возражать. Добавить к этому списку еще такую мелочь, как четырнадцатилетнего Вина, он пока что не был готов. Да и сам Вин не чувствовал никакого удовлетворения от попыток что-то доказать ему. Приводить простые логические доводы и получать в ответ вместо таких же логических опровержений какое-нибудь «Ты просто не понимаешь очевидных вещей!» — это было хуже, чем запутываться в перевернутой логике мамы.
Но с матерью он тоже перестал находить общий язык. Точнее, он перестал находить поводы для разговора — такие, какие удовлетворяли бы ее. Когда она занималась чем-то сама — например, рисовала, — все слова казались лишними, и Вин решил, что она вообще не любит, когда говорят под руку. А почти всё остальное время мать проводила с Фран, гоняя и нагружая ее так, как никогда не нагружала и не гоняла самого Вина, — он не знал, ревновать или сочувствовать. Вин не удивился бы, если б узнал, что Фран могла бы учиться в одном классе с ним и не отставать. В его собственном детстве тоже было немало сложных заданий и долгих тренировок, но Фран относилась к ним как-то слишком уж серьезно — а мать, похоже, слишком серьезно относилась к ее готовности учиться.
Как-то раз он наблюдал за одним из их занятий — по фехтованию. Не то чтобы кто угодно мог в это время заходить в зал и глазеть на них, но для Вина они делали исключение, а может, просто не обращали на него внимания. Он сидел в углу и читал, время от времени поглядывая на них. Фран чуть не падала от усталости, мать, казалось, этого не замечала. Снова и снова она заставляла дочь повторять какие-то неидеально удающиеся движения. Вин, кстати, все эти приемы уже знал, и тоже знал неидеально. Но с ним она за все эти каникулы позанималась ровно один раз, осталась недовольна тем, что увидела, но попыток изменить что-то к лучшему не предпринимала. Другого учителя она, ясное дело, тоже не наняла. Каникулы уже подходили к концу, а Вин так и не ощутил себя, как раньше, ее сыном. Хотя она его матерью оставалась — тут не изменилось ничего.
Сейчас, под лязганье рапир, пыхтение Фран и замечания матери, звонким эхом отдающиеся от стен, Вин решил сделать последнюю попытку. Дождавшись маленького перерыва, он сказал:
— У Фран уже здорово получается.
— У нее получается не лучше, чем нужно, — отрезала мать. — Достаточно того, что тебя все захваливали.
— Значит, у меня всё получается хуже, чем нужно? — он отложил книжку и подошел поближе.
— Не всё, — улыбнулась она. — Но Фран тренировки сейчас полезнее, чем тебе, поэтому нечего смотреть на нас такими завидущими глазами, ладно?
— Ладно, — смутился Вин. Немного помолчал и сказал: — Знаешь, у меня с учителем истории чуть не война получилась. Из-за того, что я знал больше, чем он.
— Ну и кто победил? — поинтересовалась мать.
— Да никто, в общем. То есть оба. Он убедился, что я прав, на этом всё и закончилось. И… спасибо тебе за то, что я знаю больше, чем он.
— За что же тут благодарить? — пожала плечами она. — За то, что тебе предоставилась возможность повоевать с учителем?
— И за это тоже, — засмеялся он. — За то, что хоть где-то я могу точно знать, что я прав.
— Так, — она развернулась к нему. — Ну и где же ты точно не знаешь, что прав?
— Везде, — мрачно ответил Вин. — Везде, где дело касается людей. Даже с этим учителем… Я хорошо понимал, какого ответа он ожидает. По самой формулировке вопроса это было видно очень хорошо. Я мог спокойно сказать то, что от меня требовалось, получить хорошую отметку, и ничего бы не было. Я выбрал другое — начал рассказывать, как всё было на самом деле. И я до сих пор не знаю, стоило оно того или нет.
— Принято считать, что истина стоит того, чтобы защищать ее, — усмехнулась мать. — Вранья и предрассудков в мире и так предостаточно, Вин. Чем его будет меньше, тем лучше для вселенной. Кстати… О чём вы спорили? Может, ты еще переоценил свои знания — и недооценил его?
Вин только открыл рот, чтобы всё рассказать, но она прервала его:
— Так, здесь это ни к чему, в кабинет в такую погоду тоже идти не хочется. Может, пойдем погуляем? До ужина еще есть время.
— Тогда я пойду задачи порешаю? — предложила Фран. Винсент поморщился. Нет, решать задачи — это нетрудно, это иногда даже приятно, но не после же всей этой беготни и прыжков в неудобных позах.
— А вот и нет, ты пойдешь тоже. Какие занятия без свежего воздуха?
Фран кивнула без особого энтузиазма. Вряд ли ей сейчас хотелось еще куда-то идти. Впрочем, потом ей, кажется, даже понравилось.
Вину, ясное дело, понравилось тоже.
Но полностью он убедился в том, что день прошел не зря, не тогда, когда они шли по лесу, громкими голосами распугивая птиц, не тогда, когда они, еле добравшись до Блэкфорда и отдохнув минут двадцать, решили все-таки идти обратно пешком, не тогда, когда Вин вдруг — он сам не запомнил, по какому поводу, — сказал, что у него все-таки самая лучшая сестра на свете, и Фран вытаращилась на него удивленно и восторженно. И даже не тогда, когда мама, задумчиво глядя на ветки над головой, сказала что-то вроде «Бывают же дни, когда так легко и кажется, что можно делать всё, что захочется, — но почему так редко?»
А когда она спросила:
— Ты же понимаешь, что бы сделал твой отец, если бы заметил ошибку учителя? — И, когда Вин кивнул в ответ, продолжила: — Так вот… Когда от этого действительно зависит что-то более важное, чем баллы, то и поступать надо так, чтобы добиться своей цели. Даже если делать приходится что-то еще худшее, чем повторение чужой лжи про причины давно закончившихся войн. Относись к этому как к игре вроде шахмат, твоя правда — лишь одна из фигур, ей не обязательно делать ход. Но никогда не соглашайся, если кто-нибудь предлагает тебе полностью поменять правила вместе с целями игры на те, что придумал он. Роджер обычно играет в чужие игры — и когда-нибудь он не сумеет с этим справиться.
Тропинка, по которой они шли к дому, наконец-то выбралась из леса — закатное солнце начало пробиваться сквозь деревья так давно, что они уже устали ждать, — и слилась с дорогой, проходящей здесь у самого края обрыва. Далеко внизу, в долине, вилась река, в ней мирно отражалось розовое небо.
Мама, наклонившись к Вину, тихо сказала, почти шепнула ему на ухо:
— Так вот — не играй по чужим правилам, не играй по общим. Только по своим и только в свои собственные игры. Только и всего.
--------------------------------------
/1 - 2 - 3 - 4/
@темы: ФБ, Амбер, Kuroshitsuji, Бред, Воспоминания, Креатив, Фанфики